14 января исполняется один год со дня смерти профессора Н. Е. Емельянова. Его сын, проректор Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, декан факультета церковного пения, протоиерей Алексий Емельянов поделился воспоминаниями об отце, о семье, о жизни православных в Советском Союзе.
Семья Николая Евгеньевича Емельянова
— Отец Алексий, расскажите, пожалуйста, о семье Николая Евгеньевича, что он рассказывал о своем отце, деде.
— Дедушку звали Евгений Алексеевич Емельянов, а бабушку – Татьяна Карповна Мелик-Акопова (на фото с сыном Алексеем). Армянская фамилия бабушки – Мелик-Акопян – была русифицирована.
Они познакомились в Ленинграде, в Электротехническом институте (ЛЭТИ), где оба учились. Это старейший в России электротехнический вуз, основанный в конце ХIX века, первым выборным директором которого был изобретатель радио Александр Степанович Попов. В институте работали известные учёные, основатели крупных научных школ. Там бабушка и дедушка стали высококлассными инженерами-радиотехниками.
Во время войны оборонное предприятие, где работал Евгений Алексеевич (на фото), было эвакуировано, а бабушка осталась в Питере. Она испытала все ужасы блокады, о чем никогда не решалась подробно вспоминать, и в марте 1942 года её вывезли из окружения уже без сознания. Бабушка занималась в осаде, казалось бы, «необоронной» работой: обеспечивала радиотрансляцию в блокадном городе. Ей пришлось создавать новую радиосеть после того, как немцы либо разрушили, либо захватили все передающие и принимающие радиостанции в окрестностях Ленинграда. Передачи осуществлялись непрерывно и бесперебойно и действительно поддерживали людей в невыносимых условиях. Об этом факте сохранились многочисленные благодарные воспоминания блокадников. Например, переживший блокаду Владимир Иванович Федосеев, руководитель Большого Симфонического Оркестра им. П.И. Чайковского, говорил, что благодаря радиопередачам в осажденном городе он узнал и на всю жизнь полюбил классическую музыку.
Тем временем дедушка и двое детей – старший Алёша и трехлетний Коля – были вывезены на барже по Волге. Алёша заболел в дороге и умер.
Семья оказалась в Подмосковье, где на территории бывшей усадьбы Рябушинских Кучино разместилось предприятие нашего дедушки Евгения Алексеевича. Там до сих пор сохранилось двухэтажное деревянное здание, где в 1904 году был создан первый в Европе аэродинамический институт, «это чрезвычайно ценное учреждение» (по выражению академика Чаплыгина), «славное гнездо авиационной науки» (по словам Игоря Сикорского), в котором в разные годы трудились такие выдающиеся ученые как «дедушка русской авиации» Николай Егорович Жуковский, его ученики Дмитрий Павлович Рябушинский и Сергей Алексеевич Чаплыгин, а также Андрей Николаевич Туполев и др. Основополагающая «теорема Жуковского» — о величине подъемной силы, действующей на крыло самолета, была установлена в Кучино и проверена там на большой аэродинамической трубе. Тут появилась одна из первых в мире лабораторий гидродинамики, прямо на русле усадебной речки Пехорки, в которой в детстве без конца купался с окрестными ребятами мой папа.
Семья жила на территории закрытого учреждения. Формально, конечно, они были свободны, но в действительности это было очень утеснённое «режимное» существование. Там были построены квартирные бараки, где в коммуналках, в маленьких комнатках жили семьи сотрудников. А одно время в такой комнате проживали сразу три поколения папиных родственников, да еще вместе с няней. Тем более удивляют папины воспоминания о полноте и просторе жизни тамошних мальчиков, детей сотрудников объекта.
Папа часто рассказывал нам о своем отце. Дедушка Евгений Алексеевич умер, когда папе было двенадцать лет. С одной стороны – это ранний возраст, с другой – Николай Евгеньевич уже хорошо его запомнил, и детская рана от разлуки так или иначе давала о себе знать. Поэтому, говоря о папе, нужно вспомнить и о дедушке Евгении Алексеевиче, поскольку папа очень его любил и хранил в себе его образ до конца своих дней. Дедушка Женя был очень добрым, сердечным человеком. На моей памяти спустя десятилетия после кончины Евгения Алексеевича, его петербургские сестры со слезами благодарности вспоминали о заботе и любви брата. Он был чрезвычайно занят на своем предприятии, которое находилось совсем рядом, но он очень мало бывал в кругу домашних. При этом совершенно очевидно, что дедушке удалось успеть коснуться глубоких струн души своего сына Коли и повлиять на него.
Жили они в лесу – вековом сосновом бору – владении фабрикантов Рябушинских, который со всех сторон окружал жилые дома. Там дедушка гулял с сыном Колей, и любовь к лесу, к природному храму, Николай Евгеньевич сохранил навсегда. В лесу испытывалась продукция предприятия, – портативные радиопередатчики (конечно, портативные на тот момент – они умещались в ранце за спиной). Делались они специально для наших диверсантов, партизан, разведчиков. Известно, что на этих передатчиках был поставлен мировой рекорд по дальности и надёжности связи, оставшийся непобитым в этом классе передатчиков до сих пор. Такая деталь отчасти дает возможность почувствовать творческую атмосферу в коллективе секретного учреждения, в котором трудились молодые офицеры, соратники дедушки Жени, своей конструкторской деятельностью ведущие «информационную войну» с врагом и побеждавшие в ней.
Папа вспоминал, что его дедушка – Алексей Емельянович – очень любил петь. В Петербурге был известный оркестр народных инструментов, основанный Василием Васильевичем Андреевым. Алексей Емельянович с большим энтузиазмом играл в этом оркестре на балалайке, и был чуть ли не одним из его организаторов. Его сын – Евгений Алексеевич – играл в том же оркестре на домре.
Папа говорил, что после войны его отец больше инструмент в руки не брал, поскольку переживания потрясений войны не оставили душевных сил для того, чтобы вернуться к прежнему счастливому состоянию. И действительно, на фотографиях Евгения Алексеевича меня приковывали его скорбные красивые глаза. Но петь он продолжал, и, по папиному впечатлению, пел замечательно. У него был красивый тенор. В те годы на эстраде царил Лемешев, и для Николая Евгеньевича голоса Лемешева и дедушки Жени как бы соединились, и родили детское впечатление звучащей в пении музыки народной души и родного слова.
Хоронили Евгения Алексеевича с воинскими почестями, на кладбище рядом с церковью в Николо-Архангельском, в ближайшей к воротам храма могиле. Перед храмом был военный парад, салют, прощанье, во время которого к гробу подошел незнакомый папе мужчина и прилюдно, не таясь широко перекрестил дедушку, а было это в 1952 году. Когда потом Коля спросил, кто это, ему сказали, что это однокашник отца по учебе в ЛЭТИ, сохранивший к нему нежные дружественные чувства и потом ставший священнослужителем. Фигура этого человека, перед строем военных службы госбезопасности по-христиански провожающего в путь всея земли своего друга, поразила осиротевшего мальчика. Это была чуть ли не первая в его жизни встреча с открытым проявлением религиозности «просвещенным» человеком, до этого Коля знал про веру только своей безграмотной няни.
Н. Е. Емельянов. 1950-е
Потом, начиная с молодого возраста, Николай Евгеньевич считал, что умрет рано, не дожив до 50-ти лет – мужчины в его роду по отцовской линии умирали рано. Так что можно сказать, что ему была свойственна добродетель – память смертная.
Летом 2009 он счастливо встретил в кругу родных и близких свое семидесятилетие, потом мы уехали на Афон, где он мне сказал, что приехал туда в последний раз.
На Афоне
А нужно сказать, что для Николая Евгеньевича афонская тема была многие годы, как мне вспоминается, особенной. В те поры нельзя было и помыслить о паломничестве на святую гору, но в нашей семье папа регулярно поддерживал память о духовной значимости русско-афонских связей, причем делалось это в разных жанрах – от бесконечных совместных с детьми рисунков горы посреди морских волн и разучивания духовных стихов об Афоне, до академических сообщений на эту тему. Так что возможность несколько раз перед смертью посетить это дорогое место было для него своеобразным завершением путешествия за даль непогоды в блаженную страну, «где синеют неба своды, не проходит тишина». Там папа, не переставая, наслаждался красотой, благодатной тишиной и покоем. Через полгода он скончался, не дожив месяца до золотой свадьбы.
Бабушка Татьяна Карповна после войны занималась таким «благословенным» делом, как глушение западных радиоволн. Для этого были спроектированы и построены специальные станции, одна из них находилась недалеко от дачи Андрея Борисовича Ефимова на 43-м километре Ярославского шоссе и действовала долгие годы, ее приходилось постоянно поддерживать в эксплуатации и модернизировать. Кроме того, нужно было обрабатывать поступающую из-за рубежа информацию о том, как слышно наши передачи из Союза. Здесь «забивали» все иностранное вещание, а наши волны слышал весь мир. Теперь это все воспринимается комично, а тогда на службу идеологии был поставлен могучий организованный научный потенциал страны, за этим стояли современные технологии и теоретические разработки.
Сама бабушка была совершенно незаидеалогизированным человеком удивительной широты взглядов и, можно смело сказать, энциклопедических знаний. Абсолютно презрительно относясь к бытовой стороне жизни, она собрала в квартире огромную библиотеку, содержащую множество тематических разделов. И каждая единица хранения была ею обработана, обдумана (о чем свидетельствовали многочисленные заметки карандашом на полях) и помещена на свое место, так что ее всегда можно было найти. Думаю, что любовь к книге папа в большой мере унаследовал от бабушки Тани.
По материнской линии Татьяна Карповна имела многочисленных предков из священнического сословия. Это были петербургские семьи протоиереев Снегиревых, Грацианских, Прощаницких, священники Анненские из Старой Ладоги. К сожалению, сама бабушка Таня была нерелигиозным человеком, при этом, насколько мне известно, никогда не отрицавшим Бога. Папа часто говорил, что существует духовный закон: священнический род, не дающий в трех поколениях подряд священнослужителей, вымирает. Он сам принадлежал уже к четвертому поколению после последнего священника в роду и родился через сто лет после его смерти, поэтому папа опасался исполнения этого закона над своим семейством.
Около тридцати лет назад Николай Евгеньевич ездил испрашивать благословение отца Иоанна Крестьянкина на принятие священного сана. Старец его расспрашивал, радовался, а потом сказал: «Николай Евгеньевич, воспитывайте свою семью, растите детей, а когда вырастите, то приезжайте еще раз». Все дети выросли, отец Иоанн стал недоступен, затем скончался, а в семье дедушки Коли и бабушки Оксаны подрастают тридцать внуков.
Творческий труд — воспитательное средство
− Как вас воспитывал Николай Евгеньевич?
− Главным воспитательным средством было не увещевание, а многолетний образ такого труда, который был, с одной стороны, творческим, доставлял удовлетворение, был результативным, а с другой стороны, был совершенно изматывающим.
Николай Евгеньевич – конечно, великий труженик. Этот труд долгие годы отлучал его от дома. Папа регулярно приходил домой поздно, а когда приходил, то был уже совершенно без сил. Так продолжалось из года в год. Само его отношение к работе воспитывало нас без каких-то особых нотаций.
Его труд был общим, командным, крупные программистские проекты невозможны без отлаженной коллективной работы. Этот труд был тяжек еще тем, что его коллектив, который оставался почти неизменным со студенческой скамьи, с первого курса и до его семидесятилетия, не был духовно близок папе. Среди его коллег долгое время не было верующих людей. Только в последние годы стало выясняться, что кто-то из них задумывался о вере, и появились единодушные сотрудники из паствы отца Владимира Воробьева.
Был ряд тяжёлых лет, когда ему хотелось всё бросить, но он не сделал этого, так как всегда ощущал себя обязанным обеспечивать большую семью. Папа выбивался из сил, трудился, переживал, ему казалось, что нам не будет чего-то хватать. Мы, конечно никогда не были достаточной семьёй в отношении материальных благ. Но при этом, по-моему, ни у кого из его шести детей в детстве не появилось комплекса неполноценности на этой почве из-за того, что мы недополучали чего-то по сравнению с детьми из окружающих однодетных, в абсолютном большинстве, семей. Но папе это стоило подчас чрезмерных усилий.
1976 г.
Николай Евгеньевич был по природе человеком, с одной стороны, здоровым, физически крепким, а с другой – с ранней юности выяснилось, что он гипертоник в тяжелой форме. Гипертония всю жизнь его выматывала, так как регулярно у него сильно болела голова. Лечения он не признавал, потому что считал, что ему таблетки не помогают (видимо, не безосновательно), а постоянно пить обезболивающее невозможно. И с этим он жил.
А когда головная боль его отпустила, то тут начались смертные болезни. Сначала одна болезнь – одна операция на голове, потом другая – операция на лице.
Николай Евгеньевич воспитывал тем, что у него была прекрасная, тонко чувствующая, возвышенная душа. Он умел приобщать к прекрасному. Приобщал он к этому детей по-разному.
Во-первых, он любил красоту в архитектуре. Он был тонким ценителем и знатоком российского архитектурного наследия, и необычайно его любил. Особенно ему был близок мир русской усадьбы. Мир русской усадьбы – уникальное явление в мировой культуре. Это совершенно особый, тёплый, необыкновенно светлый, распахнутый к небу, семейный, уютный мир, который был очень дорог Николаю Евгеньевичу.
Господь послал ему отголосок такой вотчины. Дело в том, что у нас часто не было возможности куда-то выехать летом, очень сложно с таким количеством детей найти дачу. Не было такого места, куда можно было бы ездить постоянно каждый год, поэтому каждый раз это была проблема, разные места, поездки, деньги, которых просили всё больше и больше.
Было только одно место, где мы прожили летом 4 года подряд. Это была дача под Одинцово, рядом с селом Акулово, где служит протоиерей Валериан Кречетов, собственно ради него мы туда и ездили. Замечательная хозяйка, редкостная христианка, согласилась сдавать дачу такой большой семье, но потом и она не выдержала такого беспокойного соседства. И вот нам стало известно, что дочь покойного отца Александра Ветелева Ольга Александровна хочет недорого продать свой участок нашему семейству. У нее уютный дом, точнее, половина дома, очень всё скромно. Но вот что-то там было от этого мира, в котором воспитывались русские люди – через усадьбы прошли поголовно все великие личности нескольких веков русской истории. Благодаря папиным трудам и заботам мы там живём уже 30 лет. Он очень любил это место, которое Ветелевы по усадебному называли Березками. Так своеобразно воплотилась папина любовь к миру русской усадьбы.
Ещё он очень любил Московский Кремль и часто водил туда и нас, и внуков, совершенно справедливо полагая, что это место обладает великим воспитательным потенциалом. Ему было очень важно, чтобы дети вновь и вновь смотрели на кремлёвскую горку. Особенно он любил идти к Кремлю через Москворецкий мост и обозревать с нами эту единственную в мире панораму.
Он также часто отправлялся с нами, подчас против нашей воли, в Третьяковскую галерею, где запечатлен живописный слепок с России в её разных обличиях, в разные исторические периоды. Мы уже не хотели туда ходить, стонали, протестовали, по крайней мере, я. Но папа очень хотел, чтобы дети это впитывали, переживали. И, думаю, это ему удалось достичь.
— Почему это так было важно?
— Картинная галерея есть летопись души истории России. Теперь я очень хорошо понимаю, как много это для нас значило.
Знакомство Николая Евгеньевича Емельянова с Петром Дмитриевичем Барановским
— Расскажите о знакомстве Николая Евгеньевича с П.Д. Барановским?
− С Петром Дмитриевичем Барановским Николая Евгеньевича связывала очень нежная дружба, он был ему очень предан и без конца его вспоминал. Он утверждал, что Петр Дмитриевич был героем российской культуры. Папа говорил, что Петр Дмитриевич был верующим человеком, хотя другие люди в разных воспоминаниях зачастую его описывают как человека, равнодушного к религии. Папа вспоминал, что в его доме всегда была икона, и – он это воспринимал как символ – лампада перед этой иконой всегда была потушена. Может быть, её зажигали ночью, когда уже никого не было. В те годы открыто стоящая икона была знаком, открыто стоящих икон не было, их прятали. Например, я помню, как прятали иконы в нашем доме.
Особенно яркой я бы назвал историю взрыва Вознесенского монастыря. Она описана у папы в воспоминаниях. Однажды Пётр Дмитриевич пришёл к себе домой на Софийскую набережную, окна его комнаты выходили прямо на Кремлёвский холм. Он тогда был ещё молодым человеком, весь день физически трудился, был на реставрируемых объектах, и когда приходил, буквально падая с ног от усталости, то отключался в кровати мгновенно.
В эту ночь он почему-то не мог заснуть, встал, прошел в полной темноте к окну. Вдруг на его глазах весь Вознесенский монастырь в тишине поднялся над холмом, а в следующую секунду грянул ужасный гром, и он, упав, рассыпался!
Это воспоминание не давало покоя Петру Дмитриевичу и моему папе, он рассказывал об этом неоднократно. Господь за великую любовь к русской архитектуре и за его подвиг по спасению этого культурного наследия дал Петру Дмитриевичу возможность лицезреть кончину Вознесенского монастыря. В этом монастыре хоронили русских великих и удельных княгинь, а затем и цариц. Первой там была похоронена строительница Вознесенского собора преподобная Евфросиния Московская, вдова князя Дмитрия Донского. Перед уничтожением монастыря гробницы оттуда вынесли в крипту под Архангельским собором.
– А Николай Евгеньевич рассказывал, как Барановский спас храм Василия Блаженного?
− Про храм Василия Блаженного подробности были неизвестны, возможно, он на эту тему предпочитал не распространяться. Известно только, что Пётр Дмитриевич поплатился ссылкой, за то, что он организовывал дежурства около храма. Конечно, чудо, что он сумел это все приостановить.
Вспоминается, как папа читал. Телевизора у нас в доме не было, радио тоже не звучало, а вот для чтения папа нас собирал. У него была прекрасная дикция и голос, замечательная интонация. Чтение сопровождало ещё и редкостное чувство. Это чтение в каких-то местах прерывалось оттого, что он бывал так растроган, не мог сдержать свои чувства. Это тоже дорого, памятно и значимо в воспитательном отношении.
Одним из таких трогательных рассказов, который папа никогда не мог читать без слёз, был рассказ о детстве Александра Добровольского, одного из прихожан о. Алексея Мечёва. Он вспоминает, как вместе с младшим братиком заблудился в Китай-городе. Один раз они нарушили свой обычный маршрут из гимназии – они спускались с Маросейки по Спасоглинищевскому переулку на Солянку и переходили по Устьинскому мосту, мимо Воспитательного дома (там сейчас пролегают трамвайные пути). Но один раз за ними никто не пришел, а им очень хотелось посмотреть Кремль, который они видели только из окон своей квартиры.
Мальчики сошли с бульвара, вошли в ворота Китай-города, оказались в незнакомом месте и поняли, что потерялись. Китай-город – это сутолока, носятся повозки, извозчики, ломовики, действительно опасно. Понятно, что они оказались не в пурге, не на морозе где-то в стогу сена, они бы не погибли в центре Москвы – всё это, конечно, так, но то переживание для них было ошеломляющим. Им стало страшно, и они начали молиться. И вот, какая-то женщина ласково сказала им: «Дети, идите за мной», — все время, что она шла впереди, они видели ее, она была точно выше всех. Так она привела их на знакомую улицу, и… исчезла. Добровольский считал, что это была Евфросиния Московская. Она встала из своей гробницы и их вывела. Это рассказ живого человека, реального исторического лица.
Папа очень любил этот рассказ, связанный через преп. Евфросинию с Вознесенским монастырём и историей его гибели. Так всё переплелось.
Крещение Николая Евгеньевича Емельянова
— Расскажите о том, как ваш отец крестился.
— Он вырос в семье, где вопрос веры никак не поднимался. Но у него были верующая бабушка и замечательная набожная няня. Бабушка Надежда Константиновна о вере не говорила, это было невозможно, она свидетельствовала о ней своей жизнью.
— Встречался ли он с теми людьми, которые прославлены как святые?
— С такой встречей связано папино крещение. Он ведь крестился позже меня, в один год со мною. Меня крестили летом 1968-го года – в четыре года, а его осенью того же года. Ему было уже 29 лет. К этому времени он давно был верующим человеком.
Обращение Николая Евгеньевича к вере, наверно, не может быть описано как отдельный момент. Он был подготовлен к принятию христианства несколькими обстоятельствами. Во-первых, с самого раннего детства он общался со своей няней родом из Великих Лук – Александрой Степановной Белозёровой. Она была несемейная, прилепилась к их дому, стала членом семьи, и была удивительно им предана. Она была церковным человеком монашеского склада, малограмотным, но очень молитвенным, регулярно ходила в храм. Бабушка Саша почитала святителя Николая и скончалась 18 декабря после всенощной под день его памяти.
В те времена сотрудники секретных предприятий, такие как дедушка и бабушка, не могли ни пойти в храм, ни крестить своих детей, их постоянно проверяли. Но в семье жил открыто верующий человек. Это не могло не сказываться на душе мальчика, тем более что его соединяла с няней трогательная любовь. Он её почитал и вспоминал до самой смерти. Это важная составляющая жизни – близость дорогого, любимого человека-христианина – которая, конечно, сказалась на последующем приходе Николая Евгеньевича к вере.
Ещё была бабушка Надежда Константиновна. Она не была в то время церковным человеком, но была человеком верующим. Её облик, её душа были, по существу христианскими.
Решающим событием в его духовной жизни было знакомство с Иваном Алексеевичем Черданцевым (на фото). Это был известный учёный. Его избрали членом-корреспондентом Академии Наук в 1930-х годах. В тот же день он был арестован по доносу и пробыл в тюрьме 10 лет. За это время умерли его жена и сын, он остался совершенно одиноким человеком.
Иван Алексеевич в последние годы своего заключения работал в шарашке на предприятии моего дедушки в подмосковном городке Кучино, его очень уважали и ценили. Когда, после окончания срока заключения, его должны были отправить в ссылку, сотрудники предприятия сказали, что Иван Алексеевич им необходим для работы, и спасли его от ссылки. Он продолжал жить на территории объекта – больше было негде.
Иван Алексеевич был знаком с Евгением Алексеевичем, бывал у него дома, так с ним познакомился и папа. Когда у Николая Евгеньевича умер отец, Иван Алексеевич начал заниматься с ним математикой. С этого и началась их необычная дружба, Иван Алексеевич заменил ему отца.
Обретя в заключении настоящую веру, он начал активно влиять на Николая Евгеньевича. Когда папа женился, то Иван Алексеевич способствовал крещению мамы, но Коля никак не крестился. К моменту своего крещения он был женат 8 лет, уже и мы с сестрой были крещены, а он – никак.
Приблизительно в это же время папа познакомился с Николаем Евграфовичем Пестовым. Это был известный в церковной среде человек, религиозный писатель, который имел своеобразное служение. Он осмелился у себя дома держать огромную самиздатовскую библиотеку религиозной литературы, у него без конца разные люди брали читать христианские книги, и он жил как библиотекарь. Множество людей перебывало у него и приобщалось к истинам веры благодаря его просветительскому труду, для которого в те годы требовалась большая смелость. Такая катехизаторская работа Николаем Евграфовичем велась и в отношении моего отца.
Кроме того, у папы был школьный друг Женя Бобков, с которым он несколько лет учился в школе и жил по соседству. Он был из замечательной старообрядческой семьи. Отец его был юрист, и Женя тоже начал учиться на юридическом факультете Московского университета, но был изгнан за веру. Есть рассказ о том, как ректор Московского Университета академик Иван Георгиевич Петровский пытался его защитить (он тоже был из церковной среды, удивительный, прекрасный человек), но против партийного надзора ничего нельзя было сделать, и Женю Бобкова исключили.
Он перевёлся на вечернее и всё равно получил юридическое образование. Потом он стал очень известным в старообрядчестве священником на Рогожке, в Белокриницком согласии. Он тоже пытался влиять на папу, зная, что он человек верующий, хоть и некрещёный. Они были друзьями, а каждый хочет поделиться своим сокровищем с близким человеком. Вот те люди, благодаря которым шла внутренняя работа в душе папы.
Наконец, нужно сказать, что у него были такие друзья, которые старались активно вести церковную жизнь, насколько это было возможно. Один из них Владислав Васильевич Свешников, тогда ещё молодой человек 30-ти с небольшим лет. В 1968 году они вдвоем и поехали в Закарпатье к о. архимандриту Иову (Кундре) крестить папу, потому, что ему как-то не удавалось переступить этот рубеж в московском храме.
Вот настал ноябрь, выходные дни, связанные с известными событиями (празднование т.н. «октябрьской революции» — прим. ред.), которые друзья решили использовать для того, чтобы побывать у отца Иова в Закарпатье. Храм во имя великомученика Димитрия Мироточивого (как раз 8 ноября был престольный праздник) стоит на маленькой речке Угольке в селении с тем же названием. При отце Иове существовал импровизированный монастырь – в соседних домиках поселились несколько монахинь из разорённых закарпатских монастырей. До этого отец архимандрит тоже был главой такого закрытого монастыря.
Отец Иов был удивительный прозорливый старец. Он говорил, что настанет время, когда в Кремле будут звонить в колокола и служить Божественную литургию, что тогда – в 1968 году – звучало абсолютнейшей фантастикой. А он спокойно и уверенно предсказывал это.
Вот он и говорит папе: «Давайте завтра креститься». Завтра было 6 ноября, день иконы Божией Матери «Всех скорбящих радости». Отец Иов сказал: «У нас этот день не празднуется, никого в храме не будет, а у вас в России это большой праздник, и храм в Москве есть». Отец Иов не проводил с ним никакой катехизации, не было исповеди. Он прозрел, что человек очевиднейшим образом уже много лет готов к таинству. Отец к тому времени уже был знаком с верой, прочитал много духовных книг. Он был поражён, что отец Иов поступил с ним так неформально.
После крещения он был настолько переполнен переживаниями, что ушёл на весь день в горы. Этот день был для него поразительным, и он рассказывал о нем всю жизнь очень трепетно.
В 2008 году о. Иов был причислен Украинской Церковью к лику святых. В Угольке были торжества. Это было в год 40-летия крещения папы.
Сейчас можно понять, что он годами не решался приступить к этому «великому и пренебесному таинству», как говорится в чине Крещения, по причине внутреннего трепета перед этим событием. Так Владиславу Васильевичу (будущему отцу Владиславу) удалось способствовать завершению длительного пути моего папы в Церковь. Он же ввел его в круг драгоценных любимых друзей: Николая Сергеевича Фуделя (сына церковного писателя Сергея Иосифовича Фуделя), Николая Николаевича Третьякова, Алексея Алексеевича Бармина. Они прожили вместе счастливую жизнь, папа был им бесконечно благодарен за дар христианского общения, за приобщение через них к духовной русской традиции.
После крещения исполнилось и еще одно желание Ивана Алексеевича Черданцева. Он очень хотел, чтобы семье Емельяновых, начинающей христианскую жизнь помогли кто-нибудь из молодых же церковных людей. Для этого Иван Алексеевич познакомил папу с семьей Воробьевых и указал ему на будущего отца Владимира как на того, кого нужно держаться в жизни.
Так это и произошло − Николай Евгеньевич тридцать лет вместе со всей своей семьей окормлялся у отца Владимира и с этих пор постоянно подчеркивал, что ему стало совсем просто исполнять долг главы семейства, так как теперь просто нужно исполнять благословения духовника.
Свято-Тихоновский университет
— Когда создавался Университет, какое участие принимал в этом Николай Евгеньевич?
— Первоначально он не принимал непосредственного участия в жизни факультетов, но он всегда был в составе Учёного Совета. Есть дорогая для всех нас фотография членов первого Учёного Совета будущего ПСТБИ в храме у о. Аркадия Шатова, где вместе со всеми запечатлен покойный о. Глеб Каледа.
Вскоре папа оказался во главе кафедры информатики (она была только исследовательской, тогда ещё не преподавали информатику в сетке часов). Кафедра информатики была единственной, которая имела свою комнату и свой компьютер. Ее сотрудники собирали и обрабатывали информацию о пострадавших за Христа.
Вера в советские годы
— Расскажите о церковной жизни вашей семьи в советское время.
— Церковная жизнь в нашей семье, как и во всей стране, испытывала всевозможные утеснения во время атеистического существования нашего государства. На бытовом уровне это проявлялось в том, что нигде нельзя было открыто сказать о том, что человек верит в Бога. За это могли лишить работы или возможности учиться в вузе.
Например, мою кандидатуру отклонили при поступлении в аспирантуру, при том, что я окончил университет в 1986 г., то есть это были последние годы перед коллапсом коммунизма у нас в стране. Меня вызвали на беседу в комитет комсомола, помню свои тяжелые, весьма непростые переживания. Мне было не по себе, когда в логове атеистической обработки молодежи в духе марксизма-ленинизма я должен был ответить, что я верующий. Перепугались и педагоги, которые за меня отвечали. Мой научный руководитель изменился в лице, когда мы с ним встретились после этого случая. Декан факультета вообще решил, что я баптист. (Наверно, потому что баптисты всегда были идейно-оголтелые. Поэтому ему казалось, что если человек объявляет себя верующим, то это «путевка» в баптизм).
Такие дикие представления о христианстве были у самых, казалось бы, просвещенных людей того времени. Куда уж просвещеннее – декан механико-математического факультета, как тогда говорили, «лучшего факультета в мире». Перед падением железного занавеса по своим традициям, по уровню ученых – это был действительно сильнейший факультет в мировом масштабе.
— Что вам ответили, когда вас не взяли в аспирантуру?
— Ничего не сказали, просто не взяли и всё. Я не был комсомольцем, и меня вызвали для того, чтобы выяснить, почему я не в комсомоле и не верю ли я в Бога. После этого разговора, когда узнали, что я верующий, то нам стало понятно, что в аспирантуру меня не возьмут, и я больше не спрашивал об этом.
— У вашего отца были проблемы в связи с тем, что он был верующим?
— Он крестился в Закарпатье, поэтому об этом никто не знал. Я думаю, что сослуживцы догадывались, что он христианин. Но его сотрудники – это академическая среда, свободомыслящая и полудиссидентствовавшая – они никого не «закладывали». В школе и в университете догадывались, что я верующий, но никто не выяснял этого, потому что боялись об этом говорить.
— Как еще утесняли христианскую веру в советское время?
— Нельзя было свободно позвать домой человека из школы или университета, потому что в доме были иконы. Как я сказал, начинать разговор о вере было невозможно.
— Как у вас в доме прятали иконы?
— Их не то что прятали, а занавешивали, или закрывали киот створками. Как-то раз ко мне домой пришли ребята из класса, пытались туда заглянуть, но я не отпирал, сказал, что это папин кабинет, открывать ничего нельзя. У нас дома были старинные иконы и книги, которые папа спас из разрушенных часовен и храмов, когда он в молодости занимался охранной памятников с П. Д. Барановским.
— А вы нательный крестик носили?
— Носил, но его нельзя было демонстрировать. Многие зашивали кресты в одежду, папа прикалывал его изнутри к рубашке. С какого-то момента стало проще, и когда я стал взрослее, то крестик носил, но избегал показывать его лишний раз.
Поход в Николо-Кузнецкий храм на Пасху тоже был испытанием. Подход к храму был перекрыт двумя рядами дружинников. От угла забора до современного магазина «Алые паруса» был первый кордон, около самой калитки – второй. Людей в возрасте пропускали беспрепятственно, а молодежь и детей останавливали.
Был случай, когда я попытался прорваться, меня схватили, и, если бы не вмешался кто-то из священнослужителей, то меня могли бы задержать.
— Вы были крещены в детстве и каждый год ходили на Пасху в Кузнецы. И каждый год приходилось прорываться сквозь кордон?
— Мы на Пасху в Кузнецы начали ходить не сразу. Сначала мы старались ходить на Пасху в сельские храмы. Мы ездили в загородные храмы, в том числе, чтобы избежать этого надзора милиции, как я теперь понимаю. Мы ездили в Отрадное к отцу Валериану Кречетову или к отцу Алексею Злобину в Тверскую епархию. Он служил сначала в селе Красное, потом в Городне. Там все было легче. В деревнях в храмах почти не было молодежи, поэтому особенно не караулили. Была милиция, но она, как и сейчас, следила за порядком.
А в Кузнецах или на Преображенке, где служил отец Владимир Воробьев, такое было не один раз.
— На все праздники власти не пускали народ в храмы или только на Пасху?
— Кажется, только на Пасху. Я лично не помню, чтобы на Рождество народ не пускали в храм.
— Причащали тогда на Пасху?
— Мы были там, где причащали. Причащали и у отца Алексея, и у отца Валериана Кречетова в Отрадном, и у отца Всеволода Шпиллера в Кузнецах.
— Как проходило домашнее богослужение в вашей семье?
— Мы читали обычные молитвы утреннего и вечернего правила по молитвослову. Когда мы были маленькие, то все собирались и молились, когда стали старше, то стали собираться реже, все молились сами.
— Сегодня стараются вести миссионерскую деятельность, а тогда это было нельзя?
— Миссионерская деятельность была подсудна. Был закон, который запрещал такую деятельность: «религиозную пропаганду» вне стен храма. Были люди, которые пострадали за миссию, например, Александр Огородников (который тогда был неофитом из хиппи) издавал христианский журнал. Он даже сидел в тюрьме за миссионерскую деятельность.
— Как вас учили, как поступать в случае, если зайдет разговор о вере?
— В нас, детях, воспитывалась решимость исповедать веру, чтобы на прямой вопрос мы ответили, что мы верим в Бога. Об этом нам говорили родители, говорили священники. Демонстрировать веру было никак нельзя, но и скрывать ее в ответ на вопрос о ней было невозможно.
— Когда стало ясно, что гонения на Церковь в России прекратились?
— Перелом в отношении веры наступил после празднования Тысячелетия Крещения Руси. Хотя, при моем поступлении в семинарию в 1989 г. со мной пытался встретиться сотрудник КГБ.
— Как это происходило?
— Он позвонил и сказал: «Давайте встретимся». Я предложил: «Хорошо, у Вас на работе». Он испугался: «Нет, ни в коем случае, где-нибудь в нейтральном месте». Так наша встреча – для получения информации о церковной жизни изнутри, чтобы быть в курсе настроения умов – и не состоялась. Чтобы примитивно стучать на кого-то, такого уже не было.
А за 10 лет до моего поступления (не говорю о том, что было раньше) целью подобной вербовки было подавление всякой инициативы и проявления свободы и независимости. Это испытали на себе все священнослужители. В случае отказа от сотрудничества с соответствующими органами, притесняли, переводили на разные приходы, угрожали, что отчислят за штат, переведут из Москвы. Отчисление за штат – это для священника «волчий билет» — означало, что ни служить нигде нельзя, ни в другое место работать не возьмут, негде заработать деньги, чтобы кормить семью.
Таким образом, ситуация в отношении к Церкви и христианской вере заметно изменилась после празднования Крещения Руси, а окончательно она нормализовалась после падения коммунизма и развала страны в 1991 году. Тогда стало возможным легализовать то, что скрытно фактически уже делалось. В частности, зарегистрировать ПСТБИ, открыто говорить о пострадавших за веру от безбожного режима. Начиная с этих пор, обнаруживается действие своеобразного закона, открытого Николаем Евгеньевичем. Насколько умножается наша память и почитание гонимых за веру в ХХ веке (в форме увеличения объема базы данных «За Христа пострадавших»), настолько ежегодно – на протяжении почти 30 лет – увеличивается число храмов Русской Православной Церкви.
Фото Н.Е.Емельянова за несколько дней до смерти