В интервью Правмиру настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана в Космодемьянском протоиерей Сергий Куликов рассказал о своем отце — уважаемом московском духовнике протоиерее Александре Куликове (1933–2009), восстанавливавшем храм святителя Николая в Кленниках, о протоиерее Всеволоде Шпиллере, с которым отец Александр служил много лет, о его сыне, известном дирижере Иване Шпиллере, о великой пианистке Марии Юдиной, о церковной жизни в советское время. Отцу Александру Куликову 1 декабря исполнилось бы 80 лет.
Протоиерей Сергий Куликов родился в 1959 году в Москве в семье известного московского протоиерея Александра Куликова. Окончил музыкальное училище имени Ипполитова-Иванова, пел в церковном хоре. В 1988 году поступил в Московскую духовную семинарию. В 1990 году рукоположен в диаконы и в священники. Служил в храме Живоначальной Троицы на Воробьевых горах. С 1992 года настоятель храма святых бессребреников Космы и Дамиана в Космодемьянском.
Протоиерей Сергий Куликов
«Саша, ты будешь нашей сменой»
— Отец Сергий, ваш отец не был из семьи священника, но он выбрал это служение в очень трудные для Церкви времена.
— В нашем роду было духовенство, и монахи были, но в XIX веке и раньше. Отец родился в крестьянской семье в Тверской губернии. Многие дальние родственники — тетушки — стали потом монахинями, а он избрал для себя священническое служение. В этом, я думаю, есть и заслуга моей бабушки, которая воспитала своих детей в вере. Мой дедушка и старший брат отца погибли на фронте, а бабушка во время войны возила детей в храм за десятки километров. В громадной Тверской области тогда оставалось всего несколько действующих храмов. Так и привилась любовь к Богу.
Еще, конечно, большую роль сыграло то, что в три года отец упал и сильно ударился животом. Врачи отказывались чем-либо помочь, тогда мама понесла его в храм, где служил священномученик епископ Фаддей (Успенский), вскоре, в 1937, расстрелянный. Он сказал: «Не бойся», — и дал масло от лампады. Мама помазала, и на следующий день к изумлению врачей ребенок исцелился. Может быть, именно этот случай, о котором в семье часто вспоминали, определил папин выбор.
В юношеском возрасте папа стал прислуживать в алтаре. Он рассказывал о владыке Арсении (Крылове), который в послевоенные годы служил в Твери (тогда город назывался Калинин). Потом его перевели в Уфу, и папа поехал за ним. Из Уфы папу забрали в армию, три года он отслужил в Средней Азии: в Фергане и Ташкенте. В армии папа готовился к поступлению в семинарию.
Когда их отпускали в увольнение, все ребята бежали на танцы, а он нашел в городе храм, стал ходить туда и познакомился с архимандритом Борисом (Холчевым) — одним из последних священников с Маросейки. Отец Борис, рассказывал папа, приметил его — солдат стоит в притворе, прячется за колонну (пятидесятые годы, непросто всё было тогда), — и через своего послушника передал, чтобы он, когда идет в храм, заходил к нему домой и переодевался в гражданскую одежду, а уже потом шел в храм.
Так папа и делал. Отец Борис называл его Саша-солдатик. Когда срок службы закончился, он попрощался с батюшкой, а отец Борис сказал: «Саша, ты будешь нашей сменой». Папа говорил ему о своем желании поступить в семинарию, но он не думал, что отец Борис говорит о более глубоком преемстве — о том, что Саша-солдатик, став священником, через много лет будет открывать тот храм, в котором до его закрытия служил отец Борис, то есть храм святителя Николая на Маросейке.
Раньше не обращали внимания на насмешки
— Он не рассказывал вам, приходилось ли ему в детстве или во время службы терпеть насмешки от сверстников, от учителей, от сослуживцев, от офицеров? Не пытались ли его обратить в атеизм? Приходилось ли претерпевать?
— Я думаю, что это сегодня люди так болезненно реагируют на уколы со стороны. Слаб современный человек. Раньше на это не особенно обращали внимание. Хотя время было… Я хорошо помню, как наша Церковь и вся страна праздновали 1000-летие Крещения Руси, а при этом многих верующих по-прежнему преследовали, некоторые, в том числе и духовенство, продолжали сидеть в тюрьмах. Это новейшая история — всего 25 лет назад!
Наверное, каждый, кто ходил в церковь в советское время, сталкивался с негативной реакцией окружающих, выслушивал насмешки, оскорбления, но люди в большинстве своем не обращали на это внимания. Мы знали, что государство настроено против, потому что религия враждебна идеологии нашего государства. Были и в моей жизни такие моменты, но что было, то прошло, и я считаю, что прошло с пользой для нас, потому что душа должна закаляться.
У Бога свои времена, и Господь положил конец тому времени. Никто не представлял 25 лет назад, что все так кардинально изменится, хотя ветер перемен уже подул. Изменилось, и сегодня мы живем в совсем другой стране. Раньше многие не крестились сами и не крестили детей, потому что боялись неприятностей на работе, сейчас им это не грозит — прессинга со стороны государства нет.
— Отец Александр больше двадцати лет прослужил в Николо-Кузнецком храме с отцом Всеволодом Шпиллером. Это было первое место его служения?
— Нет, после рукоположения в диаконы, а рукоположили его на четвертом курсе семинарии, папа служил неподалеку отсюда, в селе Куркино, в храме Владимирской иконы Божией Матери. Сохранились семейные фотографии, где я еще лежу в колясочке, а родители катают меня вокруг храма в Куркино. Поэтому свое назначение сюда я воспринял как возвращение на малую родину — совсем рядом.
Потом папа служил в Преображенском храме на Преображенской площади у митрополита Николая (Ярушевича), и только потом его перевели в храм святителя Николая в Кузнецах.
Но еще раньше отец Всеволод венчал их с мамой, и я крещен в Кузнецах. Дело в том, что мама и бабушка ходили в Николо-Кузнецкий храм еще при отце Александре Смирнове, который был там настоятелем во время войны и в послевоенные годы, и только потом его сменил отец Всеволод. Все мое детство связано с храмом святителя Николая в Кузнецах и с отцом Всеволодом, он бывал у нас дома, мы у него. И так случилось, что теперь мы с матушкой уже четвертый год безвылазно живем за городом в том доме, где отец Всеволод проводил лето.
— Когда вы поняли, что жизнь и уклад вашей семьи отличаются от общепринятых, что официальная идеология враждебна вашей вере?
— Мы действительно никогда не заостряли на этом внимание. Родители могли все очень тактично объяснить, мама ходила в школу, знакомилась с учителями, предупреждала их, что мы с сестрой дети священника, и никогда не возникало никаких проблем. К тому же нам очень повезло. Мы жили на улице академика Павлова, в пятиэтажке — этот дом, к сожалению, уже снесен, — на первом этаже, а на втором, прямо над нами, жила семья другого московского протоиерея — отца Николая Петрова, который в последние годы служил в храме Пимена Великого на Новослободской.
Удивительно — в громадном мегаполисе в одном подъезде оказались две священнические семьи, причем если нас у родителей было двое, то у отца Николая — шестеро детей: трое ребят и три девочки. Поэтому мы не скучали. И родственников было много — двоюродные братья, сестры. Государство жило своей жизнью, а мы, не вступая в конфликт, исполняя что-то как граждане, тоже жили своей жизнью, жизнью интересной, насыщенной: изучали одно, второе, третье. Родители старались всесторонне нас воспитывать. Мы и музыкой занимались, и у художника я частные уроки брал, думал даже поступать в художественную школу. Потом увлекся историей, решил стать археологом, но в итоге музыка перевесила, и поступил в музыкальное училище Ипполитова-Иванова.
— Пионером и комсомольцем были?
— Комсомольцем не был. А пионером… Какие-то вещи, особенно второстепенные, с годами забываются. Не помню, почему, но я и мой приятель оказались вне пионерского отряда, и это очень беспокоило нашего классного руководителя. Нас совсем не беспокоило. Чтобы вступить в пионеры, надо было, если я не ошибаюсь, какие-то обеты принести, что-то сказать, а мальчишки после школы сразу убегают на улицу — играть, на качелях качаться, — и мы все это пропускали мимо ушей. В конце концов, нас на большой перемене, когда мы уже собирались выйти на улицу, поймали, поставили весь класс на линейку, а нам сказали, что мы должны дать торжественную клятву, повесили на нас галстуки.
Прихожу домой, мама смотрит на меня как на провинившегося и спрашивает: «Что ты делал?». Отвечаю: «Я ничего не делал, это на меня повесили». «Ну, тогда сними и положи его». Снял и продолжал ходить в школу без галстука. Без последствий.
С комсомолом было немножко сложнее. В школе никто не спрашивал, а в училище заставляли оставаться на комсомольские собрания, а узнав, что я не комсомолец, спросили:
— Почему вы не хотите быть комсомольцем?
— Я хожу в храм. Может комсомолец ходить в храм?
— Нет, тогда не надо.
И всё. Училище Ипполитова-Иванова не было таким идеологическим, как, допустим, музыкальное училище имени Октябрьской революции — там название говорящее, возможно, там и строже к этому относились, а у нас к этой теме больше не возвращались, и я по милости Божьей закончил училище.
Меня Господь миловал от серьезного погружения в эту субкультуру
— Сын отца Всеволода был известным дирижером. Он как-то участвовал в вашем музыкальном образовании?
— Да, я очень часто советовался с Иваном Всеволодовичем. Когда познакомился с рок-музыкой, серьезно ей увлекся и решил, что надо заниматься ее социологией, потому что эта музыка как всякое явление имеет социальные корни. Иван Всеволодович мне сказал: «Смотри, будь осторожен, я как музыкант тебя предупреждаю — не рвись на все эти новые штучки. Придет время — все познаешь».
Увлечение рок-музыкой длилось достаточно долго, родители очень переживали, потому что где рок-музыка, там и дискотеки… А потом прошло, осталось позади, наверное, благодаря родительской молитве. Молодежь подсаживается на современные социальные явления как на наркотик, и просто так это потом с себя не сбросить.
Я слушал «Голос Америки», «Би-би-си» — Севу Новгородцева, «Радио Швеции» — те станции, на которых шли рок-программы. Потом появились диски, все это сопровождалось молодежными тусовками. Хиппи тогда появились в России. Меня Господь миловал от серьезного погружения в эту субкультуру, которая часто сопровождается наркотиками и другими негативными вещами. Это по милости Божьей меня обошло, а для многих моих сверстников закончилось печально — их земная жизнь завершилась еще тогда, в юности.
— В тот период у вас не было охлаждения к вере, к церковной жизни?
— Святые отцы очень хорошо описывают период взросления. Каждого человека, когда он переходит из отроческого возраста в юность, начинает, как теперь говорят, колбасить, часто кажется, что его просто подменили. Выходить из этого состояния тяжело, особенно если в детстве семья не заложила в тебя какие-то основополагающие вещи. А важно не просто выйти из такого состояния, а выйти с наименьшими потерями. Мне удалось, прежде всего, благодаря родительскому воспитанию и их молитвам за меня.
Ну, а специальность, которую я получил в училище — хоровой дирижер, — давала мне возможность петь в храме, поэтому я от Церкви не удалялся. Хотя пение в церковном хоре тоже было сопряжено с риском. В год 1000-летия Крещения Руси один мой знакомый, сейчас известный дирижер, был отчислен из консерватории за то, что комсомольский патруль видел его на Пасху в храме. Сразу составили протокол, в ректорат — и отчислили. За несколько месяцев до получения диплома.
— Что вам из детства и юности больше всего запомнилось в вашем отце и в отце Всеволоде?
— У моего отца был удивительный дар — он мог пройти сквозь толпу незамеченным. Нам порой хочется выглядеть притягательными, обратить на себя внимание, а для человека гораздо важнее пройти именно незамеченным, как неоднократно проходил сквозь толпу Христос. Это, я считаю, дар Христов.
В отце Всеволоде, прежде всего, поражала его интеллигентность, манеры, речь, знание языков и величайший такт. Его интересно было слушать, и он всегда старался слышать человека. Мы часто не слышим друг друга. Даже самые близкие люди, когда общаются, один что-то начинает другому говорить, а тот не слышит, перебивает на полуслове, хочет навязать свое. Вот умение понять, оценить друг друга, быть на равных, несмотря на возраст и положение, дорогого стоит. Потом за границей я встречал представителей первой волны эмиграции, слышал великолепную русскую речь, которую на просторах нашей огромной страны мы уже не услышим.
Что могу сказать о духовенстве того времени? Конечно, они были исповедники. Период, когда всех священников расстреливали, сажали в тюрьмы, уже прошел, но они жили в государстве, где господствовала безбожная идеология, были уполномоченные по делам религии, в приходах очень часто всем заправляли старосты, которых ставили райкомы, и эти старосты чувствовали себя полными хозяевами, а священники порой были у них на побегушках.
Но этого никогда не было у отца Всеволода. Он с любым человеком ставил себя так, что тот понимал — перед ним настоятель. Конечно, отец Всеволод очень переживал, что в храме есть и райкомовцы, и бывшие чекисты, но при нем они не могли чувствовать себя хозяевами. Слишком высок был его авторитет. Человек не просто жил здесь. Он родился в России, но воевал в белой армии, ушел с ней за границу, сначала оказался в Турции, а потом в Болгарии, где получил высшее образование, принял сан.
В начале пятидесятых у него хватило мужества вернуться сюда, хотя он знал, куда попадали многие из тех, кто вернулся сразу после войны — попадали в лагеря, в ссылки. Но он вернулся, не боясь, положившись на волю Божию, и жизнь круто изменилась. Он все это принимал как Промысл Божий о себе, о своих близких.
— Он никогда не рассказывал вам, как в то время ему простили белогвардейское прошлое? Или вы с ним эту тему не обсуждали?
— Не обсуждали, и теперь, думаю, вам вряд ли кто-нибудь расскажет. Иван Всеволодович написал прекрасную книгу воспоминаний, потом вышло второе издание, дополненное, но там об этом ничего не написано. А уже скоро 10 лет как Иван Всеволодович почил.
Помню только, что когда немцы пришли в Болгарию — они оккупировали ее раньше, чем Россию, — отец Всеволод с семьей жил на втором этаже, а первый этаж они сдавали немецким офицерам. Иногда пили с ними чай. «Но когда Германия напала на Россию, — рассказывал отец Всеволод, — мы прекратили с ними отношения».
Этот эпизод описан и в книге Ивана Всеволодовича: «Отец спустился к офицерам и сказал: „Господа офицеры, простите, я не могу поддерживать с вами отношения, потому что моя Родина находится в состоянии войны с вами“». Они поняли, ничего не сказали. Человек поступил мужественно. Его, бывшего белого офицера, никто не заставлял это делать — с Германией воевала Красная армия, но для него важно было, что воюет Россия, его Родина. И он не считал для себя возможным поступить иначе.
Потом он получил благословение от владыки Серафима (Соболева), и в этом я тоже вижу Промысл Божий… Когда в Болгарию пришла Красная армия, русских эмигрантов агитировали вернуться. Но они также могли свободно уехать во Францию или в Америку — путь был свободен. Семья Шпиллеров стояла перед дилеммой. Владыка Серафим им сказал: «Вы должны вернуться». Тогда они стали хлопотать через Патриарха Алексия, а затем через сестру — оперную певицу, лауреата сталинской премии… Отец Всеволод еще раньше через знакомых дал ей знать, что он жив.
И вот на имя Сталина было написано письмо, что семья русского священника хочет вернуться. Он возвращался не как белый офицер, а как русский священник. Обо всем этом в книге Ивана Всеволодовича написано, только гораздо интереснее и красочнее — я только цитирую по памяти. Об Иване Всеволодовиче тоже снято несколько фильмов и в России, и на Украине, и там есть фрагменты, посвященные отцу Всеволоду. Очень ценные воспоминания.
Люди шли на отца Всеволода
— Много ли в семидесятые годы народу приходило в Кузнецы в обычные воскресные дни?
— Очень много. Если сегодня в Москве около 750 храмов, то тогда было всего 46. Хоть и проживало в Москве, может быть, в три раза меньше народу, чем сегодня, это все равно миллионы людей. Николо-Кузнецкий храм расположен недалеко от Павелецкого вокзала, и многие верующие приезжали из Подмосковья и шли в ближайший к вокзалу храм.
Помню, как уставали священники в Великий Четверг, на Пасху. Их всего четверо было: отец Всеволод, мой отец, отец Владимир и отец Василий. И два диакона. Службы шли каждый день утром и вечером. Интересную очередность установил отец Всеволод. Священник одну неделю служил утром и вечером, на второй неделе он был требным, то есть помогающим, а третью неделю отдыхал.
Храм вмещал, наверное, полторы тысячи человек — вот примерно столько народу причащалось в Кузнецах в Великий Четверг. Но и в обычные воскресные дни много народу приходило на службу. Люди, особенно интеллигенция и молодежь, шли на отца Всеволода. Почему? Потому что до тех пор, пока он был в здравии, все службы заканчивались проповедью, для того времени необычной.
Отец Всеволод, обладая величайшим даром слова, приводил очень много примеров из классики, причем не только русской, но и современной западной, он анализировал художественную литературу с христианской точки зрения. В советской школе учили, что каждый писатель чуть ли не революционер, который только и делает, что с Богом борется. А отец Всеволод говорил совершенно противоположные вещи, и люди, которые мало—мальски о чем-то задумывались, понимали, где правда.
Когда наступали дни Великого поста, по воскресеньям совершались пассии, и тут храм был просто переполнен, потому что отец Всеволод на пассию всегда говорил слово минут сорок-пятьдесят. Говорил о Христе, о крестном подвиге, который совершил Господь ради нашего спасения. Как это говорилось! Многие приходили на пассии с маленькими магнитофончиками, а кто-то и с большими магнитофонами, записывали проповеди. Большинство этих людей стали ближайшими помощниками отца Всеволода, а потом продолжателями его дела, потому что видели пример живой веры, живого участия.
— Отец Лев Махно рассказывает, что отец Всеволод любил музыку и театр, и когда он приходил в театр или на концерт, в антракте тоже произносил импровизированные проповеди. Он шел туда не проповедовать, но так получалось, потому что люди в антракте собирались вокруг него, ходили за ним по пятам.
— Я не берусь поправлять столь именитого протоиерея! Возможно, отец Лев и был свидетелем таких вещей. Но знаю о прихожанке храма Николы в Кузнецах Марии Вениаминовне Юдиной. Это величайший пианист. Когда я, будучи мальчишкой, только начинал заниматься музыкой, она преподала мне урок — я понял, как надо относиться к тому, чем хочешь заниматься.
Она была истинным подвижником своего дела и человеком удивительной христианской души. Имея все награды, премии, какие только можно было заработать в Советском Союзе, она совершенно не прилеплялась к деньгам, а все, что зарабатывала, раздавала нищим. Тогда тоже достаточно людей просило милостыню около храмов, на вокзалах, у входа в метро. Их гоняли, но она все равно находила, с кем поделиться своими материальными благами.
Помню, ходила она в великолепном, но видавшим виды черном велюровом платье, а из-под платья торчали кеды. Видимо, последние туфли она тоже отдавала. Да не только туфли — шубы постоянно раздавала. В квартире у нее стояло два роскошных рояля «Стенвей», жило несколько кошек, которых она очень любила — у каждой было свое блюдечко, — а все остальное пространство этой трехкомнатной квартиры занимали ноты. В такой творческой обстановке она жила, при этом непременно ходила в храм.
Так вот, Мария Вениаминовна ничего не боялась, и я могу свидетельствовать, что она никогда перед концертом не упускала возможности открыть Евангелие и прочитать вслух несколько строк, и только потом садилась и начинала играть. Она не была ни комсомолкой, ни коммунисткой, понимала, что путь на Запад для нее закрыт, но зато здесь ее никто не мог запрессовать так, чтобы закрыть ей рот. И она этим своим положением пользовалась.
— Если я правильно понял, вы в детстве брали у нее уроки музыки?
— Нет, я же не собирался быть пианистом. Просто когда мы с родителями бывали у нее дома, что-то она мне показала, но главное, что я понял на ее примере — как надо относиться к своему делу. Музыкантом человек становится, когда он не просто передвигает пальцами по клавишам, а когда понимает, что хотел выразить композитор в своем произведении, когда рассматривает музыку как явление, понимает, что такое гармония. Тогда складывается человек-музыкант, потому что он этим живет.
— Возвращаясь к приходу… Я слышал от многих людей, ходивших в церковь в семидесятые годы, что общину в нынешнем понимании создать было невозможно.
— Конечно. Даже слово Божие звучало далеко не во всех храмах. Богослужение совершалось, а проповедей священники не произносили. Отцу Всеволоду едва ли не единственному это дозволено было. В городе. За сельскими храмами не так следили, но…
Мой покойный дядя, отец Трофим, служил в сельской местности. Человек очень способный и трудолюбивый, самостоятельно выучивший несколько языков, он всегда тщательно готовился к богослужению, что вообще характерно для старого духовенства. Сейчас многие молодые батюшки экспромтом проповеди говорят, а раньше если собирался священник проповедь сказать, писал конспект к ней. Это не просто работа над словом, но, прежде всего, работа над собой.
Так вот, отец Трофим написал множество конспектов и всегда сокрушался: «Для кого говорить? Стоят перед тобой Марья и Дарья, думают они о том, как корову подоить, огород вскопать. Какое там им высокое богословие?». Но когда открылся Пафнутьево-Боровский монастырь, а потом духовная школа в Калуге, дядя впрягся в полную силу, решил, что свой нерастраченный дар надо срочно использовать. И использовал — всю свою энергию потратил на это. Сейчас два его сына — священники. Один в Боровске служит, другой в подмосковном Дедовске.
— В одно время с вашим отцом в Николо-Кузнецком храме служил отец Николай Кречетов.
— Его позже рукоположили, я помню отца Николая еще мирянином. Он на год моложе отца, но стал мне старшим другом. У нас с ним была апостольская любовь — рыбалка. Ходили мы по болотам и по озерам под Сергиевым Посадом, на Протву ездили. Отец Николай тоже прошел большую школу, и это, конечно, школа отца Всеволода. Он возрастал как его ученик, хотя и сам имеет большие дары от Бога.
— Наверное, через отца Николая вы были знакомы и с отцом Валерианом?
— Не так близко. В детстве родители возили нас в Акулово, там тогда служил отец Сергий Орлов. Потом он умер, и настоятелем назначили отца Валериана, а мы с родителями продолжали ездить туда уже на могилу отца Сергия. Поддерживали отношения с отцом Валерианом, но гораздо больше я общался с отцом Николаем и его детьми, поскольку мы постоянно встречались с ними в Кузнецах.
Пророчество отца Бориса (Холчева) стало сбываться еще в Кузнецах
— Когда ваш отец узнал, что ему предстоит восстанавливать храм на Маросейке, он сразу вспомнил пророчество отца Бориса (Холчева)?
— Это пророчество стало сбываться еще в Кузнецах. Многие члены общины на Маросейке после закрытия храма разбрелись по московским приходам, и часть из них была в Николо-Кузнецком храме. И некоторые стали ходить к отцу, в том числе две дочери священномученика Сергия Мечева. Они бывали у нас дома.
Так получилось, что еще при жизни отца Всеволода и к его глубокому сожалению отца перевели сначала в Крестовоздвиженский храм в Лианозово, через год вернули в Кузнецы, но незадолго до кончины отца Всеволода опять перевели — в храм Адриана и Наталии. Там он служил несколько лет, венчал нас с женой, а после 1000-летия Крещения Руси Церкви начали возвращать храмы, и возникла община, которая ходатайствовала об открытии храма на Маросейке и рекомендовала назначить настоятелем отца.
В 1990 году началось возрождение храма Николая в Кленниках. До этого в здании размещался ЦК ВЛКСМ.
Потихонечку стала восстанавливаться община. Поскольку отец Всеволод очень любил творческих людей, еще при нем в Николо-Кузнецком храме зарождалась иконописная школа. Возможности открывать школу, преподавать в ней в советские годы не было, но люди собирались, обсуждали, что-то делали. Среди прихожан храма было несколько сотрудников музея Андрея Рублева, в том числе и заслуженный реставратор Ирина Васильевна Ватагина — многие ее ученики сейчас преподают на факультете церковного искусства в Свято-Тихоновском университете.
Храм на Маросейке требовалось расписывать полностью, но отцу не пришлось искать иконописцев — они уже были.
— О кончине вашего отца я узнал на собрании епархиальной комиссии по социальной деятельности. Пропели «Вечную память», а потом отец Аркадий Шатов рассказал, что когда в 1992 году скончалась ваша мама, Святейший Патриарх Алексий предложил отцу Александру принять монашество, так как хотел рукоположить его в архиереи. Но ваш отец отказался, сказал, что недостоин.
— Думаю, как отец Аркадий рассказал, так и было. Мне папа ничего об этом не говорил, я позже узнал от владыки Арсения. «И я, и Святейший Патриарх, — сказал владыка — были поражены смирением твоего отца, который пал на колени и просил, чтобы его, косноязычного, недостойного, Святейший не брал, не имел видов на него». Он действительно считал себя недостойным, что говорит о его скромности. И никогда он с нами даже не обсуждал это.
Матушками становились женщины образованные
— Расскажите, пожалуйста, о маме. Быть матушкой — всегда подвиг, но сегодня многие жены священников, как и вся Церковь, активно участвуют в общественной жизни, есть среди них врачи, педагоги, музыканты. А тогда, видимо, женщина, выходя замуж за будущего священника, не имела в социуме никаких перспектив?
— Тогда к этому совершенно по-другому относились. Чем занималась женщина испокон веков? Хранила домашний очаг и воспитывала детей — это ее первейшая обязанность. И это такое важное и нужное дело, такое ответственное! Даже странно слышать модные разговоры о том, что если женщина не делает карьеру, не получает примерно столько же, сколько муж, а то и больше, она не реализована. Воспитать детей, дать им образование — не реализация?!
Поэтому матушками, по моим наблюдениям, становились женщины образованные. Да, в советское время они были исключены из общественной жизни, но вовсе не чувствовали себя из-за этого ущербными.
Семью моей мамы война застала на западных границах, потом их эвакуировали в Ленинград, где вскоре началась блокада, и часть блокады они были там, потом чудесным образом вывезены. Это постоянное перемещение привело к тому, что мама не успевала вовремя учиться. «Мне приходилось наверстывать упущенное и догонять своих сверстников, от которых отставала на год и на два», — говорила она.
Училась мама хорошо, окончила бухгалтерские курсы — бабушка работала бухгалтером, и мама ей помогала. Но в первую очередь она занималась нами, всегда мы чувствовали мамину поддержку. При этом она всегда была в тени.
Матушка — тыл священника, его поддержка, друг и советчик. Многие матушки помогали батюшкам — пели на клиросе, читали, особенно в сельской местности, где порой ни пономаря, ни чтеца не найти было. Я уже вспоминал своего дядю отца Трофима. Тетя Зина всю жизнь с ним: он в алтаре, она на клиросе.
— И ваша матушка, я знаю, регент?
— Да, в прошлом году было 35 лет ее регентства.
— Она тоже из верующей семьи?
— У нее отец тоже священник.
Пошел каяться в своем маловерии
— А когда вы решили пойти по стопам отца?
— Чтобы ответить на этот вопрос, надо сначала вернуться назад — как говорят, отмотать пленку. Отец Всеволод Шпиллер был удивительным человеком, таким алмазом, но каждому алмазу, чтоб он стал бриллиантом, нужен искуснейший мастер. Вот и жизнь Всеволода не сложилась бы так, если бы не было отца Павла (Троицкого). Думаю, без отца Павла не сложились бы судьбы многих других священников. Отец Павел жил в затворе, его никто не видел, видели только давнюю фотографию, тюремную.
Но письма, которые от него получали… Через отца Всеволода с отцом Павлом познакомился и мой отец, и отец Владимир Воробьев, и отец Аркадий Шатов, и отец Димитрий Смирнов, и отец Николай Кречетов, и многие другие священнослужители. Эти письма — не просто советы. У отца Павла был дар знать волю Божию в конкретном случае и о конкретном человеке.
По поводу моего поступления в семинарию… Я уже сложившийся человек — женился, родился сын, пою на клиросе в двух храмах. Все замечательно. Наступает 1988 год, год 1000-летия Крещения Руси, и вдруг в конце июня отец получает письмо от отца Павла, который пишет: «Сереже в этом году обязательно надо поступать в семинарию». Я в недоумении. Понимаю, если бы строил какие-то планы… Но в конце письма еще подчеркнуто: «Обязательно только в этом году… на то есть воля Божия».
До экзаменов остается всего ничего. Начинается беготня, сбор документов, собираю, еду поступать. Конкурс был огромный, потому что 1000-летие Крещения Руси, люди почувствовали свободу, очень много народу приехало со всего Советского Союза, семинария не могла принять всех желающих. Некоторых сразу принимали во второй и третий класс. Но моей фамилии в списке зачисленных не оказалось.
Я вернулся домой растерянный: «Как же так? Батюшка святой жизни подчеркнул в письме, что я должен поступать, я приложил все усилия, но не поступил. Что-то здесь не так». Сомнение в душу запало. Вернулся к своей устоявшейся жизни: клирос, семья. Вдруг 25 декабря, на католическое Рождество, а по-нашему — в день памяти святителя Спиридона Тримифунтского, получаю из Лавры телеграмму за подписью ректора Московских духовных школ архиепископа Александра: «Вы зачислены в первый класс Московских духовных школ. Вам надлежит приехать во вверенное мне заведение 2 января 1989 года». И тут я пошел на исповедь каяться в своем маловерии, в том, что усомнился в прозорливости батюшки.
— Тогда еще на очное отделение принимали женатых?
— Да, у нас был целый класс женатых — на стационаре. В 1990 году мы перешли в третий класс, и вскоре в семинарию приехал протопресвитер Матфей Стаднюк, собрал нас — женатых москвичей — и сказал: «Всё, хватит учиться, Церкви нужно духовенство. Готовьтесь к рукоположению».
Родителям хотелось, чтобы я попал в Кузнецы. Тогда там уже служил протоиерей Владимир Рожков, назначенный настоятелем после смерти отца Всеволода. Я к нему приехал, еще учась в семинарии, познакомился, он сказал: «Очень хорошо, я рад, что ты из этого храма, здесь родился, здесь крестился. Будешь продолжать дело». Но когда меня рукоположили, назначили клириком не в Николо-Кузнецкий храм, а в храм Святой Троицы на Воробьевых горах. Думаю, это тоже по воле Божьей произошло.
Храм на Воробьевых горах можно назвать университетским — находится недалеко от МГУ, а в то время молодежь уже активно интересовалась христианством, многие воцерковлялись, и среди наших прихожан было много студентов. И когда через два года мне дали указ восстанавливать этот храм в Космодемьянском, тогда еще полностью разрушенный, со мной сюда пришла группа молодых людей, которые и на клиросе пели, и читали, могли плотничать и вообще были мастерами на все руки.
В этом году 20 лет как мы начали восстанавливать храм. Есть фотографии, можете посмотреть, во что его превратили в советское время. Закрыли его позже, чем многие другие храмы — накануне Великой Отечественной войны, в апреле 1941 года, хотя до этого в нем уже три или четыре года не совершались богослужения. Сначала здесь была типография, потом ремонтные мастерские. В общем, когда я сюда впервые приехал, увидел двухэтажный барак. Вывезли отсюда 100 грузовиков отходов всяких, сняли метровый культурный слой вокруг. Строили, достраивали, и по милости Божьей, я считаю, нам удалось поднять храм из, казалось бы, небытия.
— Начинали вы здесь служить один?
— Да. Потом появился отец Владимир Новицкий. Познакомился я с ним после службы. Смотрю, стоит в маленьком приделе большой бородатый человек. Подошел к нему, спросил, кто он и откуда, он ответил, что врач-психиатр, а сейчас учится в Свято-Тихоновском. «Тогда пошли в алтарь», — говорю. Стал он алтарничать, а когда закончил Свято-Тихоновский, мы ходатайствовали, чтобы его рукоположили в диаконы. Потом в священники.
— Это благодаря отцу Владимиру при храме организовалось сестричество, ведется активная социальная деятельность?
— С одной стороны, да. С другой стороны, мы были обречены на социальную деятельность. До революции здесь была маленькая деревенька, а сейчас кругом социальные учреждения: больница, дом престарелых, военный госпиталь, психиатрическая больница. Нам надо трудиться во славу Божию. Слава Богу, что удалось организовать сестричество, помогать всем этим учреждениям. Конечно, главный организатор тут отец Владимир.
— То есть сама жизнь подскажет настоятелю, что организовать при приходе? Среди прихожан вашего отца было много иконописцев, и в Кленниках открылась замечательная иконописная школа. У вас вокруг социальные учреждения, второй священник — психиатр, и образовывается сестричество.
— Конечно. Господь каждому человеку дает возможность раскрыть и приумножить свои таланты, а таланты у всех нас разные.
— Вы продолжили дело своего отца, Иван Всеволодович Шпиллер пошел по другой стезе, но тоже…
— Иван Всеволодович пошел по той стезе, которая ему была указана. В книге об отце Всеволоде об этом написано. Один прозорливый монах подарил мальчику Ване губную гармошку, Ваня ходил и играл, и все вокруг говорили: «Одна музыка, одна музыка». С музыкой он и связал всю свою жизнь, потому что был гениальным дирижером.
— Я слышал, что в Красноярском крае он, приехавший туда уже на пятом десятке, был одним из самых уважаемых людей.
Ничего удивительного. Иван Всеволодович был уважаемым и любимым в Харькове, где руководил оркестром, и во многих других городах, где выступал, потому что он своему делу отдавался полностью. Когда он приехал в Красноярск, не задумывался, временное ли это его пристанище. Он просто понял, что ему в этом городе Богом отведен удел, и все свои силы положил на то, чтобы открылась Красноярская филармония, был построен великолепный концертный зал. Создал оркестр, который потом с успехом гастролировал по всему миру. Помогал восстанавливать храмы. И заслуженно стал почетным гражданином города Красноярска.
— Если сравнить современную церковную жизнь с церковной жизнью шестидесятых, семидесятых, начала восьмидесятых, в чем вы видите сегодня плюсы и минусы?
— Леонид, какие плюсы-минусы? За все надо Бога благодарить.
Надо просто продолжать дело отцов
— Просто часто приходится слышать, что в советское время прихожан было меньше, но вера у них — крепче, а сегодня многие в храм ходят регулярно, а относятся к вере поверхностно.
— Я не могу судить, глубока или поверхностна вера другого человека. Но вся история христианства показывает… В первые века — время гонений — было огромное количество мучеников. А когда государство повернулось лицом к Церкви, провозгласило себя христианским, многие люди просто по своему положению принимали христианство, но это не значит, что они жили им.
Всегда наиболее прессингующие христиан времена были временами очищающими. И благодаря этим временам, когда они в конце XX века закончились, Церковь смогла за 25 лет принести громадные плоды — восстановлены десятки тысяч храмов. Если разделить эту цифру на количество дней, получается, что в среднем каждый день в стране воздвигалось по три храма.
Никогда в истории христианства восстановление храмов и церковных институтов не шло так быстро, как это было на наших глазах в современной истории Русской Православной Церкви. Потому и нападают на нее со всех сторон, что видны реальные плоды. Конечно, в полном объеме Церковь еще не восстановилась — ведь почти целый век ее уничтожали. Храмы сносились до восьмидесятых годов! А последние 25 лет восстанавливаются, возводятся новые. По милости Божьей, но и благодаря людям, которые под прессингом шестидесятых-семидесятых-восьмидесятых годов хранили веру, передавали ее своим детям. Нам надо просто продолжать их дело.
Беседовал Леонид Виноградов
Фото Анны Гальпериной