Протоиерей Александр Степанов: Я в тюрьму раз сходил – и всё, увяз
Коренной петербуржец
Мои предки родились в Петербурге. Родители, бабушки и дедушки по многим линиям жили в Петербурге. Мой отец был физик, преподавал в Инженерно-строительном институте на кафедре физики, а мама – инженер, заканчивала тот же Инженерно-строительный институт. Вообще все мои предки были, как правило, инженерами, строителями и архитекторами.
Со стороны семьи отца это была классическая петербургская семья разночинцев, инженерная, техническая интеллигенция, которая, естественно, в церкви венчалась, крестилась и отпевалась. Я знаю храм, в котором венчались мои бабушка и дедушка.
Дедушка уже от веры отошел, как это часто бывало в советское время. Не знаю, вероятно, до войны все-таки у него, как у многих людей, еще были надежды, что жизнь может повернуться обратно. После войны все поняли, что советская власть всерьез и надолго, поэтому церковная жизнь его, вероятно, во внешних формах совсем прекратилась. Я его не видел в храме, кроме случаев отпевания близких родственников.
Бабушек было много, потому что у моей бабушки было пять сестер и все они жили вместе. Некоторые остались старыми девами, некоторые вышли замуж, но их мужья поумирали – кто в блокаду, кто во время войны, кто как. И жили мои бабушки большой семьей. Все они в церковь ходили. Никольский собор был от нас очень близко, мы жили на Сенной площади. И меня в собор тоже водили.
У нас было много родственников, все были похоронены на разных кладбищах, а церкви, в основном, в городе были при кладбищах. Я с детства любил ездить с бабушками на кладбище, сажать цветы, красить крестики и так далее, поэтому с пяти, шести, семи лет всё это я воспринимал как естественную для себя среду.
Крестили меня, естественно, во младенчестве по настоянию бабушек и всей этой семьи. Крестили дома. Батюшка приходил совершил таинство в комнате. Потом меня водили в церковь, но, насколько я помню, не причащали. Может быть, когда-то, еще в не очень сознательном возрасте, я не помню, но, кажется, нет. Так просто заходил – поставить свечку, побыть какое-то время, пока бабушки писали записки. У меня осталось какое-то очень светлое воспоминание детства именно от посещения храмов.
Я знаю, что очень многие люди, приходящие к вере уже во взрослом возрасте, не могли преодолеть какого-то барьера. Для меня это всё было очень естественно – все эти запахи, ощущение храма. Поэтому в соответствующем возрасте, когда я уже сознательно стал приходить к вере, для меня не было ни малейшего препятствия, наоборот, я вдруг как-то окунулся в благословенное время своего детства. Детство благоприятно ассоциировалось с семьей отца, где я немного жил.
Мы больше жили в квартире семьи матери, но на выходные меня отправляли всегда к дедушке и бабушке на Сенную. На Сенной проходили самые светлые дни моего детства. И церковь, и эти кладбищенские поездки – всё это вошло в самые лучшие воспоминания. Поэтому, когда я в двадцать пять лет переступил порог храма уже с сознанием, что я хочу сюда войти и быть здесь своим, а не просто наблюдать со стороны и интересоваться церковной культурой, архитектурой храма, это было, в общем-то, легко, не было серьезных преград.
Для меня это точно известная дата – это 1982 год, после смерти моего отца. Я не вижу прямой связи между этими событиями, но я чувствовал, что моему отцу хорошо от того, что я пришел сюда. Отец не был церковным человеком. Естественно, он тоже был крещен и в детстве, наверное, гораздо более церковно воспитывался, чем я.
В 1930-е годы, еще довоенные, его причащали, насколько я помню, он даже знал молитву «Отче наш». Но он в церковь не ходил. Тем не менее, я понимаю, что, проживи он чуть дольше, до того времени, когда у меня появился интерес к Церкви, он бы, наверное, последовал за мной, потому что это как-то из семьи шло естественно и продолжалось, и для него еще в большей степени, чем для меня. Во всяком случае, я почувствовал, что это было бы хорошо для меня. Были и другие события личной жизни, которые тоже меня заставляли задуматься всерьез.
Общины 1980-х, поиск Церкви
И это было не только моё движение, но как-то получилось, что мои университетские знакомые того времени (на физическом факультете) тоже двинулись в этом же направлении. Это воцерковление началось немножко экзотически с того, что мы стали не какой-то храм в городе посещать, а ездили довольно далеко, в Эстонию, в поселок Васкнарва – это исток Нарвы, где Нарва вытекает из Чудского озера. Там деревня, в которой был храм, сильно разрушенный во время войны. Его передали восстанавливать отцу Василию Борину, это был уже старенький священник, обремененный большой семьей. Вот он там трудился, восстанавливал.
Чем он был особенно привлекателен? Он занимался отчиткой – изгонял злых духов из тех, кто в этом нуждался. К нему приезжали люди со всей нашей обширной страны – из Сибири, с Урала, с Севера, откуда-то из центральной России, в общем, там постоянно был поток народа, очень странного, экзотического. Какие-то беглые монахи, непонятные послушники, люди, которые жили без паспорта – вот такие были принципиальные. Потому что паспорт был с серпами и молотами. За ними гонялась милиция. Такие махровые еще были времена. И мы застали там всю эту компанию.
Туда впервые съездили какие-то мои знакомые из ЛГУ, приехали просто с выпученными глазами – они там видели такое, такое! Мы поехали туда первый раз больше из любопытства, из стремления к чему-то экстраординарному, каким-то необычным эскападам. И сразу мне это показалось очень серьезно, всё это было совсем не шутка. В общем-то, никто, пожалуй, из наших это не воспринимал как чисто экзотическую поездку. Где-то во вторую поездку туда я первый раз исповедался и причастился. Это был уже серьезный шаг.
Потом следующий был момент, связанный с тем, что я поехал в командировку в Москву, а потом должен был ехать в Киев. В Москву я поехал к своим знакомым, которые уже тоже были воцерковленные, жили они в Пушкино и окормлялись у отца Александра Меня. Я у них остановился. В Киеве я не имел места, где остановиться, и они сказали: «Ой, там же наша знакомая живет. Она вышла замуж за баптиста. У них двое детей, они, кажется, уже ждут третьего. У них точно можно остановиться».
Я поехал туда, и действительно меня очень хорошо приняли. Маленькая квартирка такая, малогабаритная, двухкомнатная. Двое младенцев – один уже ходит ногами, другой еще в люльке лежит. В воскресенье они меня повезли на своё баптистское радение. Они купили какой-то дачный дом в пригороде Киева и превратили его в молитвенный дом для собраний. Всё, что там происходило, мне, в основном, не понравилось, показалось совершенно чужим, не про меня…
Но главное было потом. После того как мы там побыли, мы приехали к ним домой, и приехали не они одни, а приехало человек, наверное, двадцать. В том числе их родители. А он был потомственный баптист – его отец – баптистский пастырь, и дед был пастырем. Такие были баптисты, еще дореволюционные штундисты. Меня поразило, что эти люди, абсолютно разных поколений, – очень органичны вместе, и объединяет их нечто значительное.
У меня могло быть серьезное, глубокое общение как с родителями, так и с кругом друзей, но по отдельности. Органичного общения всех вместе не получалось: присутствовало ощущение искусственности и натянутости. Поэтому таких ситуаций мы старались избегать. Гораздо позже я понял, что то, что я увидел в Киеве, было первым в моей жизни опытом прикосновения к жизни христианской общины, не сводимой ни к родственному кругу, ни к компании. И у меня появилось острое желание найти такое общение для себя…
Я понимал, что баптистом я не стану, но я уже слышал к тому моменту, что есть какие-то христианские группы, которые собираются в Петербурге по квартирам. Там читают Евангелие, там какие-то книжки ходят, которых очень остро не хватало, потому что ничего было не достать. Кое-что из самиздатовских книг, статей порой просачивалось к нам именно оттуда.
Я вернулся из Киева с твердым намерением, что мне надо попробовать в такую группу проникнуть и вступить. В кругу моих знакомых был довольно своеобразный человек, звали его у нас «Валера, ученик Порфирия Иванова» (он действительно когда-то увлекался этим движением, может быть, даже знал самого гуру, но, во всяком случае, ходил зимой по улице в домашних тапочках на босу ногу). Я знал, что он вхож в одну из таких групп. Я попросил Валеру: «Сведи меня с этими людьми».
Спустя некоторое время он меня повел на конспиративную квартиру. В районе Муромского проспекта, в какие-то мало для меня известные и не примечательные районы. Привел меня сначала во двор, сказал: «Садись на скамейку, жди». Сижу, жду. Он пошел на квартиру, что-то выяснял минут пятнадцать, потом пришел: «Идем».
На третий или четвертый этаж поднялись. Довольно много народу. Сидит компания человек пятнадцать. Большой стол. Квартирка как квартирка. Разные люди с интеллигентными, в основном, физиономиями. Моего возраста и немного постарше. Всё очень приветливо: «Кто вы? Что вы? Что вас привело?» Я что-то такое рассказал. Спросили, женат я или не женат. У меня кольцо, тогда я был женат. «Вы женаты, как ваша жена относится к вере?» – «Жена не слишком расположена к этим вещам».
Потом перешли к тому, что у них на этих собраниях происходило. Вытащили Евангелие, маленькое такое. У нас дома, надо сказать, была Библия с иллюстрациями Доре, кило 5 весу. Ее надо было извлечь из шкафа, положить на стол, она вся разваливалась, поэтому трудно было ее читать. Я мечтал все эти годы о том, чтобы достать маленькую, я знал, что бывают маленькие на тоненькой бумажке. Баптисты такие распространяли.
Они достают книжечку, зажигают свечку и читают. Кто-то, по-моему, один или даже по очереди читали по смысловому кусочку, прочитывали главу. Потом человек, взяв эту свечку, должен что-то сказать по поводу прочитанного. Высказавшийся передает свечку дальше. Вот эта свечка идет по рукам, и каждый должен что-то сказать.
Высказывания разные были. Кто-то что-то вспоминал из своей жизни, у кого-то события последней недели: «Еду я в метро…» – и это как-то связано с тем, что было в евангельском сюжете. У других что-то еще. Кто-то просто просил помолиться. Это не было ни проповедью, ни толкованием, просто живая реакция на прочитанное. Предложили что-то и мне сходу сказать, и я что-то сказал. Потом подали чай, и пошел общий разговор о том, о сём, о знакомых. И о Церкви.
Спросили что-то насчет степени моей воцерковленности. К этому времени я уже неоднократно исповедовался и причащался, не очень регулярно, бывая чаще всего в церкви Спаса Нерукотворного Образа на Шуваловском кладбище, там служил отец Василий Лесняк, которого очень многие знают. Кто только не был чадом отца Василия Лесняка в то время!
Выяснилось, что значительная часть этой компании тоже ходит в этот храм. Как-то я их не видел, видимо, потому что ходил спорадически. Конечно, и храм этот всегда был битком набит, всех не видно. Может быть, даже кого-то я более-менее узнавал в лицо, но контактов не имел.
В общем, потом оказалось, что это была квартира Левы Большакова, который теперь уже давно отец Лев, и его жены. Он был душой компании. Помимо того, что он был человек очень глубокий и серьезный в духовном смысле, он был еще невероятно компанейский. Он был археолог, всю жизнь проводил в экспедициях, всё время в компании людей, молодежи. Был учеником П.А. Раппопорта, известного археолога и историка древнерусского искусства. И его жена Юля, будущая матушка, очень скромная, но всегда очень достойная, очень умный человек. Она говорила мало, но когда говорила, то говорила всегда то, что надо. И вот как-то получилось, что именно со Львом мы очень быстро сблизились и постепенно даже подружились.
Я стал посещать эти собрания. Они были регулярными, что, конечно, очень хорошо. Каждую неделю в четверг или среду – иногда день менялся – мы собирались на эти евангельские чтения. Дома у меня собралась уже приличная библиотека всякого духовного самиздата. Обычно, когда что-то давалось для чтения, просили, если есть возможность, перепечатать. Тогда печатная машинка была довольно большой редкостью, бывало, что на работе она есть. У людей по домам этого не было, их только по паспортам можно было приобрести, и то еще очень не вдруг и неизвестно где. Короче говоря, это было редко, чтобы у людей дома был какой-то такой аппарат. Поэтому Евангелие нормально было переписывать от руки.
Я знаю многих людей, которые старательно переписывали. Даже я такую мысль вынашивал в голове, не потому, что у меня не было, а просто думал такой подвиг совершить: переписать все четыре Евангелия от руки в тетрадочку. Очень полезное дело, я думаю. Жалею, что я этого не сделал в свое время. Сейчас уже времени нет, а тогда…
Я уже в то время заведовал лабораторией в институте, и у меня в ведении была хорошая электрическая немецкая машинка Optima, и я вовсю стал практиковаться в книгопечатании. Много чего перепечатал самого разного – от Шмемана до Бердяева. Владыка Антоний Сурожский тогда в листочках ходил.
Кроме того, собирались по воскресеньям после литургии. Причем ездили все-таки в разные храмы. Лев специально снимал дачу рядом со Спасо-Парголовским храмом, это загородное было место, дачное, можно сказать. После литургии все, даже не слушая благодарственных молитв в храме, шли и читали все вместе их прямо дома. Потом был чай, и, как правило, читали проповедь владыки Антония. И не какую-нибудь, а прямо на этот день. Помимо того, что слушали в храме.
Очень важно, что в этой группе, куда Господь меня привел, было абсолютно точное понимание того, что Евхаристия – это центр христианской жизни, без этого, собственно, ничего нет. Это было сразу очень правильно внушено. Это я отчасти и чувствовал уже к тому моменту интуитивно, что-то и прочитал. Одним словом, встал на правильные духовные рельсы.
Надо сказать, что в Петербурге тогда было несколько христианских кружков, но их, в отличие от того, в который я попал, объединяли вещи в духовном смысле вторичные: церковное искусство, религиозная философия, правозащитные и политические идеи и т.п. Все это не было чуждо и нашему кругу, но определенно воспринималось как прикладное, не главное по сравнению с литургическим вдохновением.
Второе, что очень важно: действительно много читали Евангелие и думали над Евангелием, поэтому потом, через много лет, когда я уже стал священником, для меня никогда не было проблемой говорить проповеди. Я никогда не готовлюсь. Евангелие я достаточно хорошо уже тогда знал.
Эта наша компания была интересна тем, что там были люди довольно разных социальных слоев. Был, например, один шофер, а жена его была лифтершей – вот такая была пара. Потом он стал отцом Николаем, служил в Ярославской епархии и уже скончался. Его сын тоже священник теперь, тогда он был мальчиком.
Потом настал 1988 год. Праздновали 1000-летие крещения Руси, мы с энтузиазмом принимали участие во всех этих церковных событиях – например, в прославлении Ксении Петербургской и Иоанна Кронштадского.
В то время мы довольно часто ходили в Духовную академию, потому что там был некий центр духовной жизни – много молодежи, проповедь. И ходили в Преображенский собор, где настоятелем был отец Николай Гундяев. Ходили слушать его проповеди, потому что как проповедник он, наверное, в то время был лучший в Петербурге. Так что, моя география храмов была такая: Спасо-Парголовский храм, Академия и Преображенский собор. Заходили и в другие, конечно, храмы, интересовались всем новым, что открывалось, разбирали завалы.
Еще была линия, связанная с нашими первыми поездками в Эстонию. Васкнарва находится примерно в пятнадцати километрах от Пюхтицкого монастыря. Я в нем бывал еще подростком с родителями: тогда мы просто ездили на машине в Эстонию отдыхать летом и заезжали несколько раз. Все это тогда тоже на меня производило большое впечатление, точнее – немного пугающее. Молодые девушки в черном ходят, это необычно было. Монастырей же тогда вообще почти не было в стране. В Пюхтицкий монастырь я много лет подряд ездил на последние дни Страстной и Пасху.
А в Васкнарве я некоторых своих друзей сумел покрестить. Один сбежал, прямо как из-под венца. Уже его уговорили, уже договорились с отцом Василием, отец Василий дал ему книжечку почитать для назидания, оставили его один на один с собой, чтобы человек подумал.
Потом в назначенное время пришли, а его нет. И что делать? Туда, сюда, спрашиваем: «Куда делся? Так зачитался?» Потом выяснилось, что книжку вернул, а сам смылся. Некоторые сказали: «Да, видели, сел в автобус и уехал» – сбежал. Он не слишком далеко убежал, через год все-таки крещение принял. Теперь живет уже лет двадцать в Германии и там главный уставщик в храме.
Впервые в тюрьме
В 1989 году жизнь стала здорово меняться, и церковная тоже. Совершенно неожиданно в эту нашу компанию поступил сигнал, что в одной тюрьме в Горелово (это под Петербургом) есть группа заключенных, которые читают Евангелие и хотели бы, чтобы к ним приехал священник. Если не священник, то хоть кто-нибудь бы, который бы мог что-то им рассказать. А у нас уже к этому моменту начались первые катехизические пробы. Так же, как я некогда, приходили другие люди или их приводили. Очень многие совсем ничего не знали, но интерес был очень большой. Поэтому мы решили наиболее продвинутых среди нас выдвинуть на позицию катехизаторов.
Взяли благословение у отца Василия, он вообще благословлял всё хорошее, доброе. Он человек был проницательный, поэтому как-то видел, что люди мы более-менее приличные, интеллигентные и неглупые. Хотя, конечно, знали мы еще очень всё расплывчато, но, тем не менее, по сравнению со средним человеком мы очень много читали, сами увлеченные. У нас было море этих книг, и всё, конечно, мы штудировали самым серьезным образом и какие-то начальные представления о Церкви мы человеку дать могли.
Несколько человек стали катехизировать, более опытные, чем я на тот момент. Но здесь встал вопрос, что надо поехать в тюрьму и там свидетельствовать народу Божию. И как-то никто не решался, а я проявил решительность, как пророк Исайя: «Вот я, Господи, возьми меня». Говорю: «А что? Я поеду, я готов. Только надо, чтобы это как-то организовали». Тюрьма ведь была совершенно закрытая тема в советское время, одна из самых неведомых зон жизни, никто не представлял, что там происходит. Мне было интересно посмотреть, как там. Я сказал, что если администрация пустит меня на территорию, то я готов.
Очень быстро выяснилось, что и администрация готова. Тогда всё было очень открыто, такая перестроечная пурга. Всех пускали всюду, всё открывалось, всё приветствовалось, всё шло на «ура». Я поехал туда на автобусе, потом надо было километра два-три идти пешком. Время года было осенне-зимнее, примерно, как сейчас, декабрь. По этим метелям, по каким-то дорогам я долго-долго шел.
И вот я пришел в эту зону. Впервые увидел тюрьму. Провели меня в так называемый шлюз, со всеми этими звуками очень яркими, лязгами замков. Сейчас такого уже практически не услышишь, потому что на входе какие-то электрические замки, все кнопочку нажимают. Тогда были засовы, их открывали с лязгом. Колоритные звуки.
Потом меня завели к начальнику, который рубаха-парень: «Всё, давайте!» Я сказал, что я верующий, готов встретиться с вашими. Он: «Давай, давай, всё в порядке». Меня вывели уже в зону к народу, тут ко мне устремилась компания в наколках с золотыми зубами, классика жанра просто. Просто кино – «Джентльмены удачи», такие персонажи в зимних треухах, в черных ватниках с бирками.
Это была зона усиленного режима. Такого нет теперь уже, усиленный режим отменили и объединили его с общим. На зоне были те, кто совершил тяжелое преступление (не воровство, а что-то действительно серьезное) в первый раз.
Познакомились с братвой, и они меня повели куда-то. Это называется «шушарка» – маленькие комнаты, в которых наиболее ушлые заключенные имеют возможность жить немножко отдельно ото всех.
Вообще, у нас в колониях казарменный тип поселения людей: не по камерам, как в тюрьме, а казарма на 20 человек, на 40, на взвод, на роту. Конечно, особо ценным считается пристроиться куда-то жить одному. Где-нибудь есть при производстве какая-нибудь должность сторожа или ещё какая каптерка. В общаке всё время жить невыносимо, а у меня в Горелово были со сроками по 10-13 лет. Достоевский об этом пишет: человек не может никогда остаться один на один с собой, всегда среди людей.
Вот меня привели в такую блатную «шушарку». Человек, наверное, семь-восемь компания была. Сели тесным кружком, и посыпалась куча вопросов. Я сразу понял, что вопросы очень серьезные, что людей действительно это волнует. Они каким-то чудесным образом получили в колонии Евангелие. В эти годы всё что угодно могло быть. Они получили Евангелие, стали читать, естественно, у них сразу возникли разные вопросы.
Во-первых, как жить дальше? Как это Евангелие можно в жизни осуществлять? Потому что совершенно непонятно, как это всё соотносится с реалиями тюрьмы, раз. Второе: все они когда-то были в храме, что-то видели – с кадилом ходит батюшка, странные одежды, а в Евангелии ничего такого нет – никаких кадил, ничего. Как вообще то, что мы видим в церкви, вот эта внешняя оболочка, – как она связана с тем, что написано в Евангелии? Там сплошная простота: Христос с апостолами ходят, едят, пьют, встречаются с людьми, разговаривают на улице. Ну, храм есть какой-то иудейский, они критикуют многое, что происходит вокруг этого храма.
Вот это им было совсем непонятно: таинство, не таинство, что там происходит, крещение. Почему так? В общем, меня просто засыпали сразу вопросами. Мне было очень интересно. Я уже все-таки достаточно был подготовлен, чтобы на все эти вопросы более-менее удачно, удовлетворительно отвечать.
Просидели мы долго, я думаю, больше трех часов. Чаем они меня там поили. Постепенно в процессе разговора все эти лица из кино стали мне уже какими-то более понятными, уже не такими страшными и более человеческими, я уже стал видеть за ними живых людей, а не просто персонажей из соответствующего фильма.
Естественно, они спрашивают: «Когда вы еще раз к нам придете?» А я не рассчитывал, что придется теперь туда ходить. Нужно было поговорить – я приехал. Но невозможно уже было сказать, что я не собираюсь больше приезжать. «Ну, хорошо. Когда можно будет?» – «Мы договоримся. Давайте через неделю».
Через неделю я опять, как на работу, поехал туда. Через некоторое время взял с собой одного своего знакомого и мы вдвоем стали ездить, и он предложил через несколько месяцев привезти священника. Я тоже понимал, что надо же людей исповедовать, потому что они все совершили тяжелые преступления, и причащать. Уже стали думать насчет того, чтобы пытаться какую-то церковку там обустроить в комнатке, может быть, что-то удастся получить у начальства.
И один священник (который, как раз с этим человеком был связан) загорелся поехать в тюрьму. Это был очень активный тогда в Петербурге священник, он много выступал, встречался с народом, вокруг него собралось целое общество. Своеобразный человек, но, несомненно, харизматичный. И он стал приезжать, окормлять. Собственно, с этого началась моя тюремная карьера.
Встреча с Европой
Вскоре после этого появилась неожиданная возможность поехать за границу. Дело в том, что в 1989 году впервые открыли границы страны, и можно было поехать без того, чтобы проходить какие-то парткомы, месткомы, не знаю, что еще. Просто тебе присылают приглашение, и ты можешь ехать – бери билет и поезжай. Визу надо было получать, ввели иностранный паспорт.
Лев поехал к своему другу Гарину в Мюнхен. Это был его школьный приятель, который уехал еще в 1970-е годы из Советского Союза. Они прощались, разумеется, навсегда, понимая, что ни этот никогда туда не выедет, ни тот никогда не сможет сюда вернуться.
Вдруг вот такие перемены произошли в нашей жизни. Конечно, первым делом они вместе с Юлей поехали к нему в гости. Он преподавал в Институте стратегических исследований Джорджа Маршалла. Этот американский институт возник в Европе после войны и занимался тем, чтобы организовывать жизнь послевоенной Европы так, чтобы у нас больше не было мировых войн. Там был большой русский отдел, и они готовили дипломатов различных стран для работы в Советском Союзе. Понятно, что там работало какое-то количество русских эмигрантов, в частности супружеская пара Поздеевы – Елена Петровна и Евгений Евгеньевич.
Они были старыми сотрудниками этого института, очень уважаемыми, большими специалистами по Советскому Союзу, хотя никогда не были в нем, только во время войны в составе Псковской миссии они побывали на отдельных территориях. Для них дом, когда они говорили «у нас дома», – Россия, хотя всю жизнь они прожили за границей. Они даже не эмигрировали: жили на территории Польши, а Польша отделилась.
Гарин познакомил с ними Льва. Они очень интересовались именно религиозной жизнью в России, когда-то были активными членами НТС, были в правлении НТС. Евгений Евгеньевич приговорен был заочно к расстрелу в Советском Союзе за активную настоящую антисоветскую деятельность. Поэтому они очень осторожно встречались с людьми, которые приезжали из России, из Советского Союза, но через них проходили все диссиденты, Солженицын у них жил. Они были, конечно, уникальными по кругу общения и вообще по осведомленности о том, что происходило в России.
Они в 1978 году организовали радиостанцию «Голос Православия», для того чтобы велось духовное вещание на советскую Россию, чтобы люди в таком положении, как мы, не имея ни книг, ничего, могли хоть немножко просвещаться. Абсолютно не политическая радиостанция. Они, уйдя из НТС еще в 1950-е годы, полностью порвали с этой политической деятельностью. Так или иначе Гарин их убедил, что со Львом можно встретиться, что он не провокатор, что он не агент КГБ.
Они встретились, были совершенно очарованы общением с ним, и у них тогда появилась идея – организовать за границей семинар по передаче опыта организации приходской жизни мирянами старой русской эмиграции, оказавшимися в изгнании, которые вынуждены были устраивать свою церковную жизнь где-то в гаражах, в подвалах, в каких-то странных помещениях, в которых они оборудовали церкви, не имея ничего, даже икон. И они могли этот опыт передать нам, потому что у нас на первом этапе тоже – конечно, не подвалы, но часто и подвалы, и какие-то комнаты могли быть использованы в качестве храмов, и руины храмов, которые передавали. Одним словом, тема была очень актуальная: как миряне могут устроить церковную жизнь в условиях нехватки священников и всего материального.
Они организовали такой семинар и пригласили десять человек из России – пятерых из Москвы и пятерых из Петербурга. С москвичами они, по-моему, были знакомы, по крайней мере с известной Зоей Крахмальниковой, и на семинар приехала ее дочка, тоже известная Зоя Светова со своей подругой. Потом приехал Володя Ященко, который теперь отец Киприан. Мы с ним познакомились тогда, в 1990-м году. У них тогда был Евгений Никифоров, который с «Радонежем» только-только начинал, и они ему помогали немножко на первом этапе.
Петербургскую делегацию формировал Лев. И он первым делом предложил поехать мне и еще нескольким людям. Их, кстати, интересовали не просто люди, а те, которые уже начали какую-то активную деятельность в Церкви. Вот, например, я в тюрьме начал что-то делать, дефектолог Таня Трефилова работала в детском доме, брала домой на воспитание детей, кто-то особенно внимательно богословием самодеятельно занимался.
Семинар проходил у них на даче во Франции. Это место еще и потому было выбрано, что там находится русский монастырь. Селение называется Бюсси-ан-От, это деревня в Бургундии примерно в ста с небольшим километрах от Парижа. Там были дачи у многих русских старой эмиграции, было где кое-как остановиться, хотя жили мы там страшно тесно, впятером в какой-то конуре. Но мы были невероятно счастливы. Большинство из нас в первый раз оказались за границей, да сразу во Франции, и сразу в такой интересной среде.
Из квартирных катехизаторов – в священники
К тому времени я уже был старостой храма в Академии художеств, потому что один из нашей группы, Саша Федоров (он теперь известный архимандрит Александр), стал настоятелем этого храма. Он сам заканчивал Академию художеств, его родители – архитекторы, какой-то его прапрапрадедушка – Воронихин, а дед был главным архитектором Ленинграда, много всякого интересного построил.
Одним словом, в 1990-м году мы уже стали думать, что у нас должен быть свой храм, где, наконец, все мы и будем собираться, потому что квартирная жизнь уже стала восприниматься как анахронизм.
В это время уже и у Льва, и у меня, и у Александра Федорова сложилось такое решение – все-таки принимать сан. Спрос на это был колоссальный. Тогда священников не хватало. Ни у кого из нас не было духовного образования, но мы поговорили с отцом Василием, и он в разное время нас всех благословил. И отец Лев, и отец Александр приняли сан почти одновременно, в 1991-м году, с разницей в неделю.
Причем отца Льва отец Василий благословил ехать в Карелию, потому что владыка Мануил тогда только-только был поставлен епископом Карельским (тогда была создана Карельская епархия, до этого весь северо-западный регион – это всё была Ленинградская епархия). Он был его духовным чадом. Мануил жаловался, что служить некому. Поступают просьбы из разных городков или центров о том, что надо храмы открывать, а ставить туда некого, людей нет.
Вот отец Василий и сказал Льву: «Давай, поезжай туда, к владыке Мануилу, он тебя рукоположит». Это и было исполнено абсолютно покорно, коренной петербуржец, эстет и так далее, смиреннейшим образом поехал в трудновыговариваемую Кондопогу.
Александр Федоров уже обратил наше внимание на то, что в Академии художеств был когда-то очень красивый храм. Это была первая храмовая постройка Константина Тона, большущая. Один из самых больших домовых храмов в Петербурге. В нем был, естественно, клуб. Короче говоря, он предложил: «Давай ко мне старостой», – (он уже был священником, а я еще нет).
Мы вместе с ним начали работу по возвращению этого храма. Он, конечно, там главную роль играл, я ему как мог помогал, поскольку у меня уже был некоторый административный и организационный опыт. Этот храм и должен был, по нашему замыслу, собрать всю эту общину, точнее – уже сеть этих общин вместе в одном приходе. Но так получилось, что этого не случилось.
Ко Льву в Карелию мы ездили первое время почти каждое воскресенье, потому что тоже служить и петь некому, даже проговорить некому, никто не понимает ни службы, ничего. Была двадцатка каких-то местных людей, энтузиастов, но они вообще ничего не знали. Конечно, у него была огромная просветительская работа. Ему передали какую-то бойлерную будочку в микрорайоне силикатного кирпича, из которой что-то убрали. В уголке сделали алтарь: просто отгородили загородочкой наискосок и всё – и давай, служи. Облачение какое-то справили.
А мы приезжали каждое воскресенье петь по очереди. К тому времени уже многие из нас, и я, например, тоже пели в разных хорах. Требовались певчие. Храмы открывались, а где взять? У меня все-таки музыкальное образование маленькое было, так что я считался ценным кадром.
В 1992 году рукоположили уже и меня. В это время отец Владимир Сорокин был ректором семинарии, а Александр Федоров еще мирянином начал преподавать там церковные искусства, сейчас он заведует отделением церковных искусств. И отец Александр Федоров сказал Сорокину, что есть человек, который занимается тюрьмами. Я же так и продолжал ездить в тюрьму в Горелово, каждую неделю, как на работу.
Отец Владимир Сорокин был всегда очень активный, он тоже стал ездить в тюрьмы и в колонию в поселке Металлострой. И там он затеял строить настоящий, большой храм, с колокольней (которую построили не с той стороны, с какой надо: в результате колокольня из алтаря выросла; перепутали немножко, когда планировали, а он тоже внимания не обратил). В общем, он был тогда на гребне волны, у него была масса дел, он был доверенным лицом тогда еще не патриарха, а митрополита Алексия.
Он организовал первую больницу Ксении Петербургской, но он был и ректором, и телевидение его разрывало на части. Понятно, что служить было некогда. И он искал человека, которого можно было бы туда поставить. Федоров ему сказал, что есть такой человек, который немножко подготовлен, что-то знает, церковный и уже давно ездит в тюрьму как представитель Церкви с благословения отца Василия Лесняка.
Мы познакомились, отец Владимир Сорокин и говорит: «Ну, ладно, будешь ездить ко мне туда, посмотрим, что ты знаешь». Я начал ездить и в эту тюрьму, так у меня стало две тюрьмы. Один день я ездил в одну, другой день я ездил в другую. Сорокин пару раз поприсутствовал на моих беседах, послушал, покивал. Полгода или около года такое испытание продолжалось. «Ладно, давай, готовься, пиши заявление. Вот образец, пиши». Я написал заявление: «Хочу, прошу послужить в Церкви».
Меня рукоположили во диакона. И он меня взял служить в Академию, за что, конечно, я ему очень благодарен, потому что там меня научили служить, что, конечно, очень важно. Я не имел образования, не имел никакого богослужебного опыта, и там меня идеально натаскали. Это была очень суровая школа, но, повторяю, я очень благодарен за то, что я ее прошел. Я месяцев восемь служил диаконом, Сорокин не торопился меня дальше двигать, чтобы я как-то немножко привык к алтарю и ко всему прочему.
Начало братства и гуманитарная помощь
В 1992 году, уже осенью, меня рукоположили в священника. И моим местом служения была тюрьма. Службы там всегда возглавлял сам отец Владимир, а я исповедовал и сам Литургию не служил. По воскресеньям он, естественно, там не служил, и мне надо было идти куда-то в другое место. Естественно, я остался при Академии художеств.
С Федоровым мы уже привыкли: и диаконом я к нему приходил послужить, потом долгие годы я у него был вроде как вторым священником, как бы волонтером. Дохода там никакого не было, естественно, он ничего не мог за это платить. Но при этом как-то оказалось, что группа людей, которые были в наших общинах, стала собираться вокруг меня. С этой группой мы начинали когда-то, еще до моего рукоположения, и благотворительностью заниматься, в больницу ходить, ухаживать за больными.
Стало формироваться благотворительное братство, идею которого поддержали Поздеевы. В это время все, кто только мог, посылали разные благотворительные транспорты, гуманитарную помощь и так далее. И мы оказались очень востребованными, как надежные люди, которые что-то могут принять, раздать, распределить. Уже в 1992 году мы зарегистрировали формально как юридическое лицо Братство святой Анастасии Узорешительницы.
Почему Анастасии? Потому что из ее жития известно, что она посещала христиан, заключенных в тюрьмах, и врачевала их раны. У нас уже было к этому времени сестричество, которое посещало больницы. Здесь, на Васильевском острове посещали Покровскую больницу, в то время это была, естественно, больница им. Ленина. А в моем лице – тюремное служение, им больше никто не занимался, кроме меня.
Поначалу у нас был маленький подвальчик, который нам муж одной из наших сестер, как спонсор, снимал. Там мы могли размещать гуманитарную помощь. Первые транспорты принимали просто у Льва в квартире. Приходил двадцатитонный трейлер, и это всё разгружалось в трехкомнатную квартиру. Заполняли квартиру буквально от пола до потолка.
Лев с семьей жил, слава Богу, в Кондопоге, так что им не так это было важно. Естественно, сбегалось всё население окружающих районов, потому что приходили огромные машины, в то время невиданных размеров и марок, и происходила разгрузка всего этого в квартиру. Милиция приходила. В общем, там много всяких было приключений.
Постепенно, когда у нас появился уже этот подвальчик, мы стали более цивилизованно этим заниматься. В одной из комнат мы организовали крошечный храмик, чтобы вести свои братские вечерние службы. Библиотеку стали собирать, сделали канцелярию, трапезную и комнатку для хранения «гуманитарки».
Потом с этим подвалом кончилось. Наш спонсор разорился, и нас из подвала стали выгонять. Тогда мы решили, что нам надо, наконец, что-то более серьезное, и стали искать какой-нибудь дом в Петербурге, связанный с церковью – церковный дом или храм, но мы не хотели брать какой-то большущий храм, в который надо всю жизнь вложить и до старости заниматься его восстановлением. У нас направленность была другая. Свой храм был очень нужен, но он мог быть маленьким. Мы, насмотревшись храмов во Франции, в эмиграции, тяготели к чему-то именно такому: маленькому, камерному, уютному, где можно собраться своим кругом, где все всех знают.
В конце концов, нашли вот этот дом, где мы сейчас сидим. Это бывшее Ярославское подворье. Довольно большой дом, общей площадью в полторы тысячи квадратных метров, двухэтажный, с большим подвалом на всю площадь. Храм в нем был всегда, с начала XVIII века, с петровского времени, это очень старый дом для Петербурга. Храм занимает сто пятьдесят квадратных метров, как раз то, что нужно.
К этому времени у нас уже был один приют. Не у нас, а один человек из наших общин к этому моменту стал старостой некоего храма, при котором стал постепенно складываться детский приют для беспризорных детей, потому что в конце 1980-х и в 1990-е годы волна беспризорности действительно стала захлестывать. И при этом храме стали заниматься беспризорными. Храм был – руины, он восстанавливался, условий никаких, просто стоял вагончик.
В 1992 году город бросил клич всем самодеятельным приютам входить в государственную систему, которую родина стала создавать для этих детей, мол, «мы будем вас финансировать, вы станете госучреждением, получите то, что вы хотите, – помещение, финансы и так далее». Все, конечно, жили на непонятно что, часто в старых заброшенных домах. И они пошли по этому пути и стали в 1992 году госучреждениями, но их обманули, конечно, как часто бывает у нас в государстве.
Какое-то финансирование они получили, но помещение им не дали. Они вынуждены были на государственные, правда, деньги арендовать двести квадратных метров в каком-то общежитии. На этих метрах разместилось двадцать детей: стационар, пищеблок, кладовые, администрация – всё. В кабинете директора происходили собрания, просмотр телевизора, одновременно он был и игровой для детей. Конечно, это был дурдом. Они очень страдали и через какое-то время поняли, что так невозможно. Это был как раз 1994-1995 год.
Поскольку мы были хорошо знакомы с директором по нашим церковным делам, мы им сказали: «Вот, смотрите, есть дом. Можно попытаться за него бороться, давайте вместе возьмемся». Нам, собственно, не так много нужно было – вот эта комната, эта, эта и всё, и церковь. В общем, мы взялись, и действительно этот дом мы получили и в 1998 году, после огромного ремонта, демеркуризации (здание было отравлено ртутью, три года происходили серьезные работы по очистке от этой ртути), сдали здание всем комиссиям СЭС – и районной, и городской. С Божьей помощью все удалось.
Помогали нам, конечно, из Франции, Германии, Швейцарии. Через Поздеевых подключился огромный круг благотворителей, каких-то организаций, которые взяли нас на буксир, без их средств здесь ничего было бы невозможно сделать. Государство ничего не давало, а внутренних спонсоров в то время, в середине 1990-х, еще не было. Поэтому можно сказать, что это всё было поднято за очень короткий срок нашими западными спонсорами и друзьями.
В 1998 году сюда переехал приют. И в этом же году начались регулярные богослужения в нашем храме. Еще, конечно, без иконостаса, без всяких красот, в самой простой первохристианской атмосфере и обстановке. Но постепенно-постепенно все двигалось, украшалось, как-то обустраивалось.
А благотворительная деятельность, конечно, очень умножалась по всем направлениям. Отовсюду нас приглашали. Так же, как в тюрьму раз сходил – и всё, и увяз. Пригласили в десятый психоневрологический интернат, там было детское отделение. Значит, всё, туда стали ходить. Постепенно устроили там маленькую церковь. Таких маленьких церковок я около десятка за свою жизнь организовал в самых разных местах.
По больницам нас много гоняли, там сложно складывались отношения с администрацией. Где-то принимали хорошо, где-то не очень. Мы сменили большое количество больниц. Сейчас мы в 8-й городской больнице. В 1998 г. у нас появилась школа сестер милосердия.
Потом нам надо было устраивать какую-то реабилитацию для освобождающихся заключенных. Пока они сидели, все было понятно – приехал, поговорил, послужил, помолился, исповедал – вот, собственно, и всё. Потом они освобождаются, приходят и говорят: «Батюшка, а куда мне деваться?»
А годы тяжелые были. На работу вообще было трудно устроиться, а уж тем более человеку, вышедшему из тюрьмы, поэтому надо было как-то помогать. И жить им негде, по советским законам осужденного выписывали из квартиры на время заключения. Человека выписывали, если он садился в тюрьму, а потом заново прописывали. Но вот выписали их по-советски, а обратно они пришли уже в не советскую страну, где никто их не прописывал без желания родственников и всех соседей, поэтому они оказались бомжами.
В 1995 г. организовали для них центр в деревне. Нам помогли, дали денег, купили дом, стали покупать технику, разводить какое-то хозяйство. Этот центр просуществовал до 2000-го года, он комбинировался у нас отчасти с приютом, потому что такие же проблемы и у выпускников приютов: в восемнадцать лет их обязаны выгнать на улицу, а государство обязано, конечно, дать им какое-то жилье, но оно это жилье не дает. Куда их девать? И мы организовали этот центр в Псковской области, очень далеко.
Одновременно начали заниматься с «Витязями», организацией, которая тоже из эмиграции к нам пришла. Лагерь рядом с этим центром организовали. Целый комплекс получился в Псковской области рядом с Пушкинскими Горами. Потом в 2000-м году центр для освободившихся из заключения переориентировали на работу с наркозависимыми, и он работает до сих пор очень успешно и сейчас многократно расширился, это уже отдельная большая организация.
Потом богадельня у нас появилась. Постепенно эта богадельня выделилась в отдельную организацию – Покровскую обитель. Они потом расширились, за городом спонсоры построили им огромное помещение. Там богадельня на сорок человек, на очень высоком уровне, с большим храмом. В общем, очень здорово всё сделано. И в городе ими ведется большая работа.
С приютом мы, конечно, очень много взаимодействовали и сотрудничали по поводу реабилитации, по поиску и подготовке семей для этих детей. Опять-таки, очень помогали нам из Франции. Уже не столько даже деньгами, сколько именно тем, как это делается: технологией адаптации ребенка в новой семье, подготовки этой семьи и так далее. Большая работа была. Что еще у нас? Чего только не было.
Колония
В 1995 году у меня появилась еще одна колония, детская. А в Горелово закрыли колонию, там сделали потом изолятор. Так что я был только в одной, в Металлострое, потом к ней добавилась вторая – Колпинская детская колония, в которой я начал служить. Я до сих пор там настоятель, уже восемнадцать лет. За время моего служения сменилось больше двадцати начальников колонии. Они каждый год там менялись. Обустроили, конечно, храм, регулярные службы, большая группа волонтеров, ведется большая работа.
В 2004-м году мы организовали центр помощи этим молодым ребятам, которые освобождались из Колпино, им было шестнадцать, семнадцать, восемнадцать лет. Это не очень получилось, но вскоре нашли другую нишу, очень важную и не заполненную в тот момент, – это работа с условно-осужденными подростками. У нас Юля Никитина, харизматичная женщина, моя прихожанка, взялась очень активно за эту работу.
Сейчас этот центр, по-моему, известен во всей стране. Это единственное такое учреждение, которое дает альтернативу тюремному заключению. Есть реабилитационный центр, который сейчас принимает единовременно пятнадцать-семнадцать человек. И большое количество людей работает с семьей в амбулаторном режиме. У них очень разнообразные формы воспитательной работы.
Сейчас у них новый проект – социальное сопровождение только что арестованных. Милиция задерживает несовершеннолетних по подозрению в совершении преступления. Может быть, они действительно преступление совершили, а может быть, и нет, – неизвестно.
При несовершеннолетнем должен быть его законный представитель, раз он несовершеннолетний, например родитель. А родителей, может быть, там нет или невменяемые родители где-то в отключке лежат и не знают, чем чадо их занимается. Кто должен здесь представлять его интересы? Центр получил такие функции. Сейчас, когда что-то случается, районные отделения милиции вызывают представителя центра с тем, чтобы тот при допросах присутствовал и дальше выяснял социальную ситуацию.
Советская тюремная система до сих пор существует
Я думаю, что у меня сложились некоторые представления за эти двадцать пять лет посещения тюрем. Взрослые и детские тюрьмы – это, конечно, разные сферы, но машина одна и та же: то же управление, те же люди. Начальники детской колонии – это, как правило, люди, которые поработали на одной взрослой колонии, на другой, в изоляторе и в женской колонии, они имеют очень большой опыт. То есть у нас нет специализации на сегодняшний день, как я понимаю, для подростковых колоний. Но сами люди, которые там находятся, наша целевая группа, очень отличаются, ведь это подростки, со своей психологией, своим состоянием, и для священника работать с ними и со взрослыми – это абсолютно разные вещи.
Что там происходит? За двадцать пять лет я могу сказать, что тюрьма стала более закрытой. В конце 1980-х – в начале 1990-х годов всё открылось так, что любой мог туда прийти и посмотреть. Вот я пришел, а кто я такой? У меня никакой бумаги от Церкви не было, я не официальное лицо, я не священник, никто. Мой статус тогда был – заведующий лабораторией. Никакого формального отношения ни к тюрьме, ни к Церкви я не имел. И меня без всяких проблем пустили.
Сейчас, конечно, это невозможно. Конечно, общественная организация может подать запрос, а пустят, не пустят – еще будут решать. А тогда было даже слишком легко.
Конечно, в этом были большие минусы, но были и свои плюсы. Эта система вдруг неожиданно, когда всё у нас обвалилось, стала абсолютно прозрачной. Стало известно многое из того, что там происходит.
Но все-таки во внутренней структуре, во внутренних правилах, в самоощущении сотрудников, самоощущении заключенных и в отношениях заключенных и сотрудников, мне кажется, мало что поменялось. Причем не за двадцать пять лет, а за семьдесят лет. Та тюремная система, которая была создана в советское время, все еще существует. Это атавизм, если хотите, советского строя. Все силовые структуры носят очень серьезный отпечаток советского прошлого.
Наша армия имеет мало общего с дореволюционной русской армией. Так же и дореволюционная тюрьма, я думаю, имеет мало общего с той, которая существует сейчас. Я не в том смысле, что лучше или хуже, просто это разные вещи. То, что мы имеем сегодня, сформировалось в основных чертах при советской власти. Отсюда вытекает много сложностей. Общество живет все-таки уже немножко иначе, а тюрьма по-прежнему остается по своей внутренней организации анахронизмом.
Какие там основные черты? Во времена, когда сидело очень много людей, когда миллионы людей пропускали через ГУЛАГ, через эти солженицынские трудности, нужно было это делать максимально экономно, экономично. Надо было минимизировать количество сотрудников в этой системе, потому что иначе было бы так: полстраны сидит, а другая половина охраняет. Что надо было для этого сделать? Надо было как-то организовать их жизнь так, чтобы она сама там организовывалась. Как это можно было сделать? Это можно было сделать одним способом – передав часть функций администрации самим заключенным.
Кто читал книжки о лагерях, те представляют, какой именно категории заключенных передавались эти функции: уголовникам, наиболее сильным, отъявленным, которые просто за счет физической силы, жестокости могли держать в повиновении огромную массу тогда действительно невинных людей.
Я не скажу, что сейчас в тюрьме сидят невинные люди. Я с этим почти не сталкивался. Встречались люди, уверявшие меня, что не совершали преступления, но я смотрел иногда материалы дела и так до конца и не смог поверить в их невиновность. По материалам дела, по крайней мере, определенные проступки они совершали.
Так что проблема не в том, виноваты они или не виноваты, а в том, что наказание их заключается не просто в лишении свободы и в попытке их перевоспитать, переменить этот образ жизни, мыслей, стремлений, а в том, чтобы максимально подавить, раздавить, чтобы так он натерпелся там, чтобы больше ни в коем случае не захотел что-то нарушить, чтобы туда опять не попасть. Поэтому всё это решается очень простым образом.
Самым отъявленным передаются эти функции – держать в повиновении. Эти люди, соответственно, как-то поощряются администрацией. Поначалу там были так называемые секции, вроде как общественная деятельность, и была секция дисциплины и правопорядка. Туда выбирали спортивных молодых людей. В то время в основном сидел рэкет, бандиты, уличные хулиганы – иногда ребята с робингудовской романтикой. В зоне они усиленно качались и наводили порядок среди окружающих. Во взрослой колонии это имело немножко более осмысленные черты.
Все-таки взрослый человек – тот, который бьет, и тот, которого бьют, – отдает себе отчет в том, что он делает и чего не надо делать. А у подростков понятие о ценности человеческой жизни нулевое – ни своя, ни чужая жизнь ничего не стоит. Поэтому в подростковой среде в такой ситуации забить до смерти очень легко. Во взрослой все-таки мозг включится: стоп, дальше он просто концы отдаст, надо остановиться. А там не включается.
Потом, мне кажется, эта система страшно развращает. Развращает, прежде всего, тех подростков, которых назначают на эту работу. Потому что человек (сам такой же, а то и еще хуже, может быть, большинства тех, которые вокруг него, но при этом более изощренный, более умный, тем самым более опасный) получает практически неограниченную власть над себе подобными, такими же страдальцами, которые там сидят. Любой человек, думаю, понимает, как это вредно.
Как это осуществляется обычно? Конечно, в воспитательной колонии есть всегда какие-то дежурные сотрудники. В советское время их было гораздо больше – дежурные офицеры, которые находились ночью в колонии. А вот в перестроечное время это всё стали сокращать. Деньги стали экономить, урезать бюджеты. Со штатами там проблемы, конечно, очень большие всегда были. Соответственно, тогда что делали? Просто на ночь запирали эту большую группу, человек 60 (отряд в колонии): там несколько комнат больших, в которых человек по двадцать живут. Их заперли в 10 часов вечера, а в 7 часов утра открыли.
И вот представьте себе подростков, даже самых обычных, нормальных, домашних, которые оставлены одни, без взрослых. Взрослые есть, но они где-то там сидят на КП далеко, в другом здании, а здесь поставлен дежурный из самих осужденных, который в случае чего по телефону должен дать сигнал. Понятно, что он позвонит только тогда, когда ему велят бугры, важные люди среди этих подростков. Вся жизнь происходит в этот ночной период, настоящая жизнь.
В другое время все дружно маршируют, хором поют. Под песни идут в столовую, под песни идут в школу и так далее – всё это построено очень хорошо, правильно, такая советская красота, когда все ходят строем. А ночью происходит реальная жизнь – расстановка сил и так далее. Кто есть кто? Потом еще эта кастовая система, то есть разделение всех заключенных на определенные слои, разные статусы – высокостатусные, средние, обычные, как положено, работяги и низкостатусные: такие там градации. Эта система поддерживается администрацией, потому что она позволяет очень легко манипулировать заключенными.
Для человека страшнее не то, что его изобьют, а то, что понизят его статус. Для «бугра» страшно потерять положение, которое дает ему определенную власть, позицию, его уважают окружающие, он правит, над ним только администрация.
Администрация редко занимается рукоприкладством. Эта функция передается буграм: ты можешь кому угодно врезать, а тебе не могут, потому что ты исполняешь соответствующие поручения, следишь за порядком и так далее. Конечно, попасть в «обычные» не хочется. Уже не говоря, чтобы из «обычных» выпасть в тех, которые просто униженные, не имеют вообще никаких прав, которые моют за тобой сортир, стирают и вообще делают все, что им скажут, – самое унизительное, отвратительное, все что угодно.
Мы сумели создать свой центр для условно-осужденных подростков, собственно, таких же ребят, но мы их не запираем, они не за колючей проволокой, они, в принципе, даже могут уйти, хотя у них есть очень серьезные ограничения. Но подросток может сказать: «Я вообще здесь не хочу быть». Он уйдет, и тогда суд решит: если он не хочет быть здесь, тогда он поедет в Колпино. Поэтому они не очень часто уходят.
Мы сумели организовать жизнь так, чтобы этой передачи функций не было и чтобы не было внутри никакого разделения на разные статусы. Это главная задача, которая стоит перед нами, чтобы шел серьезный воспитательный процесс. Для этого там постоянно, круглые сутки, с небольшой группой в семь человек находится взрослый мужчина, который работает посменно.
Одним словом, удалось создать благоприятные условия для воспитательной работы, и это дает очень хорошие результаты. А результаты деятельности нашей пенитенциарной системы тоже очень красноречивы: статистика известна, сколько ребят, которые вышли из детской колонии, повторно совершают преступления, – это огромный процент. Это школа рецидивистов – вот, собственно, такой результат. А другие оказываются подавленными и просто размазанными на всю оставшуюся жизнь.
Поэтому мне эта система кажется, мягко говоря, несовершенной. Мы в порядке эксперимента делали попытку в рамках реформы ФСИНа запустить пилотный проект, внедрить наработки нашего центра по работе с условно-осужденными в условиях колонии. Но, к сожалению, это встретило острое сопротивление, причем даже не на уровне учреждения и управления, а на уровне Московского управления. Там, видимо, очень неглупые люди, они поняли, что это покушение на самые основы, на то, на чем эта система на сегодняшний день держится. Если в этом направлении двигаться, то надо будет менять всё. Это очень, конечно, сложно, а кому нужны проблемы, поэтому давайте ничего менять не будем. Нам порекомендовали эту деятельность свернуть.
Очень многое зависит от начальника колонии. В данный момент в нашей колонии очень симпатичный начальник, Владимир Ивлиев, из Воронежа. Он многое делает, но он не может систему изменить, поэтому в рамках того, что есть, он делает максимум того, что возможно. Он талантливый, он пишет стихи, рэп какой-то для них сочиняет, они поют увлеченно. И материальную часть обеспечивает. Личность уникальная за 18 лет моего служения.
В колонии сейчас увеличивается численность за счет соседних регионов, где воспитательные колонии закрывают. Собирались закрывать нашу, она была совсем низкостатусной во ФСИНе. Сейчас же вообще закрывают детские колонии и укрупняют, потому что 95% подростков дают условные сроки, соответственно, меньше народу нуждается в услугах пенитенциарной системы в закрытых учреждениях.
Это хорошо, конечно, только надо с ними работать. Если они оказались на воле, тогда нужны реабилитационные воспитательные центры для условно-осужденных. Такой центр пока один-единственный. В колониях, соответственно, страшный некомплект. Колония рассчитана на четыреста человек, а в ней сорок было. Понимаете? А здания же надо отапливать, поддерживать, периметр надо охранять. Нужны колоссальные затраты людских и материальных ресурсов, всё это не выгодно. Поэтому было принято решение – из 65 колоний закрыть 30, то есть примерно половину, а остальные укрупнить. Сейчас к нам присылают из Калининграда, Мурманска, Архангельска, Новгорода, Пскова, из Вологодской области
Конечно, надо понимать, что подросток совершил это преступление, потому что с ним, вероятно, обращались таким образом. Он доведен до звериного состояния. Не буду рассказывать сейчас, какие бывают преступления. Взрослые не додумаются до таких кошмарных вещей, до каких додумываются дети, по жестокости, изощренности, просто запредельности того, что они вытворяют. Куда их? Понятно, что они должны сидеть. Но, если мы не решаем, что должны их просто убить за это, тогда надо ими заниматься, заниматься всерьез их воспитанием, не развивать уже полученные ими навыки тем, что ставить их управлять другими, командовать.
Там сидят сейчас почти все с тяжелыми статьями. И там их ставят на командное положение, ставят «буграми» не по принципу, что он меньшее совершил преступление, а только по одному качеству – насколько он способен держать в руках других, насколько он лоялен по отношению к администрации. Ему приказали выполнить поручение, и он делает, а другой не понимает, не годится в бугры. А при этом он может оказаться очень жестоким, изощренным преступником, его все боятся.
На вид они обычные подростки, ничего особенного на лице не написано. Несколько раз замечал, что те, кто с самыми невинными мордашками, совершили самые чудовищные преступления. Попадаются некоторые с признаками не очень здорового развития, они, как раз какую-нибудь относительную ерунду творили. Ведь после нескольких условных сроков, всё равно закрывают. Что дальше? Его начинают прессовать, если он недостаточно энергичный, хитрый, сильный, прежде всего, — внутренне сильный. Вообще, физическая сила – это совсем не обязательно. И в детской, и во взрослой колонии я знал людей очень авторитетных и совсем физически не сильных.
Зачем в колонии церковь
А что мы там делаем, чем оправдываем, хотя бы до некоторой степени свое там присутствие? Во-первых, храм и прилегающее к нему помещение служат местом относительной безопасности. Вот они пришли, они понимают, что здесь их не запрессует начальство, никто из своих же не двинет им в затылок или еще куда-нибудь кулаком. Здесь они ведут себя иначе. Здесь какие-то другие правила пребывания. Поэтому даже просто прийти в храм на службу, прийти порисовать в изостудию, на беседы, разговоры, молитвы, просто чаю попить и так далее – это попадание немножко на волю, в совсем другую жизненную ситуацию. Это само по себе уже хорошо.
Кроме того, с ними занимается психолог из наших. В колонии есть свои психологи, но есть и наши, которые тоже с ними ведут разные беседы, тренинги и так далее. Конечно, это помогает им как-то адаптироваться и легче переносить то, что им приходится там пережить. Какие-нибудь полезные советы можно иногда дать, уже из опыта того, что у них бывает, посоветовать, как себя лучше в данной ситуации вести, потому что часто им не с кем об этом посоветоваться.
Иногда мы чувствуем, что ничего не можем сделать, потому что человек такой, что он себя подставляет. А в той ситуации незащищенности, если ты подставляешься, тебя будут прессовать очень сильно. Бывают слабые. Это всюду, в общем. И в армии вся дедовщина на этом построена. В школе, в детском доме есть дети, которых все тыркают. Тут тыркают уже гораздо более серьезно, до серьезных травм или просто до конца.
Конечно, так или иначе, церковь для них ассоциируется с чем-то очень хорошим, добрым, это связь с их любимыми, чаще всего с бабушками и дедушками. Матери, как правило, не очень заботливые, а бабушки – да. Конечно, из заключения все семейное окружение видится в розовом свете, это для всех так – и во взрослой тюрьме, и в детской тюрьме. Все всех начинают сразу любить, и жалеть, и плакать. Как же там бабушка, бедная, без меня? И так далее.
Церковь – это место, где можно подать записку, где мы можем вместе молиться, и это для них очень значимо. Свидания есть, но можно и вне свиданий иметь какую-то духовную связь, они это очень ощущают, как-то живо переживают. Много раз их интервьюировали, приезжали социологи, и фильмы снимали, вопросы задавали: что для вас церковь? «Ну, да, мне нравится, мне тут хорошо, мне хорошо тут побыть, тут спокойно, тут безопасно», – вот такого рода, в основном, ответы. Здесь какое-то иное место. Это они очень живо ощущают – контраст абсолютной незащищенности в этой тюрьме вне стен храма и какой-то относительной защищенности, покоя в храме.
Что мы делаем? Мы немножко облегчаем их положение, но вряд ли делаем больше. Серьезной социальной работы, систематического социального сопровождения пока не получается.
Система оценок работы пенитенциарной системы построена совершенно неправильно. Для тюрьмы важно что? Чтобы человек вошел, отсидел строк, не сбежал, его там не убили и в свое время он вышел. Всё, работа выполнена. Отсидел без ЧП, вышел. Если есть у него какие-то поощрения, тогда имеет возможность выйти пораньше. Если нет, будет сидеть до конца, до звонка. Вот, собственно, и всё. В систему показателей, которые влияют на премию, на реальную жизнь сотрудников, ничего другого, по сути дела, не входит.
За рецидивностью никто не следит. Сколько из этой колонии вышло людей, совершивших новые преступления, а сколько из той? Я так понимаю, что такой статистики не ведется. По крайней мере, где она? Она опубликована, кому-то известна? Колония и ее руководство не оцениваются по принципу того, сумели ли они воспитать относительно здорового члена общества.
Система на это и не настроена. Даже если бы они что-то и делали, то их усилия (если, к примеру, кто-то из них почему-то решит такие усилия предпринимать) не были бы никак оценены в материальной форме, потому что они никого не интересуют. Важно, что не сбежали, не убили, не было травм, не было ЧП, не было бунтов, не было захвата заложников: вот набор параметров, по которым, в основном, оценивается работа колонии. Нет эпидемий, санитарно-техническое состояние должно быть в порядке, чтобы не перезаражались все бог знает чем.
Поэтому, на мой взгляд, система должна серьезно реформироваться. Это, конечно, надо делать очень осторожно. Мы не предлагаем весь мир разрушить до основания, а затем новый построить. Понятно, что на сегодняшний день эта система работает так, как работает, и надо ее постепенно, очень аккуратно, шаг за шагом реформировать. Но надо понимать, чего мы хотим от этих реформ и последовательно к этому двигаться.
Мы, собственно, предлагали систему последовательных реформ, которые можно было опробовать на одной маленькой колонии, там было всего тридцать человек. Почему было не разрешить такой эксперимент? Нет, категорически его запретили и пресекли всякое поползновение в этом направлении. Это жалко, на мой взгляд. Но все-таки будем стараться делать, что можем.
