Не должно быть в храме «социальной работы», должна быть жизнь и служение другим
— Отец Алексий, вы уже двадцать пять лет настоятель храма Святой Троицы в Хохлах. Какие вы видите изменения, произошедшие за это время с людьми, с приходом?
— Это сложный вопрос для любого настоятеля, у нас же нет шкалы измерений. Вот бывает, человек приходит и говорит: «Батюшка, в моей жизни ничего не меняется, в духовной жизни у меня ничего не происходит, я каким был, таким и остался». Если об этом специально не задумываться, то вопрос ставит в недоуменное положение.
Что изменяется? Люди приходят, молятся, причащаются — вроде всё одно и то же… Какие должны быть особенные изменения? Приход должен отличаться какой-то особенной святостью, особенной духовностью, молитвенностью?
Изменения происходят с каждым конкретным человеком и происходят таинственным образом.
С другой стороны, естественно, если изменения происходят с каждым конкретным христианином и в целом с христианами, то вообще Церковь должна меняться. Наша Церковь — это Церковь Бога Живого, Церковь людей живых — и в ней что-то постоянно развивается, что-то, может быть, рождается — то, чего не было раньше. Это происходит не на уровне конкретного прихода, а в жизни всей Церкви.
Церковь меняется евхаристически, это не до конца осознанное изменение, но оно очевидное. И мне кажется, это самое главное, что происходит: Церковь евхаристически стала иной. Благодаря этому церковные общины стали организовываться как раз по принципу евхаристическому.
Я помню в своей жизни такой момент. Когда-то давным-давно, еще в советские времена, я попал на богослужение в один из московских храмов. Это был какой-то большой праздник, народу было битком, — и при этом, когда наступило время причащения, никто не подошел к Чаше. Меня это поразило, потому что наш духовник много внимания уделял тому, что мы должны все вместе причащаться, что это делает нас едиными, что это главное, что осуществляет Церковь, воспитывал в нас любовь к Евхаристии.
Я вышел с этой литургии с очень странным чувством — какой-то разобщенности, диссонанса, давящего несовпадения. Пришел к своему духовнику и сказал: «Отче, я был на празднике, но внутри осталось чувство, что никакого праздника не было». И он сказал: «Знаешь, наверное, это потому, что там нет евхаристической жизни — там этого просто не создано».
И сейчас я как раз вижу, что эта евхаристическая жизнь в наших храмах рождается. Это очень важно, потому что это главная сила, духовная сила, которая может менять Церковь и которая меняет нас всех. А все прочие изменения, всякая приходская активность — то, что может существовать только благодаря этому.
Церковь не может жить, проводя мероприятия. Я не хочу этим сказать, что мне это не нравится как деятельность Церкви, — просто когда это не подкреплено, не преображено полноценной евхаристической жизнью общины, это приводит к проникновению в церковную жизнь чуждых понятий, чуждого языка.
Меня, например, очень огорчает слово «соцработник» — у нас что, собес? Не должно быть в храме «социальной работы» — в храме должна быть евхаристическая жизнь, которая рождает у людей желание быть милосердными, которая сподвигает их на служение другим.
И тогда мы видим, что прихожане занимаются тем же самым, но это уже носит другой характер — это не «мероприятия», а естественная часть их жизни.
Евхаристия дает возможность нам быть милосердными, собираться вместе с молодежью, делать все, что заповедует нам Христос, потому что на самом деле это Христос заповедует, а не циркулярные письма нам сверху спускаются. И тогда у людей появляется потребность не социальной работой заниматься, а служить людям.
Сейчас детский хоспис «Дом с маяком» с больными детьми приходит к нам каждый месяц на детскую литургию. Это никакая не социалка, это жизнь прихода и жизнь Церкви. Я вижу, какое огромное количество людей, наших прихожан жаждут как-то помочь, причем по-разному совершенно. Вот сейчас завалило все снегом и мужчины пришли и вычистили весь двор храма, для того чтобы можно было проехать на колясках, чтобы всем было удобно. Пришли не по какому-то циркулярному письму, а потому что у нас община.
Детская литургия. Фото: Ефим Эрихман
Прихожане ездили за этими детьми на своих машинах в самые отдаленные места. Наш алтарник поехал аж в Подольск, встал рано-рано, чтобы привезти семью подопечных хосписа к литургии. Все священники собираются в этот день в храме, и каждый оказывается на своем месте.
«Дом с маяком» стал приходить к нам в храм, а храм старинный, неудобный. Мы научились делать съемные пандусы в таких храмах, можем поделиться опытом. Священники проводят беседы с родителями. Дети занимаются на мастер-классе с людьми, которые приезжают специально, для того чтобы позаниматься с детьми. Кто-то из прихожан печет, чтобы всех на Масленицу накормить блинами. Это один из эпизодов жизни прихода. Но это не значит, что было хорошо, а стало лучше, что было плохо, а стало по-другому. Просто этого не было. А сейчас это есть.
Не было возможности помогать бомжам. Не было возможности переписываться с заключенными. Просто этого не было в нашей жизни, а сейчас это появилось. И появилось это не потому, что мы придумали себе, чем бы нам заняться, что бы нам делать такого хорошего? Не писать ли нам письма заключенным, не собирать ли нам посылочки, не собирать ли нам деньги на «Ангар спасения», не заниматься ли нам «Домом с маяком»? Никто ничего не придумывает, просто само по себе это раз — и возникает. А возникает только потому, что в какой-то момент люди стали вместе собираться и причащаться святых Христовых Таин, и осознанно участвовать в литургии, и по-настоящему переживать Евхаристию, вот и всё.
Мне кажется, что это такое незаметное-незаметное пока, в каких-то местах это более заметно, где-то это менее заметно, но через какое-то время это изменит нашу Церковь.
Какие слова отталкивают подростка от Церкви
— В последнее время нередко говорится о том, что дети, которые в Церкви с рождения, которые занимались в воскресной школе, в подростковом возрасте очень часто из Церкви уходят — и значит, что-то было упущено в их воспитании. Какая у вас в приходе с этим ситуация?
— У нас очень по-разному бывает. И дети разные, и родители разные, и взросление у всех разное. Мне недавно на беседе задали вопрос: «Что можно сказать обычному подростку в такой-то ситуации?» Да не бывает «обычных подростков» — они все друг на друга непохожи. И каждый по-своему, индивидуально будет смотреть на ту проблему, которая перед ним возникает. А проблема заключается в том, что те ответы на свои вопросы, которые он находил в Церкви до этого, уже не работают, а других ответов он еще не может самостоятельно найти.
— А какие ответы перестают работать?
— К примеру, родители говорят ребенку: «Ты молись, и Бог тебе в том-то и том-то поможет». Вместе с тем любой взрослый человек, если он действительно молится, а не играет в религиозную игру, знает, что далеко не всегда ты о чем-то помолился — и Господь очевидно тебе помог, и что вообще не все молитвы получают ответ. Может быть, ты молишься сегодня, а ответ на свою молитву получишь через пятнадцать лет. Или что-то происходит сразу, но это совершенно не то, чего ты ожидаешь.
Взрослые люди тоже от этого впадают в недоумение, а порой и в уныние. Они как-то с этим справляются, однако им не приходит в голову поделиться этим опытом с детьми: либо они сами не могут этого сформулировать и объяснить, либо как-то этот вопрос от себя отодвигают. «Я молюсь Богу, Он мне не помогает — значит, я не достоин» — и для них противоречие разрешается.
А подросток это все переживает острее, и здесь он сталкивается с одной из глобальных проблем: то, что люди обретают веру, еще не значит, что они обретают Бога. Обретение веры — это вхождение в некую религиозную систему, где тебе многое что объясняют, тебя катехизируют, тебе прививают образ религиозного поведения. И человеку кажется, что это и есть приход к Богу: батюшка объясняет, как надо жить, и ты стараешься все исполнять. А что непонятно, можно в книгах прочесть — и вот тебе, пожалуйста, христианство. Но все это совсем не значит, что человек как-то определил свои отношения с Богом, что он начал следовать за Христом.
— И что делать человеку, тем более совсем юному человеку, если перед ним все это открылось?
— Нужно задавать себе вопросы. Понимаю ли я, куда я иду и с Кем я иду? Иисус Христос — кто Он для меня? Что для меня означает вообще путь веры?
Или вот еще вопрос: «Что такое для меня литургия и зачем она?» Я в православной гимназии встречаюсь со старшеклассниками, мы с ними говорим о богослужении. Об этом обязательно нужно говорить, потому что видишь на службе мальчиков, девочек — а зачем они пришли? Они пришли, честно скажем, помаяться. А родителей это устраивает, родители довольны: чада стены не разрисовали, не кричали, не бегали, не дрались — просто маялись во время службы…
И вот я спрашиваю: «Все вы ходите в храм. Почему, для чего?» Они серьезно так начинают мне говорить, что иначе не будет спасения души, если ты не будешь себя заставлять в храм ходить. «Нам надо тратить драгоценное время на молитву, на пост» и так далее.
Говорю: «Ребята, а что такое драгоценное время? Вот конкретно для вас — какое время самое драгоценное?» Один говорит: «Когда можно выспаться». Другой: «Кино посмотреть, погулять». Третий еще что-то говорит, и понятно уже, что для каждого из них «драгоценное время» — это свое собственное время, «мое личное» — это и есть драгоценность.
Что на это сказать? «Хорошо, сейчас пост начался, и в воскресенье перед постом мы читали такие слова Евангелия: где сокровище ваше, там будет и сердце ваше (Мф. 6, 21). Действительно, нужно бывает и поспать, и погулять, можно и кино посмотреть, и в футбол поиграть. Но для вас в этом ваше сокровище, и получается, что вы себя заставляете, с силой, мучаясь, его тратить на какую-то там молитву, на какое-то там богослужение — на что-то на самом деле вам не очень нужное».
Выходит, что подростки идут в воскресенье в храм и считают, что они что-то теряют для себя — не приобретают, а теряют. И это то, о чем стоит задуматься прежде всего родителям. Родители передали им образ религиозного поведения, но не познакомили их с Тем, в Кого они верят, так чтобы их дети могли довериться Ему, чтобы Он стал им по-настоящему дорог.
Об этом, кстати, отец Петр (Мещеринов) неоднократно говорил — об отсутствии у нас настоящей православной педагогики. Мы учим не тому. И ребенок, когда взрослеет, сталкивается, к примеру, с проблемой молитвы — с тем, что у него появляется потребность не молитвы читать, а молиться Богу, а не получается. Ему не рассказали родители, как молиться, ему не рассказали об этом учителя в воскресной школе. И у ребенка наступает пустота: он обижается на Бога, на родителей обижается, он понимает, что в его жизни что-то не срабатывает.
Протоиерей Алексий Уминский. Фото: Анна Данилова
— Много споров на тему того, как вообще водить ребенка в храм: с какого возраста он должен быть на службе, как приучать его к молитвенному правилу и тому подобное. Но, я так понимаю, история об уходящих из Церкви подростках — это все-таки история не об этом?
— Совершенно не об этом. Родители стараются всё узнать о том, как «правильно», как «по науке»: какие молитвы ребенок может выучить в пять-шесть лет, какие он уже должен читать в десять лет, — но из их поля зрения совершенно ускользает то, что ребенок не понимает смысла молитв.
Привели как-то мальчика, лет тринадцати, поступать в гимназию. Прошу его: «Прочти “Отче наш”». Очень четко и хорошо читает. Я спрашиваю: «Скажи, пожалуйста, что значит “и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим”?» И тут он начинает юлить. «Ну это чтобы мы были добрыми… ну это чтобы нам Бог помогал…» То есть он не понимает, о чем у Бога просит, какие такие долги… И это значит, что всё — через пару лет ему это будет уже не интересно.
Я недавно читал на «Правмире» дискуссию по поводу того, нужно ли вообще богословствовать мирянам, нужно ли духовное образование для мирян. И кто-то из ее участников сказал: «А зачем? Обрядоверие — это такая вещь хорошая». Наверное, он хотел так пошутить, но вообще в этом плане нам не до шуток.
Наша Церковь очень серьезно обрядоверием больна — в XXI веке это просто позорно.
Наша вера должна быть сознательной, живой, наша вера должна быть прямой верой — тем, что дает жизнь всему в нас. Человек только тогда может жить по вере, когда он хорошо знает, Кто его Бог. Невозможно ничего сделать по Евангелию, если ты с Богом не знаком. И детей ты в таком случае ничему в христианстве не научишь.
Дети учатся нашей вере не потому, что мы их учим правильно читать молитвы, или правильно креститься, или правильно свечи ставить, или «Царю Небесный» спеть на шестой глас. Они учатся тому, как вообще человек по вере живет. Человек может жить по вере, когда он хорошо знает, Кто его Бог, потому что как ты будешь любить врага своего, если ты с Богом не связан никак еще? Если для тебя это абстрактное богословие. Ведь это на самом деле именно о том, как ты будешь любить своего врага — из этого исходит понимание того, почему Христос тебе говорит такие слова — потому что Он твой Бог, и ты должен знать и Его, и о Нем.
Почему ты должен прощать обиду? Почему ты должен не осуждать, когда все очевидно? Почему ты должен делать то-то и то-то, что говорит тебе Евангелие? Когда ты этого не знаешь, тогда ты никогда детей своих вере не научишь. Религиозному поведению запросто. Но потом они могут уйти, потому что никому не интересно религиозное поведение в XXI веке само по себе. Вот и всё. Очень важно, кто ты такой, зачем ты живешь и Кто твой Бог.