— Отец Виктор, почему вы решили обновить часовню? Вроде бы службы проходят в большом храме…
— Я никогда не забуду наши первые молитвы зимой, когда еще храма не было, и бабушек, которые всегда в валенках приходили. Пар изо рта, Псалтирь, которую мы читали по отцу Александру… Это было в маленькой часовне. Потом мы пристроили алтарную часть, притвор, в 1999 году освятили престол и первые литургии нашего прихода в 99-м проходили именно в часовне.
А сейчас мы там служим буквально два раза в году: 11 сентября, в день памяти Усекновения главы Иоанна Предтечи, и в Рождество Иоанна Предтечи. Народу много, мы туда просто не помещаемся. Регулярно получается служить только акафисты. Но мне хотелось бы, чтобы часовня была бы открыта почти постоянно, чтобы люди могли приходить, поставить там свечи, помолиться и помянуть отца Александра. Поэтому появилась еще и роспись, хотя и в несколько ограниченном масштабе, — на восточной стене.
Восемь лет назад отец Зинон расписывал наш основной Сергиевский храм, и сейчас мы видим новые прекрасные фрески, несколько уже иные, и это отличие заметно. Он сказал, что не поехал бы сюда, если бы это место не было связано с трагической гибелью отца Александра.
— Вы много занимаетесь сохранением памяти об отце Александре. В чём цель мемориализации, что именно важно сохранить и почему?
— Я думаю, что всё, что касается памяти отца Александра, нужно сохранить. Основная часть вещей, которые были переданы родственниками, близкими людьми, прихожанами отца Александра, сейчас находятся в архивах музея, и в этом году мы смогли зарегистрировать нашу коллекцию в Музейном фонде РФ. Таким образом мы получили ведомственный музей в структуре муниципального учреждения «Дубрава», который мы будем обслуживать, где мы будем принимать людей и рассказывать о жизни и творчестве отца Александра. Для нас это важно, потому что кроме экскурсионной работы это еще и методическая работа, связанная с хранением, учетом. Фонд уже есть, это и рукописи, и аудиоматериалы, и видео, и личные вещи, он укомплектован специальным оборудованием — всё, как требует Министерство культуры Российской Федерации.
— Отец Александр – ваш близкий родственник, вы жили рядом с ним обычной жизнью в семье, часто в одном доме у вашей бабушки, а его тёщи. А сейчас его личность становится скорее символом, выросло несколько поколений тех, кто его не застал лично, но относится к его творчеству и биографии с уважением, почитанием. Для вас как это сочетается? Вы сейчас фактически — хранитель наследия вашего родного человека.
— Когда мы были маленькими, мы, конечно, не чувствовали величины личности отца Александра. Со временем многое стало открываться. Мой осознанный приход в Церковь произошел не тогда, когда я с двоюродным братом Мишей читал в пяти-шестилетнем возрасте поминальные записки, которые отец Александр нам давал, а после того, как я лет в 15-16 самостоятельно прочитал Евангелие, и потом, когда я уже вернулся из армии и прочитал книги отца Александра, — для меня совершенно по-другому открылась Церковь.
Я помню, как приезжал в Новую Деревню только слушать его проповеди — не на богослужение, а чтобы послушать, как он проповедует. Богослужение и литургия открылись мне позже. Но в тот очень важный для меня период отец Александр стал для меня именно отцом Александром, а не дядей Аликом, как мы его звали в детстве. И тогда, уже в конце его жизни – в 88-89-м году, мы достаточно часто встречались, я приезжал сюда больше не как племянник, чтобы побыть здесь с бабушкой, помочь, что-то сделать, а для того, чтобы задать вопросы, которые меня беспокоили. Это были уже совершенно другого качества взаимоотношения, взаимоотношения прихожанина и наставника, хотя, конечно же, всё остальное тоже никуда не делось. Конечно, многое изменилось в 90-м году после его убийства. Мне пришлось делать выбор.
— А вы решили стать священником уже после его смерти?
— Да, я никогда не думал, что буду священником. Я художник, художник-реставратор, у меня три образования: учился в иконописной школе, в Абрамцевском промышленно-художественном училище, окончил факультет художественной графики педагогического университета. Вся моя жизнь в той или иной степени была связана с творчеством. Я много лет проработал в музее «Абрамцево».
Митрополит Ювеналий приезжал каждое девятое сентября в Семхоз, чтобы помолиться. Однажды мы шли с ним по «тропинке отца Александра», как многие ее называют, и он мне сказал: «У тебя есть начальное богословское образование после иконописной школы, а ты не думаешь о том, кто здесь, на этом месте, будет молиться, если не ты?» Для меня это было потрясением, я стал об этом думать, моя супруга с трудом представляла, что я стану священником. Но потом было принято решение, и сейчас я счастлив, что стою у престола.
— Вы говорите, что приезжали к отцу Александру и с ним разговаривали как прихожанин с наставником. Помните ли вы что-нибудь из его ответов на ваши вопросы, что можно рассказать, что-то, что вам запало в душу? Бывают ведь разговоры, которые потом всю жизнь всплывают, хотя сначала кажется «ну, поговорили и поговорили»
— Мне очень запомнилась беседа после нашего венчания. Мы были втроем здесь, в Семхозе. Отец Александр очень долго говорил с нами, для него это было очень важно. Ему рано утром нужно было вставать на службу, а мы проговорили практически до полуночи, и для нас с Ирой это было очень серьезным событием. Мне было 24, ей 22, представление о браке у молодых людей было приблизительным. Но эта беседа касается сокровенных вещей, о которых я не хочу сейчас говорить.
Но зато могу рассказать историю. Отец Александр достаточно часто приезжал в Хотьково причащать мою прабабушку. Несмотря на то, что он был не очень практичным человеком, идеи у него иногда были неожиданные. На столетие моей прабабушки в 1987-м приехал журналист из газеты «Труд». Отец Александр при этом присутствовал. А это было год спустя после того, как в газете «Труд» появилась статья «Крест на совести».
И нужно было сделать общее фото, отец Александр сразу понял, что ему не стоит фотографироваться, и говорит: «Давайте, я буду держать софит». И держал софит. Я смотрю на эту фотографию, где нас пять поколений: я, мама, бабушка, прабабушка, кто-то из детей там был, — и вспоминаю отца Александра, который в это время держал софит. А журналист был очень любопытный, всё спрашивал: «Что ж это у вас за родственник такой, какого-то ученого человека напоминает. Он историк?» Мы говорим: «Ну да…» В общем, он так и не понял, что это был отец Александр. Но я про другое: когда этот журналист брал интервью и писал заметочку, отец Александр ему сказал: «Вы напишите, что дом у Татьяны Ивановны Колесниковой ветхий, и что администрация обещала помочь». А тогда было невозможно даже кирпич купить, — всё только по заявлению в исполком, строительных материалов никаких не было.
И выходит эта статья в газете «Труд» с нашаей фотографией: вот Татьяна Ивановна Колесникова, ей сто лет, поздравляем, она пережила первую войну, революцию, вторую мировую, но домик у неё, однако, ветхий, а администрация обещала помочь.
— И администрация узнала об этом из газеты «Труд»?
— Через неделю пришла из администрации открытка, в которой было написано, что можно получить пять тысяч кирпичей. Я когда отцу Александру принес газету, он посмотрел и говорит: «К следующему году нужно написать, что к бабушке приедут из стран Варшавского договора тоже столетние старики вместе отмечать день рождения, — тогда они сделают дорогу к вашему дому».
Когда я работал в музее, меня очень интересовало народное творчество. И я показывал отцу Александру свои работы. Он очень осторожно со мной разговаривал, потому что это увлечение начинало давать языческий крен. Отец Александр говорил, что всё-таки нужно думать о главном, что в творчестве многое может быть искусительным. К творчеству он всегда относился с повышенным интересом, всегда спрашивал, что я делаю. И не только я, разумеется: он всегда спрашивал, кто что написал, что сделал. Многие приносили ему смотреть свои тексты. Это всегда было желание поддержать человека в его творческих начинаниях. И даже если у человека что-то не получалось — всегда же бывают какие-то слабые вещи — всё равно человек вдохновлялся от этого внимания, и следующее уже с новыми силами, вдохновленный, начинал творить.
Он просил меня привозить ему глину и лепил разных животных. Если нужно было что-то объяснить, ему было проще объяснять, нарисовав. Он брал тут же карандаш или ручку и мог нарисовать портрет человека. Потом я смотрел — это была такая удивительная хватка рисовальщика, он схватывал характер.
— Судя по его рисункам, которые сохранились, он был человеком классического вкуса, академического?
— Я скажу больше, судя по тому, какие вещи он любил и какими вещами он себя окружал, он был достаточно старомодным человеком. Он, конечно, очень любил русский модерн, интересовался им, просил меня привозить ему альбомы из библиотеки музея-заповедника «Абрамцево». Он очень любил Машкова, и вообще тот период расцвета, и в архитектуре тоже.
— При этом в его круг входили художники авангардного направления. Были ли споры, что он думал про Церковь и искусство, например?
— У него есть выступления, лекции на эту тему. Он достаточно ясно и четко говорит о своем отношении к искусству, в том числе и о том, что искусство может быть искусительным. Здесь важно, какими мотивами, вернее, каким духом человек питается, — может быть, разрушительным.
Здесь можно говорить и о том, какие изменения наступили в храме, когда он стал настоятелем. Он начал ориентироваться на людей, я не говорю об эстетике, потому что в Новой Деревне трудно было что-то менять, да, наверное, и не нужно было этого делать. Но тут же были поставлены динамики, чтобы люди могли слышать и в притворе тоже.
— Он ставил динамики ещё в конце 80-х?
— Да, я думаю, что он один из первых установил динамики.
— В начале 80-х была очень мрачная атмосфера, которая давила несколько лет, когда отца Александра вызывали в КГБ, проводили обыски. В те же годы посадили религиозных диссидентов Сандра Ригу и Александра Огородникова, многих других прижимали. Насколько эта ситуация влияла, как он отвечал на это? Когда живешь внутри, у тебя же нет ощущения, что всё это кончится, начнется перестройка, он же не знал будущего, и никто не знал. Тогда казалось, что всё, в этом мраке и будем жить.
— Мне кажется, что этот период не отразился на его трудоспособности. Он всё это стоически выносил. У нас в экспозиции есть и эти приглашения в комитет, где он проводил очень много времени, и наверняка ему было очень жалко, что он проводит его там. Но знаете, некоторые люди начинали интересоваться вопросами веры после встречи с ним, в том числе и люди в погонах, такие истории мы тоже знаем. Поэтому и там это было для кого-то не напрасно.
— Как ему удавалось не унывать? У него был рецепт?
— Я думаю, это хорошо усвоенные апостольские слова: «Всегда радуйтесь, всегда молитесь, за все благодарите». Это в нем было точно — чувство, к которому он призывал прихожан и всех окружающих, был примером, — христианская жизнерадостность. Просто от того, что ты живешь, имеешь возможность смотреть на окружающий мир, благодарность за то, что можешь встречаться со своими друзьями, разговаривать на те темы, которые тебя интересуют. Ну, и наверное, самое главное, что ты имеешь возможность творить и делиться этой радостью с другими. На самом деле, неважно, что ты делаешь, потому что нетворческих профессий, я думаю, нет.
Нужно сказать еще о цельности его личности. Биологи говорят: «Как жалко, что он стал священником, мог бы стать хорошим ученым». Художники говорят, что он мог бы быть художником, если бы развивался только в этом направлении. Ну и так далее. Всё-таки отца Александра нельзя рассматривать отдельно от самого главного его служения в жизни, а всё остальное, все эти дарования и таланты, данные Богом, были полностью включены в его жизнь как священника, как пастыря, как проповедника.
— От него, как мало от кого из ушедших пастырей, осталась целая сеть общин. Есть община отца Александра Борисова, который его ровесник и друг. Есть община отца Владимира Архипова, который ученик и наследник. Есть отец Вячеслав Переверзенцев, отец Владимир Лапшин, есть вы и ещё несколько священников и приходов. Как это получилось? Ведь эти общины на самом деле очень разные.
— Да и хорошо, что разные. На самом деле, это осколки той общины, что была создана отцом Александром, осколки новодеревенской общины. На одной из панихид по отцу Александру кто-то из священников сказал очень верные слова: «Мы все как осколки одного разбившегося зеркала, которое отражало свет Христов». Здесь всё по-евангельски: «Поражу пастыря, и рассеются…» Рассеялись не так, что и следа никакого не осталось, а рассеялись так, что многие нашли свои приходы с теми пастырями, которые стали последователями, продолжателями дела отца Александра.
Но я уверен в том, что всё-таки христианская открытость и любовь, которая отличала отца Александра, всех нас и роднит.
— Чувство общности, которое возникало в поздние советские годы, было связано не только с личностью отца Александра, но и с тем, что христиане были действительно малым стадом: сам факт того, что человек ходит в церковь, тебя уже с ним роднил. Это была общность в атеистическом мире, стремление не растерять друг друга, радость от того, что у нас общее мировоззрение.
А сейчас ситуация абсолютно другая, и мне кажется, что в современных общинах есть, наоборот, такое, сектантское деление: наш — не наш. И ещё какой-то комсомольский задор, активность, превращение общины в клуб по интересам. У меня это вызывает некоторую настороженность. А как вы на это смотрите?
— У отца Александра на приходе было очень много всяких сложностей. И мы знаем огромное количество историй, связанных с уходом людей из прихода, с уходом людей из Русской Православной Церкви. Отец Александр очень болезненно это все переживал. Отъезды за границу прихожан и многое, многое другое. Народ был непростой, сами понимаете. Все время вспоминается Сергей Сергеевич Аверинцев с его словами про «дикое племя интеллигенции». Так оно и было.
Многие люди настолько были ослеплены личностью отца Александра, такой харизматичной, такой яркой, что не всегда понимали, к чему он их зовет. Эта проблема тоже была. А отец Александр однозначно хотел привести этих людей ко Христу, открыть им Евангелие. Евангельские группы, которые он создавал, кстати, не он придумал, это была продолженная традиция священномученика протоиерея Алексия Мечёва. Иногда отцу Александру приписывают то, что на самом деле было никаким не новшеством, а продолжением жизни катакомбной Церкви. Он использовал накопленный к тому времени опыт, в том числе и, например, опыт конспирации.
А насчёт комсомольского задора… Мне очень не нравится, когда я вижу призыв «против кого будем дружить?» Мы-то православные, мы — обладатели истины, пойдем сейчас научим всех, как жить.
Я думаю, что основы церковной жизни настолько сильно были подорваны в советское время, корни подрублены, такое огромное количество лучших священников были расстреляны, умерли в лагерях, что мы сейчас чувствуем их недостаток. Ну, что поделаешь, надо это как-то преодолевать. Отец Александр на это преодоление жизнь свою положил. Искусствовед Ирина Языкова очень хорошо сказала в одной из своих лекций, что отец Александр — именно продолжатель той традиции, он, как мост, соединяет поколения православных христиан.
Фото Анны Гальпериной