Беседы на «Радио Свобода»
Культура в русском самосознании
В первой нашей беседе мы уже говорили, что для русского самосознания почти на каждом этапе его развития свойственно своеобразное противопоставление «политики» — «культуре». И любую попытку разобраться в современном споре о культуре и об отношении этого спора к политической трагедии, в которой мы живем, следует начинать именно с этого очень своеобразного и очень русского явления.
Все, конечно, помнят знаменитое утверждение одного из вождей русской революционной интеллигенции XIX века: «Сапоги выше Шекспира» [1]. Все помнят и страстное, исступленное развенчание и отрицание культуры величайшим нашим писателем Львом Толстым в его статье «Что такое искусство?». Однако то же самое говорил, хотя и несколько по-другому, министр Николая Первого граф Бенкендорф по поводу Пушкина. «Писать стихи, — говорил он, — еще не значит предаваться полезному занятию» [2].
Гоголь сжег рукопись «Мертвых душ»; Достоевский в «Дневнике писателя» хотел стать политиком и идеологом больше, чем писателем. Тургенев мечтал о том, что интеллигенция простит ему его «искусство для искусства», если он напишет «злободневный» роман. А мужичок на завалинке даже и не слышал эти имена: Пушкин, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Толстой. И он, пожалуй, согласился бы со Смердяковым, что стихи и вообще писательство — дело несерьезное и никчемное [3].
Судьба русской культуры всегда была трагичной. За сто пятьдесят, сто семьдесят лет своего поразительного цветения она так и не успела стать своей для народа, который ее создал. Когда великий французский поэт Поль Валери говорил о русской литературе XIX столетия, как о восьмом чуде света, эта литература была известна не более чем десяти процентам русского народа. Такова трагедия, таков парадокс русской культуры, и он, конечно, многое объясняет и в политических, и в духовных судьбах русского народа.
Говоря о русской культуре, нужно прежде всего определить объем и содержание этого понятия. И здесь надо сказать, что вряд ли можно говорить о русской культуре как о какой-то органической величине. На деле в России существовала и в какой-то мере продолжает существовать не одна, а по существу три культуры, три культурные традиции.
Связь между ними, конечно, есть, но она глубоко отлична от преемственности, связывающей, например, средневекового английского поэта Чосера с современными английскими писателями или поэтов французской «Плеяды» XVI века — Ронсара, дю Бэлле, Маро — с поэтами романтического периода.
Объясняется это, очевидно, тем, что развитие русской культуры приходится считать не «органическим», а скорее «революционным». Первую культурную революцию произвел Петр Великий. Он резко отделил древнюю русскую культуру — московскую и киевскую — от новой, воспринятой с Запада и почти насильно пересаженной на русскую почву.
Таким образом, мы имеем уже две культуры: одну, которую принято называть древнерусской, и вторую, которая с таким единственным блеском и неповторимой глубиной выросла из петровских «ассамблей» и всего через несколько десятилетий дала Державина, Пушкина и всё то, что было дано нам после Пушкина.
Но у нас есть еще и третья «культура», тоже идущая от петровской революции, которую, однако, не следует смешивать с державинско-пушкинско-гоголевской культурой. Эту третью культуру можно назвать культурой технической или прагматической. Сам Петр Великий был по своему духовному складу именно техником и прагматиком. Он всей душой любил техников, механиков, специалистов [, которыми увлекся еще в детские годы в подмосковной «Немецкой слободе», и эту любовь к техно-прагматической культуре пронес через всю жизнь] [4]. И эта любовь Петра привела к тому, что Россия, отсталая земледельческая страна, оказалась, так сказать, «психологически» включенной в настроения, интересы и искания, родившиеся на Западе из начинавшейся в Европе индустриальной революции.
Крайне важно отметить, однако, вот что: эти три «культуры», родившиеся из разных источников и отделенные одна от другой казалось бы почти непроницаемыми психологическими и бытовыми барьерами, в России практически сосуществовали одна с другой. Они не следовали и не вытекали одна из другой в порядке хотя бы и революционного, но всё же преемства, исторической последовательности, а продолжали жить, создавая разные пласты, разные «сознания», можно почти сказать — «разные миры» уже в самом народном теле.
Прежде всего, вне петровской «культурной революции», — это значит и вне державинско-пушкинской, а также и прагматически-технической культуры — оказалась, как известно, почти вся крестьянская Россия, около 80-ти процентов всего населения страны. Но осталась ли вся эта масса без культуры вообще? Нет, потому что ее культурой осталась именно первая, древняя культура, почти целиком определенная христианством и церковностью.
Если бы это было не так, если бы непричастное петровскому «просвещенью» русское крестьянство (или, как его потом назвала просвещенная Россия, народ) оказалось просто первобытными и грубыми дикарями, как можно было бы объяснить таинственное, непрекращавшееся притяжение к этому «народу» России просвещенной, искание у народа мудрости, таинственной правды, исцеления, языковой чистоты и так далее?
Если Пушкин учился русскому языку у московских просвирен [5], то Достоевский народу, да еще темному народу тюрьмы и ссылки, приписывал свое прозрение, а Толстой со свойственной ему прямолинейностью заставлял себя этому народу подражать, чтобы самому стать таким же, как он. [Никто, никогда и нигде, кроме как в России, не «ходил в народ», а это не может не быть фактом огромного культурного значения.]
О содержании, о смысле, о судьбах этой «народной культуры» в развитии русского культурного самосознания мы еще будем говорить в дальнейшем. Сейчас же перейдем ко второму — технически-прагматическому — типу культуры.
К этому культурному типу в петербургско-петровском периоде нашей истории относился очень значительный процент уже «просвещенной», не «народной» России. Здесь культура понималась, прежде всего, именно как «просвещение», как приобретение определенного количества официальных и полезных «знаний».
Уже с петровских времен в России появился тип человека, одержимого «пользой», человека, духовно родившегося на Западе в эпоху «просвещения» с ее неограниченной верой в энциклопедии и схемы и с отожествлением культуры и знания, вернее — отожествлением ее с точными знаниями. Именно у этого типа людей постепенно произошло семантическое перерождение слова «наука», его сужение до пределов одной «естественной» науки. Это культура, как уже говорилось, техническая и прагматическая.
Знание и польза — знание, чтобы оно приносило немедленную, непосредственную пользу. Но к этому типу людей относилась не одна постепенно нарождавшаяся в России интеллигенция, а и, как это ни странно, весь огромный бюрократически-чиновный и военный аппарат империи. Чиновники и офицеры — а их было великое множество — жили, в сущности, сознанием абсолютной несомненности приносимой им отечеству «пользы». Отсюда и всё их понимание культуры, знания, подготовки к своей профессии или к своему званию было насквозь пронизано этой идеей пользы и сводилось почти исключительно к ней. Никакого дальнейшего «искания» или «утончения» культуры у этого большого слоя людей не было.
Отдельные группы внутри технически-прагматической культуры могли смертельно враждовать одна с другой. Например, военное сословие и интеллигенция презирали друг друга, и, тем не менее, обе эти группы принадлежали к одному «культурному» типу. Они и «пользу» могли понимать совершенно по-разному, но обе жили всё-таки одним и тем же представлением о пользе.
И самое важное, конечно, то, что психологическая ограниченность их духовного кругозора вот этой прагматический «пользой» делала их часто почти непроницаемыми к восприятию и пониманию третьей нашей культуры, той, которую уместнее всего соединить, в первую очередь, с именами великих русских писателей, но, конечно, не их одних.
Волею судеб и по только что упомянутым причинам эта третья культура оказалась у нас культурой меньшинства, можно почти сказать — незначительного меньшинства. Непонятная «народу», она оказалась чуждой и людям технически-прагматической культуры. А между тем все эти три культуры так или иначе были одержимы Россией, ее судьбой, ее миссией, все они в этом смысле были «национальными», и все они — на глубине — отвечали какой-то подлинной и насущной нужде. Не только из русской истории, но и из русской «культуры» не выкинешь ни Пушкина, ни Суворова, ни Чернышевского, ни Серафима Саровского. Но если нельзя выкинуть, то не так-то легко их и «соединить», увидеть их всех в какой-то общей перспективе, претворить в каком- то едином «синтезе».
Поэтому, когда мы, русские, говорим о культуре, мы обычно в действительности, и чаще всего даже подсознательно, выбираем себе нашу культуру, — ту, с которой чувствуем себя духовно связанными. Но современный спор о культуре тем в особенности и важен, что, может быть, в первый раз нужно будет, необходимо будет поставить вопрос не о выборе, а именно о синтезе. Ибо та трагедия, в которой мы уже столько лет живем, трагедия прежде всего политическая, — не уходит ли она своими корнями как раз в это культурное «распутье», в отсутствие целостности в русском культурном самосознании? И преодолеть, исцелить эту трагедию — не значит ли, прежде всего, восстановить когда-то давно утраченное единство?
Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны глубже вглядеться в подлинную сущность трех наших культурных типов, постараться понять их внутреннюю динамику, чем мы и займемся в следующих беседах.
Текст лекции предоставлен Еленой Дорман
1. Выражение ошибочно приписывалось Д.И. Писареву. Восходит к пародийной цитате в статье Ф.М. Достоевского «Господин Щедрин, или раскол в нигилистах: Статья 2-я» (1864), написанной в ответ на статью М.Е. Салтыкова-Щедрина «Литературные мелочи» (1864). Полемика в целом была направлена против утилитарной позиции сотрудников журнала «Русское слово» (в т.ч. Д.И. Писарева) в оценке искусства и значения Пушкина в русской культуре. «Сапоги во всяком случае лучше Пушкина. Пушкин – роскошь и вздор. <…> Вздор и роскошь даже сам Шекспир» (Достоевский Ф.М. Полн. собр.соч.: В 30 т. Л.: Наука, 1972–1990 (далее – Достоевский Ф.М. ПСС). Т. 20. С. 109). В тетради Достоевского 1864–1865 гг. в записи об авторах прокламации «Молодая Россия» также находим выражение «Сапоги лучше Шекспира» (см. об э том: Достоевский Ф.М. ПСС. Т. 12. С. 312).
2. Возможно, имеется в виду реакция цензуры на знаменитые слова в некрологе В.Ф. Одоевского: «Солнце нашей поэзии закатилось!», напечатанном в «Литературных прибавлениях к “Русскому инвалиду”» (1837, № 5). Редактор газеты А.А. Краевский на следующий день был вызван для объяснений к попечителю Санкт-Петербургского учебного округа М.А. Дондукову-Корсакову, который в резких тонах передал «крайнее неудовольствие» министра народного просвещения, председателя Главного управления цензуры С.С. Уварова: «…Что за выражения! “Солнце поэзии!!” Помилуйте, за что такая честь? <…> Какое это такое поприще? <…> Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж?! <…> Писать стишки не значит еще проходить великое поприще!» (См.: Пушкин в воспоминаниях современников: В 2 т. СПб., 1998. Т. 2. С. 282; см. также: Никитенко А.В. Дневник. В 3 т. Т. 1. 1826-1857. М., 1955. С. 197).
3. Имеется в виду реплика Смердякова из романа «Братья Карамазовы» (Ч. 2. Кн. 5. Гл. 2.): «Это чтобы стих-с, то это существенный вздор-с. Рассудите сами: кто же на свете в рифму говорит? И если бы мы стали все в рифму говорить, хотя бы даже по приказанию начальства, то много ли бы мы насказали-с? Стихи не дело…» (Достоевский Ф.М. ПСС. Т. 14. С. 204)
4. Здесь и далее текст, вычеркнутый в машинописи, помещен в квадратные скобки.
5. В статье «Опровержение на критики» (1830) Пушкин замечал: «Разговорный язык простого народа (не читающего иностранных книг и, слава Богу, не выражающего, как мы, своих мыслей на французском языке) достоин также глубочайших исследований. Альфиери изучал итальянский язык на флорентийском базаре: не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком» (Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.: Изд-во АН СССР, 1957–1958 (далее – Пушкин А.С. ПСС). Т. 7. С. 175).