В позднебрежневские времена в нашей стране очень были популярны литературные дискуссии. Подписка на «толстые журналы» осуществлялась по разнарядке, всем не хватало, а «Литературная газета» непременно лежала на журнальном столике в каждом культурном доме. И дело вовсе не в том, что советские граждане так сильно любили литературу. И даже не в том, что у них не было ни интернета, ни кабельного телевидения, ни видеокассет в свободной продаже.
Просто ни о чем другом нельзя было спорить публично. Да, у себя на кухнях народ за рюмкой чая всё понимал и всё обсуждал: и развал экономики, и пустозвонство идеологии, и ненужную войну в Афганистане, и любые другие проблемы, от «где чего достать» и до «что есть Истина». Но в газете об этом написать никто даже и не пробовал. Вот и возникали дискуссии, например, по «Буранному полустанку» Чингиза Айтматова (кто теперь его читает?). А на самом деле люди обсуждали свою жизнь, насущные вопросы. Только назвать их прямо не могли.
В самом деле, кто мог открыто пожаловаться на истребление исторической памяти, на выхолащивание культуры при Советах? А вот обсуждать, как красиво Айтматов пересказал казахские легенды о манкуртах – людях, которых жестокие завоеватели пыткой лишали памяти – это пожалуйста. Это же не про нас.
В результате в стране нарастали системные перекосы и диспропорции при почти полном отсутствии обратной связи. А говорили – о литературе, о нравственности, о духовности, как будто с остальным было все в порядке. А потом всё рухнуло, страна провалилась в безвременье, из которого вышли с наибольшим барышом как раз те, кто смог стать манкуртом, выражаясь по-айтматовски.
Не потому ли, что народ не готов был не то что к компромиссу – просто к обсуждению проблем? При советском строе они даже не назывались, не проговаривались, и когда приоткрылась щелочка, в нее потекло струйкой, а потом и всё смывающим потоком: вот тут у нас плохо! Вот там еще хуже! А вот там полный кошмар, и везде, везде ужас-ужас-ужас!!! Главное было: прокричать свою частную правду, а там пусть хоть небо рухнет на землю.
С тех пор в нашем обществе многое изменилось: мы научились хотя бы иногда слышать друг друга и обсуждать общие проблемы с разных позиций. Получается плохо, и не всегда получается вообще, но тупое противостояние по модели «коммунисты – демократы», «либералы – патриоты» и т.д. постепенно отходит в прошлое, хоть и с арьергардными боями. Думаю, что в этом взрослении сыграла немалую роль публицистика: она учила людей вдумчиво спорить.
Но есть для нее белые пятна, и одно из них – церковная жизнь. О ней в подавляющем большинстве случаев говорится либо с позиций пропаганды (всё у нас хорошо, а на происки врагов дадим принципиальный ответ), либо с позиций прямо противоположных: ужас-ужас, кошмар-кошмар в этой вашей патриархии.
А самая лучшая часть околоцерковной публицистики – это споры именно что о литературе, иконописи, архитектуре и прочих свободных искусствах. Ну, в крайнем случае, о богословских терминах и формулировках какого-нибудь документа Межсоборного присутствия. Потому что спорить о словесном творчестве писателей или членов присутствия можно, а вот об остальном…
В той старой «Литературной газете» очень много было дискуссий и вообще о нравственности и духовности: что такое пошлость (и заранее понятно, что это плохо), или что такое отзывчивость (и заранее понятно, что хорошо). Точно так же и современная православная публицистика нередко строится как красивое, правильное, глубокое и проникновенное обличение пороков и восхваление добродетелей – только, пожалуйста, без конкретики.
Однажды жена президента США Кулиджа, отличавшегося немногословием, спросила супруга, о чем проповедовал пастор на прошлом богослужении. «О грехе», – ответил Кулидж. Но жена интересовалась: что же пастор такого сказал? «Он против греха», – отозвался Кулидж. Итак, вы прослушали в исполнении Кулиджа краткое содержание огромного количества православных статей в бумажных и электронных СМИ. И авторы, похоже, уже понимают это, так что нередко можно увидеть и такую статью по актуальному информационному поводу: вообще-то мы с Кулиджем против греха, но что тут еще сказать, даже и не знаю, потому как и сам грешен. Точка.
Хорошо бы это всё происходило от полной беспроблемности нашей церковной жизни, но… тут у меня самого в трепете замирает перо, простите, клавиатура. Какую проблему назвать? Да сами ведь знаете.
Скажу о том процессе, который знаю изнутри: за постсоветское время вышло пять полных переводов Библии на русский язык, три – на другие языки народов России (чувашский, тувинский и чеченский), работа над другими переводами продолжается. Новость о выходе нового издания теперь обычно проходит в СМИ, да. Но дело этой новостью и ограничивается. Обсуждать качество переводов, их достоинства и недостатки? Бывает, конечно, и такое: тринадцать лет назад был опубликован мой перевод книги Иова, так вот недавно горячие православные публицисты прочитали в моем переводе 1 (одно) слово и высказали свои весьма критические замечания. Одно слово, а в том переводе их более двадцати трех тысяч. Да и вышла с тех пор полная версия Ветхого Завета в переводах РБО (туда вошел и мой перевод Иова).
Скажу больше того: примерно в одно и то же время вышли новые переводы Библии на русский и на норвежский языки. Так вот, норвежский перевод по итогам первого года продаж стал бесспорным национальным бестселлером № 1 – и это при том, что Норвегия считается вполне секулярной страной.
А кто заметил русский? Сдается мне, что среди публицистов, пишущих на церковные темы, я был единственным, кто на его публикацию отозвался. Это потому, что все читают старый Синодальный или другие новые переводы (ручаюсь, большинство читателей этой статьи о них даже не слышало)? Или потому что новый перевод оказался очень плох? Или потому что Библию у нас вообще не читают? А может, ее вообще нечего читать, такая точка зрения тоже есть? Нужен ли вообще новый перевод Библии на русский? Может, обсудим? А если не будем обсуждать – процесс перевода ведь не затормозится, будут выходить новые издания, только уже безо всякого нашего участия.
И заметьте, я не упомянул тут «горячих», старательно избегаемых проблем, о которых все говорят на кухнях и все старательно молчат в церковных и околоцерковных СМИ. Проблем, которые однажды придется решать, и слишком велик риск, что решать их будет кто попало и как попало уже просто потому, что мы не готовы даже признать сейчас их существование, не то чтобы обсудить возможные способы решения.
Да, напоследок. Если хотите знать, что я думаю насчет греха, то я, разумеется, против, как и тот пастор. А насчет добродетели – я только за. Если кто спросит, о чем была эта колонка, так ему и передайте.