Директор часового завода Николай Ильич Покровский был человеком привычки – настолько, что вся его жизнь напоминала единожды заведенный часовой механизм. Каждый его день начинался одинаково: в шесть утра – зарядка, всегда состоящая из одних и тех же незамысловатых упражнений, в шесть пятнадцать – душ, затем завтрак – кружка кофе, овсяная каша и хорошо прожаренная яичница, затем чтение двух свежих газет. Все в свою очередь и абсолютно без излишеств. В половине девятого Николай Ильич, одетый в бессменный добротный черный костюм классического кроя, открывал дверь своего кабинета. Его секретарша Лиза знала наперед, что через секунду хлопнет верхний ящик бюро – Покровский всегда кладет туда ключи, после уныло пискнет включившийся компьютер, щелкнет вскипевший чайник, а через минуту сердито прошипит интерком:
— Лиза, подайте документы на подпись. Срочно!
Словом, Николай Ильич никогда не изменял сложившимся привычкам, хотя бы и в мелочах. Он даже спал в одной и той же позе, не шевеля ни одним мускулом на протяжении ночи – лежа на правом боку, спиной к стене. Казалось, что ничто в целом мире – ни появление пришельцев, ни ядерный взрыв – было не в силах изменить каждодневного алгоритма Николая Ильича или хотя бы вывести его из состояния непробиваемого душевного спокойствия.
И разумеется, судьба была просто обязана внести свои коррективы в монотонное существование директора.
Однажды случилось невероятное: Покровский опоздал на работу на целых полчаса, чем несказанно удивил Лизу. Но появление Николая Ильича повергло ее в состояние, близкое к шоковому: на нем был надет костюмчик невнятного кроя и еще более невнятной расцветки. Перехватив изумленный взгляд секретарши, Покровский смутился и принялся оправдываться:
— Вот, пуговицу потерял. Весь дом обыскал, так и не нашел. Пришлось в старом идти.
Лиза увидела в этом дурной знак – не иначе, грядет апокалипсис. Она оказалась права.
С этого дня дела на заводе пошли кувырком. Спустя всего лишь месяц Николай Ильич изменился до неузнаваемости: на него внезапно накатывали приступы то рассеянной суетливости, то глубочайшей задумчивости, на лице прочно воцарилась страдальческая маска, на переносице залегли глубокие морщины. Он подписывал один за другим невыгодные контракты и, не глядя, отмахивался от лучших партнеров. Он забывал позавтракать, а иногда и умыться и приходил на работу не вовремя. Коллеги судачили – мол, Покровского бросила любовница, но Лизавета, руководствуясь безошибочным женским чутьем, знала наверняка: директор совершенно одинок. У него нет ни любимой, ни друзей, ни приятелей.
Через полгода завод был признан банкротом. Николая Ильича сменил внешний управляющий, но бывший директор не придал потере места ровно никакого значения – он был целиком погружен в свои тяжелые думы.
На прощанье Покровский заглянул в приемную – механически положил на стол коробку конфет и букет цветов.
— Это, Лизонька, вам. Спасибо за то, что долго терпели меня, — чуть слышно прошептал он, и губы его затряслись.
Таким Лиза видела шефа впервые.
— Полноте, Николай Ильич, вы хороший начальник. Но скажите наконец, что с вами происходит? Я ведь вижу, что вас что-то гнетет, а вам, похоже, и рассказать-то некому. Я никому не разболтаю, честное слово!
Лизе было жаль Николая Ильича – пусть он и тиранил ее пятнадцать лет кряду. Но бросить его в таком состоянии ей не давала врожденная участливость. И Покровский был рад этому участию, хотя раньше бы ни за что его не принял.
— Лиза, вы знаете, — Покровский осекся, его душили слезы и страх, — Лиза, я скоро умру.
От неожиданности секретарша всплеснула руками – она ожидала услышать что угодно, но только не весть о скорой смерти начальника – казалось, что он, застывший в веренице привычных действий, вечен, как каждодневный восход или закат, дорожные пробки и человеческая глупость.
— Да как же это? Но почему? С чего вы это выдумали, Николай Ильич? – еле вымолвила она.
— Я не выдумал, — с трудом выдавил из себя Покровский. В его взгляде застыл животный ужас. – Я не выдумал, — повторил он отчетливей. – Я знаю это наверняка.
Он набрал в грудь побольше воздуха и выпалил залпом:
— У меня опухоль. В правом бедре. Я знаю, что рак до последней стадии не болит. Мне становится больно, только когда я ложусь спать – чувствую этакую шишку, сантиметра два диаметром. Она и давит, и колет, словом, всячески изводит меня. Я ни о чем не могу думать, кроме как об этой проклятой опухоли. Она съедает меня уже седьмой месяц – я похудел на пятнадцать килограммов, как и все онкологические больные. Меня тошнит, редеют волосы, температура держится постоянно. А недавно начала болеть печень – не иначе как метастазы. Так что, Лиза, прощайте.
Лиза открыла рот, собираясь что-то сказать, но Покровский прервал ее:
— Молчите, Лиза, не нужно меня утешать. В конце концов, я достаточно пожил на белом свете. Что? Ах, вас интересует, был ли я у врача? Нет, конечно. Что они могут, эти докторишки? Сами знаете, в нашей медицине одни недоучки работают. Только им попадись, быстренько на тот свет загонят. Э нет, брат, шалишь! – Николай Ильич грозно потряс скрючившимся указательным пальцем, — лучше я умру в спокойной домашней обстановке, а главное, без посторонней помощи.
Покровский ушел. А верная Лиза, глубоко взволнованная, почти бегом шагала из угла в угол по кабинету и все думала, как помочь ему вернуть утраченное здоровье. Через час она позвонила Покровскому и радостно закричала в трубку:
— Николай Ильич, можете, конечно, на меня сердиться, но я записала вас на прием к лучшему онкологу нашей области! Бекетов – настоящее светило! Доктор наук! Он стольких уже с того света вытащил, вылечит и вас! Что-что? Плохо себя чувствуете? Не можете идти? Хорошо, я договорюсь, он придет к вам на дом. Нет уж, Николай Ильич, вам надо получить консультацию. И никаких «но»!
Бекетов, долговязый, нескладный, с огромным ртом, растянутым в незакрывающейся, словно у щелкунчика, улыбке, миллиметр за миллиметром пальпировал рыхлую ногу Николая Ильича. Покровскому доктор был неприятен – и тем, что так бесцеремонно тычет пальцами в то место его тела, из которого исходит смертельная угроза, и своей дурацкой жизнерадостностью, неуместной перед страдающим пациентом. После окончания осмотра Бекетов озадаченно хмыкнул:
— Странно, уважаемый Николай Ильич, очень странно. Я не нашел у вас ничего – нет даже намека на уплотнение.
— Ну, — ядовито ответствовал Покровский, — это, доктор, не заметили вы. Но это не говорит о том, что ее там нет!
— Н-да. Странный случай, – Бекетов проглотил колкость. — Но рентгеновское обследование пройти, безусловно, нужно. Завтра, в двенадцать, я пришлю за вами машину от медчасти.
На рентгеновских снимках опухоли не обнаружилось. Бекетов назначил еще ряд обследований, но и они не прояснили картины – все органы и ткани были практически здоровы. Он уже вошел в профессиональный раж: случай был нетипичен, интересен, и докопаться до истины было делом врачебной чести, для чего, правда, требовалось постоянно игнорировать желчные выпады пациента, обвиняющего его, Бекетова, в непрофессионализме и шарлатанстве.
Покровскому же день ото дня становилось все хуже. Он уже не мог самостоятельно вставать с постели и элементарно обслуживать себя, и давно умер бы с голоду, если бы Лиза не навещала его после работы. Через месяц Николай Ильич стал похож на ожившую мумию: нос заострился, глаза ввалились, голос сделался хриплым и слабым, по ногам пошли пролежни. Он совершенно забыл и о прежней своей работе, и о привычках – все его интересы замкнулись на ноющей точке в правом бедре.
Бекетов еженедельно посещал пациента на дому. Он назначал лучшие препараты, но вынужден был отменять их, так как они не приносили Покровскому ни малейшего облегчения. Он многократно изучил его немощное дряхлое тело от головы до кончиков пальцев, но так и не смог поставить окончательного диагноза.
В очередной свой визит Бекетов принялся в сотый раз осматривать больного под пристальным взглядом Лизы, пришедшей навестить Николая Ильича.
— Помогите перекатить пациента на другой бок, — весело пропел он и подмигнул Лизе так, что она зарделась от смущения. — Мне нужно прослушать его со спины.
Доктор уселся на край дивана и принялся деловито шлепать стетоскопом по пожелтевшей спине Николая Ильича, так что тот охал, словно от невыносимой боли. Закончив, Бекетов, морщась, вскочил с дивана:
— В легких чисто. Что за невозможная мебель! Как вы, Покровский, здесь спите – все время что-то в ногу впивается. Пружина что ли торчит?
Николай Ильич хмыкнул и закрыл глаза, всем своим видом выражая презрение к бестолковому эскулапу. И вдруг Лиза, прежде стоявшая в стороне, подбежала к дивану Николая Ильича и, пронзенная внезапной догадкой, извлекла из-под пледа пуговицу от костюма, потерянную им год назад. Лицо ее сияло от счастья.
— Так-так, кажется, я начинаю понимать, — протянул нараспев Бекетов, глядя то на Лизу, то на пуговицу, то на Покровского. – Николай Ильич, у вас и в самом деле нет рака. Лизонька, дайте-ка мне эту чудесную находку.
И он поднес пуговицу к переносице Покровского:
— Вот она, ваша опухоль. Теперь вам должно стать лучше.
Покровский вскипел, но сил его не хватало уже и на то, чтоб полноценно браниться.
— Что ты несешь, щенок! – из последних сил просипел он. – Оставь меня, недоучка!
— Пуговица! Я болен, а он — пуговица! – весь день про себя повторял он, хотя боль из ноги и вправду ушла.
Вечером у Николая Ильича поднялась температура. Он бредил.
Ночью Покровский умер.