Август 1991 года, каким он запомнился? Воспоминаниями делятся протоиерей Александр Ильяшенко, протоиерей Димитрий Смирнов, протодиакон Андрей Кураев, Сергей Худиев и Евгений Стрельчик.
Протоиерей Александр Ильяшенко: Все говорило о какой-то несерьезности происходящего
Я помню, как в этот день (19 августа 1991 года) с утра объявили по радио, что в связи со сложившейся в стране ситуацией создан Государственный комитет по чрезвычайному положению (ГКЧП). В числе прочих в него вошли все силовые министры – министр обороны, министр внутренних дел, председатель КГБ и т.д.
Поскольку для большинства людей было ясно, что страна катится к развалу, некоторые надежды на то, что эти люди сумеют удержать страну, проявив твердую власть, присутствовали.
Однако вскоре стало очевидным, что все происходящее — просто фарс. Первым признаком этого оказался для меня лично крестный ход, который был запланирован как раз на 19 августа – праздник Преображения. По заранее согласованному маршруту он должен был проходить по территории Кремля.
И что удивительно, несмотря на экстренные события, мы без каких-либо препятствий вошли в Кремль, отслужили молебен и уже на обратном пути увидели на улицах Москвы военную технику. Все это говорило о какой-то несерьезности происходящего, что в скором времени и подтвердилось.
Сложившаяся ситуация поразительно напоминала мне сцену из романа М. Булгакова «Мастер и Маргарита», когда Коровьев предложил Иванушке вместе крикнуть «Караул», но сам только открыл рот, поставив Ивана Бездомного с его одиноким криком в несуразное положение.
Так же получилось и с ГКЧП. Я могу предложить, что имел место некий заговор, при подготовке которого членам ГКЧП было даны определенные обещания, которые выполнены не были. Просто так столь ответственные государственные лица не стали бы участвовать в заведомо провальной операции, понимая, что они лишатся своих постов, а может быть, и свободы.
Почему произошел август 1991 года?
Как известно, один из законов современного бизнеса (да и не только современного) – это уничтожение конкурентов. Советский Союз на тот момент был конкурентоспособен. За годы, не вполне справедливо названные застойными, в спокойной обстановке интенсивно развивались и наука, и производство, и промышленность, и социальная сфера. В области авиационной техники, в том числе гражданской, Советский Союз выходил на самые передовые мировые рубежи.
Такого «конкурента» нужно было «зарубить». Фарс, свидетелем которого мы стали в августе 91 года, привел только к еще большему развалу нашего государства.
Здоровых сил, которые могли бы удержать страну, катившуюся к пропасти, не нашлось.
Итоги и прогнозы
Конечно, коммунистическая идеология себя полностью исчерпала. Еще за несколько лет до краха КПСС должна была найти в себе силы дать свободу Русской Православной Церкви и другим традиционным конфессиям в сфере духовной, а в сфере экономической — свободу крестьянству и кооперации в сельском хозяйстве, а в промышленности – частному предпринимательству.
Вместо того, чтобы сохранить за государством те отрасли экономики, которые категорически должны быть государственными, например, топливно-энергетический комплекс, добывающая, тяжелая промышленность — экономику просто пустили на самотек, а лучше сказать, на разграбление. Ни в коем случае нельзя было отдавать эти отрасли в частные руки.
Вот мелкое предпринимательство, безусловно, может быть частным. Да и вообще границы между частной и государственной собственностью должны быть очень подвижными, и устанавливать их является делом экономистов высокого класса. Однако эти границы должны быть определены, исходя из общих интересов. В России же государство полностью сняло с себя ответственность за регулирование экономики. Это в корне неправильно. В результате наша авиационная промышленность, например (а до рукоположения прот. Александр Ильяшенко работал как раз в этой области, в Курчатовском институте, — прим. ред.) так и не вышла на международный уровень. Так же обстоит дело и в других отраслях.
То, что является национальным достоянием, попало в частные руки.
Испортили и растащили.
Сергей Худиев: Против чего я протестовал у Белого Дома
В событиях 1991 года мне довелось даже несколько поучаствовать; тогда я только перебрался в Москву — поступать — не поступил, зато подружился с группой анархистов (говорят, что любой зрелый консерватор в юности должен побыть анархистом).
Лидер группы владел небольшой фирмочкой по продаже периодики — он закупал газеты и журналы в издательствах, те, кто продавал их потом на улице или в электричках, закупали у него.
Я тоже торговал газетами в электричках — в то странное время это была хорошая, довольно прибыльная работа. Ночевал я тогда прямо в этой конторе, и время от времени принимал участие в демонстрациях анархистов по тому или иному поводу. Количество участников, собиравшихся под гордо реявшим черным знаменем, редко достигало хотя бы десятка, так что я вносил значительный вклад своим присуствием.
Когда объявили о создании ГКЧП, люди стали собираться на Манежной площади, где уже были танки и БТРы, которые просто стояли и ничего не делали — наверное, должны были внушать гражданам, что все серьезно. Граждане, впрочем, не внушились, и двинулись к Российскому Белому Дому. Там я встретил своих знакомых-анархистов, и мы сели ожидать дальнейшего развития событий.
Ни оружия, ни подготовки у нас не было, и все что мы могли — это просто демонстрировать, показывать, что мы против ГКЧП. Почему мы были против? Программа ГКЧП воспринималась как «сейчас будут загонять обратно в совок». Обратно в СССР мы не хотели.
Манежная площадь. Август 1991 года
Тогда, в первую ночь, которую мы там простояли, мы ожидали атаки — и я в первый раз серьезно задумался о том что будет, если я сейчас умру. Есть ли Бог? Предстану ли я перед Ним? Несу ли я перед Ним ответственность за мою жизнь?
Атаки так и не произошло — потом было пьянящее чувство победы, перелома, будущего. Сейчас, через двадцать лет, можно посмотреть на те события спокойно и постараться понять, что произошло.
Я родился и вырос в СССР — державе, которая окончательно распалась в те дни 1991 года; я застал эти события уже взрослым человеком. Опыт каждого человека уникален, но я лично благодарен за то, что застал оба мира — советский и тот, в котором я живу сейчас. Это помогает увидеть события в их перспективе.
СССР был единственным в своем роде. В истории было немало могущественных держав, которые, каждая в свое время, дряхлели и сходили со сцены. Но СССР был не просто державой; он был идеологическим проектом, воплощавшим определенные взгляды на реальность. Когда я был школьником, на соседнем доме висел огромный плакат — «Победа коммунизма неизбежна».
Считалось, что существуют неизменные законы развития природы и человеческого общества, открытые наукой, согласно этим законам человечество трудным и тернистым, но неизбежным путем движется к бесклассовому обществу — и это так же несомненно, как и то, что религия в ходе этого развития обречёна на отмирание. Я помню и другой транспарант — “Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!”.
Человеку, который это не застал, трудно объяснить эту атмосферу всепроникающей идеологии — всесильное учение везде, в газетах, на радио, по телевизору, в школьных учебниках, в детсадовских утренниках. Никакая публичная критика Учения невозможна; единственные СМИ, не контролируемые адептами Учения — иностранные коротковолновые радиостанции, “Вражьи Голоса”, которые иногда пробивались через шум глушилок.
Бывает трудно объяснить и другое — что такое “импорт”, “березка” или что значит “выбросили”. Сейчас никто не говорит о вещи, что она “импортная” — могут спорить, откуда или кто производитель.
В СССР это было не очень важно — “импортное” было заведомо лучше советского; обладание “импортным” было знаком достатка и престижа. “Березка” была закрытым магазином (то есть магазином с ограниченным доступом), где можно было купить “импортные” вещи.
“Выбрасывали” обычно не “импорт” а самые обычные продукты питания; “в гастрономе выбросили масло” означало, что масло там появилось — и скоро исчезнет; надо было срочно бежать туда всей семьей — потому что больше определенного количества в одни руки не давали. Масло — по крайней мере там, где я рос, — было “дефицитом” (забытое слово). “Дефицит” — это то, что Вы не можете пойти и купить (разве что Вам повезет, и его “выбросят”), это то, что надо “доставать” через знакомых. “Дефицитом” были самые простые вещи — например, вечным дефицитом была туалетная бумага.
Вместе с тем, поздний СССР не был так тщательно изолирован от мира, как, скажем, Северная Корея. Некоторые советские люди (проверенные и идеологически безупречные) могли ездить в командировки за границу. Оттуда они привозили “импорт” — вещи, служившие признаком избранности, настоящие американские джинсы и настоящие японские магнитофоны.
По телевизору показывали австралийский сериал “Флиппер”, в ходе которого советский зритель мог увидеть витрину мелкой лавчонки в австралийской глубинке. Люди догадывались — да нет, знали — что жизнь трудящихся в буржуазных странах вовсе не так бедна и безотрадна, как их уверяют.
Это приводило к интересному двоемыслию — человек мог (вполне искренне) гордиться общественным строем и верить в дело коммунизма, и в то же время прилагать все усилия к тому, чтобы “достать” “импортную” радиотехнику или одежду. Газеты и фильмы осуждали “вещизм” и “погоню за импортными тряпками”, но в самом этом осуждении было внутреннее противоречие — кому нужны были бы “импортные тряпки”, если бы “легкая промышленность СССР полностью удовлетворяла потребности трудящихся”?
Этот опыт двоемыслия — когда человек не просто повторяет заученные лозунги из страха, но исповедует их вполне искренне, в то же время ясно понимая, что социалистический строй превосходит капиталистический примерно также, как магнитофон “Романтик” превосходит “Рanasonic”, трудно сопоставить с чем-то в наше время.
Сейчас некоторые американские политики могут говорить, что они “выиграли холодную войну”, а некоторые у нас, в тон им, что враги коварно погубили великий, могучий Советский Союз. Это не имеет отношения к действительности. СССР не был убит — он умер от врожденных дефектов своего организма, и к восьмидесятым одряхление стало уже смертельным.
К 1991 году возродить советский проект уже не было никакой возможности — но разочарование в системе вызвало обратный эффект, вернее, ряд обратных эффектов. Когда люди признались себе, что пропаганда лгала в отношении Запада — люди живут там в гораздо большем достатке, свободе и комфорте, чем мы — возникла иллюзия, что, во-первых, Запад есть земной рай, во-вторых, такой же рай водворится и у нас, как только мы скопируем Запад у себя.
Это было время огромных — и по большей части, нереалистичных — ожиданий. (Хотя да, сейчас лавка на углу выглядит не хуже, чем лавка в сериале “Флиппер”, и да, двадцать сортов колбасы). Также, поскольку пропаганда изображала западных политиков коварными злодеями, утвердилось мнение, что на самом деле они — светлые ангелы. Только после ряда колебаний маятника, и довольно нескоро, утвердилось более трезвое мнение, что они не черти и не ангелы, а просто политики, защищающие свои (а не наши) интересы, на что странно было бы и обижаться.
Другой эффект носил весьма печальный характер — пропаганда учила, что человек человеку друг, товарищ и брат, что должно проявлять солидарность с другими и заботиться об общем благе. А капитализм — мир бессовестного и бессердечного стремления к наживе. Когда в сознании людей произошел переворот, плюс поменялся на минус, оказалось, что бессовестная жадность — это хорошо, а о солидарности, долге и ответственности перед обществом могут говорить только недовымершие совки.
Беда была в том, что именно в этой своей части пропаганда не лгала — честный труд действительно почтенен, человек действительно должен заботиться о других и работать на общее благо.
Перед нами еще стоит задача восстановления в обществе ценностей служения и солидарности.
Но самый главный результат этих событий — несомненное и великое благо.
Теперь мы можем открыто верить так, как требует разум и совесть, а не так, как учит Коммунистическая Партия, читать те книги, которые избираем сами, общаться с теми людьми по всему миру, с которыми хотим.
Учение марксизма оказалось неверным — Церковь пережила много разных «измов», пережила и этот. И это очень важный урок. Всякий раз, когда я слышу очередное выступление на тему, что прогресс человечества, который, как известно, идет семимильными шагами, обрекает Церковь на исчезновение, что нам пора отречься от наших “средневековых предрассудков” ради какого-то очередного прогрессивного учения, которому-де принадлежит будущее человечества, я вспоминаю этот плакат из моей юности — “Победа Коммунизма неизбежна!” Мы уже имели дело с всепобеждающими учениями, да.
Протоиерей Димитрий Смирнов: На патриаршей Литургии 19 августа 1991 года мы не молились о властях
Фото Юлии Маковейчук
Во время путча я был в Успенском Соборе Московского Кремля, участвовал в богослужении вместе со Святейшим Патриархом.
Когда мы узнали об этом событии, Патриарх Алексий сказал, что мы не будем поминать власть, как делаем обычно за каждой Литургией. Святейший отменил прошение о властях.
Как я видел августовские события тогда и сейчас? Могу сказать, что мое мировоззрение вполне сформировано, а вновь изменяющаяся ситуация в стране на него влияет мало.
Поэтому я не знаю, кто там что переосмысливает, я не философ и до сих пор у меня нет информации, что на самом деле произошло. Горбачеву я никогда, ни на секунду не верил, поэтому мне трудно придерживаться версий про Форос, про какие-то довоенные приёмники, которые оказались на вновь построенной даче… Это похоже на события 11 сентября в Нью-Йорке. В политике много вещей, о которых обыватели не информированы. Поэтому зачем гадать? Гадать я не люблю, шарлатанов и без меня полно.
Нельзя сказать, что случившееся в 1991 году меня не затронуло, это моя страна, мой народ, моя власть — и мне не безразлично, что происходит с ними. Но с точки зрения психологии, нужно напрячься, чтобы пережить такие события как личные — если, конечно, не был их непосредственным участником.
По поводу развала СССР. То, что это было сделано волюнтаристским путем, меня удручает. То, что президентом сделали алкоголика Ельцина, абсолютно не понимающего, что происходит, нелепо. Жалко, что в тот роковой год во власти не было человека, который смог бы взять страну в свои руки. Как всегда, много трусов… Так и сейчас: некоторым политикам я верю, некоторым частично, но на сто процентов не верю никому, потому что в политике без обмана нельзя.
Протодиакон Андрей Кураев: Церковь не признала ГКЧП и стремилась не допустить гражданской войны
«О произошедшем перевороте страна узнала рано утром 19 августа. Это был день Преображения Господня и была назначена служба Патриарха Алексия в Успенском соборе Кремля, одна из первых служб в Московском Кремле, территория которого с ленинских времен была закрыта для богослужения. Патриарх принял решение изменить формулу поминовения властей на богослужении, многолетие властям и воинству не произносилось», так что люди поняли, что Церковь не признает новоявленные власти и выполняющее их волю воинство законными.
Фото Юлии Маковейчук
Как отметил протодиакон Андрей Кураев: «Это было замечено».
«Дело в том, что в эти дни в Москве собрался первый съезд соотечественников, многие представители русской первой еще белогвардейской эмиграции приехали в Светский Союз. Их пригласили на патриаршую службу, они были люди церковные и обратили внимание на то, что форма поминовения властей была изменена и вполне адекватно восприняли это как церковную реакцию на происходящие попытки перемен в политическом устройстве и жизни нашей страны», — пояснил о. Андрей Кураев.
А затем было обращение Патриарха с просьбой ко всем сторонам воздержаться от силы, с призывом дать возможность высказаться президенту страны Михаилу Горбачеву, бывшему в тот момент в изоляции, и не имевшему выхода на средства массовой информации.
«И наконец, в ночь с 20 на 21, самая напряженная ночь, когда вся страна ожидала, что будет силовая атака на Белый дом, когда пришли сообщения о погибших, о молодых людях, задавленных БТРами, патриарх отреагировал обращением именно к гэкачепистам – остановиться, и о том, что никакая кровь не оправдает никаких высоких политических идей. Это ночное патриаршее послание было озвучено на «Эхо Москвы», — сообщил о. Андрей Кураев.
С этим обращением он, как референт патриарха, поехал в Белый дом и там встретился с Руцким. «Мы растиражировали это обращение, и оно пошло уже в масс-медиа. И это было значимо. Еще до возвращения Горбачева в Москву, патриарх ясно выразил свою поддержку тем силам, которые не хотели бетонировать навеки советский уклад жизни в нашей стране», — подчеркнул о.Андрей Кураев.
Он отметил твердость личной позиции Патриарха Алексия. «В окружении Патриарха были люди, которые полагали, что лучше отмолчаться: «Не наше дело, отключить телефоны, никого не поддерживать и молчать».
Были люди, которые успели дать жесты благоволения ГКЧП, митрополит Питирим, например. На этом фоне, тем более, была значима позиция патриарха Алексия», — убеждён Кураев.
Давая оценку тем событиям в целом, публицист считает несостоятельными гэкачепистов.
«Если сейчас прочесть обращение ГКЧП к людям, думаю, что большинство тезисов будет воспринято с пониманием, вызовет согласие. Поэтому, вопрос, даже не в идеологии, а те люди проиграли, потому что они боялись, у них были испуганные лица, у них были скучные глаза. То есть, я убежден, что эти люди, по тому, как они вели себя в те три дня, было понятно, что они затем руководить страной не смогут всё равно», — заметил Андрей Кураев.
Евгений Стрельчик: О подпольной «Вечерке»
19 августа 1991 года готовим номер к сдаче в типографию, спорим, ставить в номер танки на улицах столицы или нет – у нас были отличные фотографии! Испугались и не поставили. И, слава Богу, что номер не вышел в свет, сейчас нечем было гордиться – газета в тот день не была напечатана. Московский городской комитет КПСС, закрыл «Вечернюю Москву». Все было очень спокойно, пришел директор издательства, я к нему бросился с просьбой, мол, можно опоздать с графиком? А в ответ услышал «Старая площадь (где располагался горком КПСС) приказала газету за ворота не выпускать…» Сели пить водку.
Пришел наш обозреватель из Белого дома, где слышал Ельцина, и говорит: «Революция!»
Еще выпили. Что будем делать дальше? Из всех журналистов я был единственным, кто уже научился нажимать кнопки на компьютере – всего в редакции тогда их было три штуки, так больше для баловства, на них работала коммерческая организация, которую мы приютили. Говорю: «можем сделать листовки, люди есть». Поставили на листовках, что это «бюллетень», чтобы не нарушать закон. Собрали материал, ребята написали хронику, была фотография от Белого дома, где был Ельцин на танке. На формате А4 с двух сторон, поставили логотип «Вечерки». И напечатали тысяч восемь-десять таких листовок на принтерах. И самое главное – подписали своими фамилиями. А тогда было непонятно, чем это может закончиться…
— И чем могло закончиться?
– Уголовным делом. Все, что было напечатано – это ведь призыв к государственному перевороту – что при коммунистах, что сейчас. Мы же требовали не выполнять постановления ГКЧП. Листовка вышла 20 августа, в редакции из 120 человек осталось 20. Главный редактор ходил с газовым пистолетом, говорил, что будем отстреливаться, я забаррикадировал двери столами. Сейчас-то это смешно читать, а тогда было реально страшно.
Выходили в город, я, как и десяток наших сотрудников, листовки раздавал прохожим, в метро их расклеивал. Помню, как на одной станции за мной бежал человек с чемоданом и кричал: «Я из Пензы! Дай прочитать, умоляю, мы же ничего не знаем. Хочешь, на колени встану?!». Потом сзади два милиционера подходят, спросили, что это я расклеиваю, забрали в обезьянник и… стали читать.
Когда все кончилось, Горбачев вернулся в Москву, и был снять запрет на выпуск газеты, мы сделали специальный выпуск – поставили две полосы одних фотографий тех трех трагических дней. Адреналин был через край, и водка не помогала, надо было оказаться на московских улицах, среди людей. Я с приятелем спустился в типографию, подошел к машинам и, не обращая внимания на печатников, забрал с транспортера охапку газет. Те промолчали, видимо они как-то приняли на себя часть вины за то, что коммунисты нас не печатали. Потом спустился в метро и просто шел по вагонам, пассажиры бросались ко мне со всех сторон, хватали газету, просили еще, засовывали мне деньги в карманы пиджака. Собрали более ста рублей, это при копеечной цене (потом купили на них венок, «От Вечерки» и читателей» и отнесли на Ваганьковское кладбище). Доехал до Лубянки. Подхожу к тому месту, где еще вчера стоял Дзержинский и вынимаю газеты. Меня буквально втоптали в газон, все газеты отняли… На площади Свердлова толпа страшная, какой-то мужик орет какую-то ахинею, вроде того, что Ельцин с тремя пулевыми ранениями. Я говорю: «Это все не так» – «А ты откуда знаешь?» Я ответил, что журналист. Вмиг я оказался на перевернутой урне, меня три человека держали и как в старом советском фильме «товарищ Калинин скажите речь», попросили сказать речь. Я говорю: «Ребята, мы победили, долой коммунизм!» Даже сейчас мурашки по коже, когда это говорю…
Вот это 1991 год.