[1]
В 1914 году я с мужем жила в Петушках, в 120 км от Москвы, в очень живописном местечке. Мне в этот год исполнилось девятнадцать лет, мужу было тридцать два года. Как-то мартовским утром я проснулась, приоткрыла глаза, мужа около меня не было, он встал на сей раз раньше меня, что мне дало возможность понаблюдать за его действиями, как говорится, одним глазком. Он стоял посередине комнаты, глядя на киот, осеняя себя очень крупным крестом, губы его двигались и иногда с них срывались какие-то слова, вероятно, слова молитвы, читаемые им вполуслух. Для меня все эти слова чужды, так как я кроме Отче наш никаких молитв не читала. Я смотрела и думала: “Какой он счастливый! С каким выражением лица он смотрит на изображения святых”, — изображения с вытянутыми шеями, очень длинными пальцами, с наклоном головы как-то в одну сторону. Византийское письмо! Я его не понимала, оно казалось мне просто уродливым, а как он смотрит на эти лики! Во взгляде его глаз и сосредоточенность, и просьба, и благодарность, и надежда… Почему он такой счастливый, — думалось мне, — как он может так горячо молиться (о чем говорило выражение его лица) на какие-то изображения, будучи уверенным, что они откликнутся на его призыв, исполнят его желание; а я? Я так не могу! Мне все это чуждо, непонятно. Меня нянечка выучила лишь одной молитве Отче наш, а в раннем детстве я и моя сестренка Оля после обеда, ужина и чая благодарили Боженьку за котлетку, киселек и компотик, на ночь просили, чтобы добрый Боженька послал Своего ангела, который нас бы оградил от ведьм и бабы-яги; и на этом моя грамотность в религиозной области окончилась, так как к ней ничего не прибавило пребывание в гимназии. Там мы долбили тексты катехизиса на славянском языке “от сих до сих”. Славянский язык мне давался очень трудно, подчас я, не понимая смысла, просто зазубривала весь текст от слова до слова. Законоучитель наш был очень симпатичный и живой старик с добрыми лучистыми глазами, он меня по-видимому очень любил за мои безупречные ответы и, вызывая меня, приговаривал: “Ну Душен, отвечай-ка!”. В первый раз я его увидела в Чернявском институте, но мы пробыли там очень недолго, и он был тогда немножко моложе, а в гимназии я увидела совсем старичка. Говорил батюшка мягким бархатистым голосом, поглаживая большой мягкой рукой массивный серебряный крест, висевший на его груди. Его голос обладал свойством успокаивать, и мой ответ лился, как песня соловья, так как я старалась все-все запомнить, к несчастью, за счет вникания в смысл. Я чувствовала, что он очень был доволен моими ответами. Это было видно по его улыбке и выражению его губ, которые произносили: «Так, так, Душен, очень хорошо, прекрасно, ставлю тебе заслуженные “пять”. Садись, и да хранит тебя Господь».
А вот наступает и день экзамена, принимать будет Митрополит, и мое “неразумение” могло бы легко открыться, хотя я и сама искренне считала, что я знаю все хорошо. Все мысли об экзамене, как-то ответится? Вот мы все в парадных формах стоим по ступенькам лестницы. Митрополит идет в белом клобуке, как страшно, как жутко! Спели хором Исполла эти, деспота. Он поднялся по ступенькам, осеняя наши склоненные головы крестом, и прошел в экзаменационный зал, где занял место в огромном кресле за столом, покрытым зеленым сукном.
Мертвая тишина. С кого начнут?! Кого первого вызовут к столу, до которого идти метров пять по очень скользкому, блестящему, как зеркало, паркету. Избави Бог, не поскользнуться бы и не сделать реверанс перед Преосвященным вместо поклона. И вот раздается милый голос батюшки: “Душен, к столу!”. Иду… тащу билет! № 1! Хороший! “Подумай и отвечай не спеша”, — ободряет меня батюшка. И я отвечаю, чувствую — хорошо, четко, уверенно, кратко. “Так, так, хорошо”, — приговаривает, как обычно, батюшка, а ему в такт качает головой Преосвященный и так же одобрительно говорит: “Хорошо, очень хорошо”. “А что Вы скажете…” и он задает мне вопрос, который я совершенно не понимаю. Что делать?! Я чувствую, что сказать ничего не могу, не имею ни малейшего представления о самом предмете. Тогда я набираюсь храбрости и твердости и уверенным голосом произношу: “Ваше Высокопреосвященство, этот вопрос так велик, что я в нем совсем не разбираюсь, да и вообще многое ясно разуму Божиему, а не человеческому”. Преосвященный улыбается. Батюшка улыбается тоже. “5”. “Да благословит тебя, Елизавета, Господь, иди на место”, — говорит батюшка. Опять низкий поясной поклон, мурашки по спине, но страх весь позади. Я до сих пор не знаю, за что мне тогда поставили 5, за мою ли “храбрость” или действительно моя апелляция к разуму Божиему была уместна. Душа моя была не задета предметом веры.
Вот почему мне таким странным показалось лицо Сашка, когда он молился на иконы с такой горячностью, любовью и умилением. Какой он счастливый, что так верит “по вере” и никакой разговор его с его убеждения не столкнет. А я-то… И вот я сильно задумалась, как же это так, кто мне поможет в этом моем “неверии”, в какой-то пустоте из-за того, что думаешь, что никого нигде нет, подразумевая Бога? Что умрешь и все? Зачем и родиться тогда? Чтобы дальше превратиться в ничто? Такое мнение о мире мало отрадно, очень и очень пусто и бесцельно. Надо что-то делать, а так дальше жить нельзя. Но кто меня наставит на более радостный путь? Кто сможет уверить меня в существовании Бога и потусторонней жизни? Тут-то все и начинается! <…>
Как-то вечером Сашок задержался у своего близкого друга Юши Изоргина. Юша был человек великой души, и жена его Екатерина Александровна такая же, как и он, чудесная. Они ему посоветовали забрать меня и поехать к отцу Георгию. “Отец Георгий — великий прозорливый старец, — сказала Сашку Екатерина Александровна, — даже из камня выжмет воду,он Вам поможет”.Сашок послушал их совета и решил действовать, то есть не теряя времени забрать меня и ехать к отцу Георгию, тем более что его как верующего человека очень мучило одно обстоятельство: его отец и мой — оба умерли без исповеди и причастия, и он очень хотел, чтобы отец Георгий помолился об их душах, а кстати бы побеседовал и со мной на интересующие меня темы, которые мучили уже меня — о Боге, о Церкви, о смысле жизни.
<…> Утром мы тронулись в путь. Ехали по железной дороге до городка Белева, дальше нужно было ехать на лошадях верст 25–30. Вокзал города Белева был очень небольшой, холодный, какой-то весь закопченный, и неудивительно: лампы коптили и коптили, и никто на это не обращал внимания, разве кто из ожидающих пассажиров увернет фитиль (что сделал мой Сашок). Кто, похрапывая, спал на деревянных диванах, кто люлюкал плачущего младенца, какая-то молодуха грызла подсолнухи, с ловкостью и быстротой бросая их в рот… За всем этим я наблюдала, все меня очень интересовало, все эти окружающие меня люди в кацавейках, бедно одетые, кое-кто из них жевал черный хлеб, кусая прямо от каравая, кто попивал чаек, поданный в чайнике за пятачок, с ровно расщепленным на четыре части кусочком сахара. Так я сидела и наблюдала в полумраке, пока мой Сашок узнавал насчет возницы, который бы нас довез до отца Георгия. Ходил он довольно долго, но все сложилось против моего ожидания очень и очень хорошо. С возницей он договорился, мы можем ехать. Мы бегом выбежали из вокзала. Предо мной предстали сани, обитые ковром, со спинкой, а в ногах для тепла лежало сено, душистое-предушистое. На деревянных козлах сидел ямщик с большим круглым лицом, которое окаймлялось окладистой бородой, с глубоко сидящими, как мне представлялось, добрыми глазами. На его руке было намотано что-то вроде браслета — это он держал кнут, метров двух с половиной длины с узлом на конце, чтобы первая лошадкане сдавала шаг. Лошади шли цугом, и он, приподнимаясь с козел, легонько хлестал узелком виновницу, и снова восстанавливался прерванный бег рысцой. Сашок поинтересовался, какова дорога. “Дорога-то вроде как ничего, — отвечал ямщик, — да, вишь, март месяц, а по дороге нужно переехать восемь речушек, а лед-то от берегов отошел”. И впрямь, подъезжаем к речушке, а по ней как бы белая ленточка тянется в середине, а с нашей стороны вода черная-черная и такая же с другого берега. “Ну и страсть”, — подумала я. Вижу, и Сашок вглядывается в воду. “Слушай, милой, а ведь страшновато переезжать-то!”, — обращается он к ямщику. “Ну что ты, не боись, к отцу Георгию едем, так кому другому, а нам ничего не будет, перескочим с Божией помощью”. Раз — вниз, два — вверх, снова вниз, снова вверх, и мы на том берегу. Ну и ну! И так восемь раз. Наконец страшные речушки все позади, чудный бор, великаны сосны с пушистыми от самой земли ветвями и лапчатые ели. Лес, лес и лес, и вдруг — как бы круглое блюдо — поляна. Вот тут-то и жил отец Георгий.
Прямо — дворик, справа двухэтажный дом — это приют на 200 девочек. Дальше малюсенькая деревянная церковка, налево дом отца Георгия. Около самой дороги гостиница: две крохотные комнатки и прихожая. Довольно-таки суетливая женщина, вся в черном, пригласила нас войти. Мы объяснили, что приехали к отцу Георгию, и она нам рассказала, когда бывает служба, когда батюшка на дому принимает, предоставив нам располагаться в комнатке. Исчезла, но через несколько минут появилась с кипящим самоваром, несколькими тарелками, вилками, ложками, чайником для заварки и огромной солоницей. Немного спустя принесла чистые простыни и несколько одеял, сказав, что и то и другое сделано руками девочек, которых подбирает и учит всему батюшка, и одеяла связаны ими. Девочки все делают сами: и прядут, и ткут, и обувь шьют, и в полях работают, а когда нужно, помогут и отпеть и повенчать, по очереди церковные требы отправляют, и пономарят, и поют. И, не задерживаясь дольше, она опять исчезла.
Времени было около девяти часов вечера, но спать совершенно не хотелось, так как все существо полностью наполняло желание поскорее хотя бы увидеть отца Георгия, а уж поговорить-то с ним стало казаться вообще чем-то сверхвозможным. Мы сели за стол, на котором, как я уже сказала, кипел самовар, достали из чемодана несъеденные бутерброды — они быстро исчезли в сопровождении горячего, крепкого, сладкого чая; насытившись, мы продолжали сидеть за столом. Сидели, молчали, говорить не хотелось, каждый был переполнен своими мыслями; у меня это была цепь вопросов и даже, я бы сказала, было любопытство. Семилинейная лампочка, и без того дающая мало света, стала вообще светить все меньше и меньше и наконец, раза два фукнув, погасла, приказывая и нам отходить ко сну. Быстро наощупь мы сняли верхнюю одежду и обувь и буквально вытянулись каждый на своей кровати. Я, конечно, не собиралась засыпать из-за мыслей, бегущих в голове как в калейдоскопе, а Сашенька мой перевернулся разочка два с боку на бок и засопел, а через некоторое время даже стал как-то отрывисто похрапывать. Когда же между этими храпками наступали промежутки, я изо всех сил тоже начинала сопеть и тоже подхрапывать, давая этим знать Сашку, что я крепко сплю, чтобы он вдруг не окликнул меня на перепутье моих мыслей. Под утро и я уснула.
Сашок проснулся, потянулся, зевнул и спросил меня, как я спала. “Да вроде хорошо”, — ответила я ему. “Нет, душа моя, не только что хорошо, а очень хорошо, с гаммой храпа!”. Если бы он знал, как я действительно спала! Я со всеми его предположениями о моем “прекрасном сне” согласилась, чтобы его не тревожить, а то пойдут разные вопросы, спросы с его стороны, чего мне весьма не хотелось. Мы застелили свои кровати, смахнули со стола крошки на тарелочку, а тут, не заставляя себя долго ждать, явилась суетливая тетушка, спросила нас, как мы изволили почивать, и снова быстро-быстро исчезла, забрав со стола сначала самовар, а затем и все остальное. Я надела свое котиковое манто, так как несмотря на март месяц было холодно, Сашок надел шубу и каракулевую шапку, которая ему очень шла, и мы вышли на дворик.
Март месяц в полной силе. Чудесное утро, светлое, над головой темно-синие куски неба. На белоствольных огромных березах раздается карканье грачей и писк галок, которых грачи выгоняют из своих летних квартир. Под ногами серо-белая дорога, сделаешь шаг — и во все стороны из-под твоей ступни разбегается кашица из мелко-серых стеклышек. Воздух и тишина, что-то сказочное.
По дороге в церковь нам повстречалось несколько девочек лет 12–15. Лица цветущие, одеты в поддевочки и вязаные платочки, туго завязанные сзади узлом. Они, увидев нас, кланялись нам, но их лица не выражали никакого любопытства, сохраняя серьезное, сосредоточенное выражение. Вот и храм, деревянный, “ступенчатый”, как я его определила, с небольшой колокольней. На ней звонарь уже звонил в один, по-видимому, колокол, так я решила, призывая всех желающих помолиться в храм, вернее — церковку. Церковка бедного прихода, позолоты на иконостасе и даже царских вратах яне заметила, зато иконы мне все очень понравились: яркие краски, красивые добрые лица, особенно на иконе Матери Божией “Утоли моя печали”, как позднее я узнала ее название; совсем не такие иконы, как у нас дома. Я очень быстро обвела все глазами, так как центром моего внимания, ядром всех моих помышлений был отец Георгий. Какая-то у него внешность, голос? Вообще, что он из себя представляет? — вот мысль, которая не покидала меня ни на секунду. И вот среди мертвой тишины раздались слова Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа и дальше тот же голос за диакона, которого не было: Миром Господу помолимся.
Он появился на амвоне. Кругловатое лицо, очень выразительные голубые глаза, искрящиеся, добрые-добрые, окладистая борода. Роста он был немного выше среднего, широкоплеч. Держался он очень прямо, с плавными движениями, вдаль смотрящим взглядом и мягким тембром голоса. Таким он мне запомнился. Во всем у него какое-то спокойствие и неторопливость и уверенность в том,что он делает. Я, к сожалению, в службе мало тогда что понимала, зато Сашок мой, устремив глаза куда-то вверх, сосредоточенно крестился и даже его губы что-то шептали, было впечатление, что он никого и ничего вокруг себя не замечает, весь куда-то ушел. Я, конечно, подражала ему в осенении себя крестным знаменем и поклонах, так как боялась, что осудят: “Эко, мол, пришла, — и молиться-то не умеет”. Чтобы не показаться профаном — он поклон и я поклон, он крестится, я тоже, как обезьянка, но с отца Георгия я буквально не спускала глаз, следила за всеми его движениями, возгласами, на которые хор девочек очень мелодично отвечал, причем на фоне хорошо спетого ансамбля особенно сладковыделялись необыкновенно чистые голоса. Голос батюшки в совокупности с этими девочками-хористками производил очень большое впечатление. Я не заметила, как обедня закончилась, нужно будет сейчас подходить ко кресту, который отец Георгий вынесет из алтаря, и вот это-то даст мне возможность совсем близко рассмотреть его. Получилось совсем все по-иному. Отец Георгий с крестом в руках подходил к каждому молящемуся сам, что-то говорил ему, давал целовать крест, а затем благословлял. Что он мог говорить? Это меня очень интересовало ибеспокоило. Стою руки по швам. Сашок рядом, скоро он дойдет до нас, все ближе, ближе. И вот он перед нами. Сжимает крест руками, в упор смотрит нам в лица, будто насквозь тебя видит, но в тоже время согревает и его чудесный голос: “Об этих двух не беспокойтесь, я за них помолюсь!”. Когда я услышала эти слова, я застыла, волосы как-то запрыгали у меня на голове. Откуда он мог узнать, что именно-то и ехали к нему, особенно Сашок, чтобы попросить его помолиться о наших умерших отцах. Отец Сашка перед смертью не причащался полтора года, а мой, наверное, все девятнадцать лет, так как я не помнила, чтобы он когда-нибудь с нами причащался… Мой Сашок, поцеловав крест, что-то сказал отцу Георгию и низко ему поклонился. Я все сделала так же, как Сашок, за тем исключением, что ничего не произносила, так как язык мой прилип к гортани, и стояла остальное времякак вкопанная от удивления происходящему.
Мы вышли из церкви, взглянули на все окружающее как бы заново, на спину отца Георгия, быстро удаляющегося от нас, на девочек, которые с криком: “Папаша, папаша” облепили его со всех сторон, одна повисла у него на шее и что-то шептала ему на ухо, другая дергала его за рукав, третья через головы всех что-то быстро объясняла и все вместе крутились вокруг него так, что он еле-еле передвигался, благословляя каждую изних с удивительно милой улыбкой. Так он шел до своего домика, сопровождаемый воплями девочек и столь любимым весенним криком грачей.
А дальше мы продолжали путь с опущенными головами; я думала, как это отец Георгий узнал о наших отцах, и Сашок молчал, долго молчал, но наконец произнес как вывод из своих дум: “Да, действительно, ясновидящий, как говорила Екатерина Александровна, она ничего не преувеличила”. Я молча кивнула. Придя в комнату, отведенную нам, мы продолжали молчать и думать. Сашок, еще когда мы выходили из церкви, сообщил мне, что отец Георгий будет очень рад, если мы зайдем к нему в пять часов дня; он с удовольствием с нами поговорит. Предстоящей визит и сделал нас молчаливыми, потекли часы в ожидании свидания столь для меня интересного и в то же время очень страшного, а может быть даже и великого, которое откроет мне глаза на многое до сих пор непонятное и чуждое, и вот я смогу видеть в темных странных ликах высшее, святое, и буду смотреть на них так, как смотрел Сашок в то утро, когда я за ним подглядывала из-под одеяла. Может быть, отец Георгий свалит с моей души камень холода. Как я была бы счастлива верить так, как верил Сашок, все понимая, верить по самой вере и быть по-детски счастливой. Все эти мыслироились в моей душе в часы ожидания.
Время уже приближалось к пяти часам, мы решили, что пора идти. Сашок осенил себя крестным знамением, сняв уже надетую шапку,и мы спустились со своего крылечка. Дом отца Георгия находился в 15 минутах ходьбы от нашей гостиницы. Впереди нас шли две женщины, неуверенно оглядываясь по сторонам. Сашок, как всегда внимательный и добрый, спросил их приветливым голосом, кого они ищут, и узнав, что они, так же как и мы, идут к отцу Георгию, сказал: “Значит, мы с вами попутчики, вон его домик”.
У домика было крылечко, как у русских теремов в XV–XVI веках; мы поднялись по ступенькам и очутились в прихожей. Нас встретила женщина, даже помогла нам раздетьсяи, сделав рукой пригласительный знак, указала на дверь в комнату. Это был зал и столовая вместе. Посередине стоял большой квадратный стол, в дальнем углу фисгармония, в простенке очень большие часы с завывающим боем, диван с продавленными пружинами, несколько стульев и душистая герань на широких подоконниках. Вот и всё убранство комнаты. Из этой комнаты другая дверь вела в комнату отца Георгия. В зале уже сидело человек 8–10, почти одни женщины, молодые и пожилые. Они перешептывались между собой, боясь нарушить окружающую тишину. Я, хотя и думала непрестанно об отце Георгии, и все мои мысли были о нем, но все же, как и подобает нашей сестре-женщине, краем уха прислушивалась к разговорам; некоторые фразы очень ясно доносились до меня, особенно шепот соседки, подробно рассказывающей свою историю. «Он прозорливый, — убежденно высказывалась она, — я это сразу поняла, когда с ним говорила, и ослушаться его не дай Бог, в любом деле нужно слушаться, для кого оно, может, и несерьезное, а для тебя важно. Мне он сказал: “Нет, дочь моя, корову не покупай, нет на это благословения, хоть и маленькие ребятишки, но потерпи, не советую покупать”. А я подумала, подумала и купила — и что же: через две неделя корова пала, ее, наверное, уже продали больной. Вот и деньги потратили, и коровы не имеем, а послушаться трудно было». “Ой, а у меня такое, такое было”, — произнесла сидящая рядом с ней женщина. Женщина была в расцвете лет и с такими дивными глазами, что даже Сашок на обратном пути сказал, что редко можно встретить такие глаза. «Я должна была играть свадьбу, — рассказывала она, — в женихе души не чаяла, полюбила его сразу, да к тому же он очень понравился и моим родителям, а мне были очень симпатичны его, ну, как будто все улыбалось, оставалось только получить благословение у отца Георгия. Ехать до него мне нужно было из Омска, путь не малый. Приехала, все ему рассказала, и что же — не дает он мне благословения на брак. “Откажись сейчас сама, тебе легче будет”. Я рассердилась на него и уехала отсюда в большой досаде. Приехала домой и к радости всех родных, которые вообще не одобряли мою поездку и задержку свадьбы, решила венчаться. Обвенчали нас, а через два месяца я стала вдовой: муж утонул, — и утонул в речушке, которую курица пешком перейти могла, а у меня тоска, горе и слезы, и я снова к отцу Георгию за помощью, уж очень тяжело мне». Мы все смотрели с состраданием на ее поразительную красоту и сочувствовали ей в ее горе. Я даже забыла про себя, мне еще больше захотелось поскорей увидеть отца Георгия и слушаться его во всем. В этот момент дверь приоткрылась и его голос над моей головой произнес: “Входи, дитя мое!”. Это обращение показалось мне очень верным, хотя я и была уже взрослой. Мы решили пропустить дам, которые шли вперединас, нам же хотелось быть самыми последними, чтобы обстоятельно поговорить, так как мой Сашок из деликатности очень бы спешил, чтобы не задерживать других, а я тем более. Нам хотелось, раз уж мы приехали за столько сотен верст и с риском для жизни перескакивали через восемь речушек, поговорить не спеша, обстоятельно, а это можно было сделать только переждав всех. Однако получилось все не так, какмы думали. Дамы, исчезнув за дверью, не заставили себя долго ждать, а после них потребовали нас. Мы оба встали со своих мест и, помявшись с ноги на ногу, решили: первому идти Сашку. Сашок ушел. «О чем он сейчас говорит, — проносилось у меня в голове, — вдруг о своей “чернокожей Лизутке” и, наверное, обратится к нему с просьбой вразумить и наставить меня на верный путь? Нет, Сашок не такой, он будет говорить лишь о своих тяготах. Каждый должен сам сказать о себе». Сашок вышел так же быстро, как и дамы. Моя очередь! Я прошествовала, слыша биение своего сердца.
Комната небольшая, весьма бедная. Отец Георгий сидел в большом кресле с очень высокой спинкой, руки его покоились на подлокотниках. Войдя, я поклонилась ему, а он сделал мне знак рукой сесть на стул, стоящий перед ним. Я робко опустилась на стул и стала в упор смотреть в его милое, доброе лицо, напоминающее мне лицо моего дорогого батюшки-законоучителя. Но взгляда его я как-то избегала, было чувство, будто его глаза пронизывают насквозь и читают мысли. Он, видимо, это почувствовал, так как снял руки с подлокотников кресла, оперся локтями на стол и стал тереть свой лоб, частично загородив глаза. Прозвучал его мягкий голос, обращенный к моей персоне: “Ну, дитя мое, что тебя побудило приехать ко мне? Что тебе не дает покоя, говори все, не таи ничего”. После его слов я снова стала сама собой, все страхи, все волнения исчезли, словноих никогда и не бывало, и я, совершенно не стесняясь, сказала: “Отец Георгий, я завидую моему мужу и вообще всем окружающим меня близким людям, которые искрение и глубоко верят в Бога, в потустороннюю жизнь, в Церковь и ее таинства, в то время как я лишена этой возможности, так как все это для меня чуждо и непонятно, и выходит, что я уж совсем оказываюсь далекой от этого, и в результате чувствую себя несчастной, отрезанной в самом важном и от мужа, и от всех, действительно чисто верующих и в Бога, и в будущую жизнь, и в Церковь”.
Он все это выслушал, подумал, вздохнул и произнес: «Дитя мое, все это поправимо и не так грустно и страшно, как тебе кажется. Ты не Достоевский, не Соловьев, не Мережковский, ходи в церковь, прислушивайся к словам священника, а главное — к Евангельскому чтению, да было бы хорошо, если бы вы оба с мужем хотя бы по одной главе прочитывали ежедневно. Ведь в нем звучат слова нашего Господа. Приобщайся Святых Тайн — и все твои душевные муки и страдания сами собой отойдут от тебя и жизнь потечет более радостно и спокойно. Сначала будешь все делать очень механически, как школьник выполняет уроки, а там все это войдет в глубину души, и ты станешь верующим человеком. Господь пошлет тебе четырех ребятишек и проживешь ты до глубокой старости. Но это не значит, что весь твой жизненный путь будет легким, что ты будешь срывать лишь розы, нет, будут и шипы. Тебе будет и морально и физически тяжело, особенно физически, так как ты не привыкла к физическим испытаниям. Встретясь со всем этим “тяжелым и плохим”, надейся на Господа Бога, на Его заботу о нас, и все это “плохое” оставит тебя. За “хорошее” благодари Бога. В Евангелии все есть — и как жить, и как поступать, и у тебя глаза откроются. Еще хочу сказать тебе одно: ты сейчас стала матерью, родишь сына. Мы живем пока тихо, но это очень ненадолго. Все зальется кровью и трупов будет, как поленьев, будут и голод, и болезни, о которых мы сейчас и не думаем. Ну что ж, Его святая воля. Пройдет еще немного времени — и еще больше будет трупов, целые горы и великая скорбь. Она тебя не минует со всеми вместе. Бог даст силы перенести. Вот все, что я могу сказать тебе, дитя мое. Да благословит тебя Господь. Иди с миром». Он показал мне, как нужно складывать руки, подходя под благословение, и осенил меня крупным крестом. “Какие у вас славные девочки”, — сказала я. “Да, девочки очень хорошие, — ответил он, — но несчастные. Все они безродные. Есть и благородные среди них, а ведь все равно кинутые. Посмотришь на такую девчушку, жалко станет и подберешь ее. Аколи взял, нужно заботиться. Я и своих дочерей определил их учительницами, а одна швея тоже обучает их шитью. Живем своим хозяйством, все делаем сами. Вырастают — выходят замуж или, если захотят, в монастырь. Девушки и хорошие и красивые вырастают, от женихов отбоя нет”. И он улыбнулся. Он еще раз благословил меняи, сказав: “Да хранит тебя и твою семью Господь”, — открыл передо мной дверь.
Я вышла смущенная — какая-то пелена сползла с меня и мне было как-то странно заглядывать в свою душу, столь изменившуюся за несколько минут беседы с отцом Георгием.
“Пошли, Сашок!”, — сказала я, и мы, шлепая по лужам, направились к гостинице. Я молчала, Сашок придерживал меня за кончик локтя, а я, обновленная, совсем-совсем “новая”, шла и думала, что все это как сон, который перейдет и в действительность хорошую и радостную для меня. Камень неверия свалился: передо мной — совсем другой мир и жизненный путь.
Опять яркое мартовское утро. Мы шли от храма, я была всецело погружена в свои мысли, Сашок тоже молчал и подшмыгивал носом. Вдруг неожиданно из-за угла храма появился в нашем поле зрения отец Георгий. Он шел не спеша, из-под сапог его во все стороны летела снежная каша, но он все ступал и ступал, твердо, не замечая никаких трудностей дороги. А ему навстречу неслись девочки, еще издали крича: “Папаша, папаша”. Онихблагословлял, ласково поглаживал по голове икаждой что-нибудь говорил, но из-за расстояния я не слышала, что. Вот он поравнялся с нами, благословил каждого и пожелал доброго пути. И снова громко и четко сказал: “Об этих двух не беспокойтесь, будем молиться”. Сашок немножко его проводил, отойдя от меня, он что-то говорил ему. Меня это не интересовало, так как это были минуты расставания, и я смотрела, как отец Георгий постепенно удаляется, как бы тает, уходя по дороге от нас. Шел он быстрои, как я сказала, очень твердо и, наконец, совсем исчез. Я очнулась, рядом стоял Сашок и тоже смотрел вслед отцу Георгию.
“Ну, Сашок, нужно ехать обратно, а то речушки так разольются, что впрямь в них потонем!” — весело сказала я. “Конечно, да и всё уже готово”, — ответил Сашок и показал рукой на сани около нашего крылечка. Наш возница, восседавший в санях на облучке, увидя нас, медленно шествующих, крикнул нам поторапливаться. “А то солнышко пригреет и речушек не переехать; хотя едем с благословением, — сказалон, — и все должно быть хорошо, но и самим нужно не лениться”. И действительно, несмотря на то, что вода в речушках шумела, мы их благополучно миновали, и вот уже закопченный вокзалишко и сидящие на полу люди в ожидании поезда на Москву.
Сашок молчал, словно воды в рот набрал, меня же потянуло вступить в разговор, что я не медля ни минуты и исполнила.
“Сашенька, какое впечатление на тебя произвел отец Георгий, конечно, великое, но в подробностях?”, — спросила я. — “Да, он великий, — согласился Сашок, — он соединяет в себе все то положительное, что должно быть в хорошем человеке — и доброту, и глубокий ум, но у него еще благодать и прозорливость от Бога. И доброта у него во всем, начиная с отношения к любому человеку и кончая приютом. Каково тащить двести девочек! Ему материально помогают, но, как всегда, нерегулярно, и он должен рассчитывать только на себя. Я знаю, что ему присылают деньги на приют и из Москвы, и из Петербурга, и из Одессы, но сегодня пришлют, а завтра забудут. Еще говорили, что в помощницах у него княгиня Оболенская, которая и живет в приюте, это, конечно, важно, так как она образованная и воспитанная женщина, сумеет передать и девочкам хорошие привычки”. Сашок задумался. «А сколько времени и сил тратит он, принимая всех нас, — заговорил опять Сашок, — всех, кто приходит к нему со своими горестями, страданиями, недоумениями! Чудо, что человека он видит насквозь, прежде чем тот ему о себе скажет, и в силу этой прозорливости, посылаемой Богом, сразу человека успокаивает. Его благословение, совет, как поступить, как жить, как-то показывают все по-новому, и уходишь от него обновленный, увидев на себя не свой взгляд, а Божий. Уходишь уверенным, что впереди будет все так, как он говорит. Ты знаешь, Лизутка, я ему сказал, что мне самому тоже хочется помочь ему, хотя бы прислать материи на костюмчики девочкам… “Ну что же, — сказал он, — доброе дело есть доброе. Пришли для обездоленных сирот, а тебя за это Господь не оставит, все сироты у Него”».
Подошел поезд, колокольчик прозвонил три раза,мы, как белки, взобрались в вагон по очень крутым ступенькам. В вагоне неуютно, воздух спертый, но ничего, можно и потерпеть, тем более что и ехать не так далеко. Снова сидим оба молча, понуря головы. Сашок позевывает, нет-нет да и клюнет носом, а я все думаю и думаю об отце Георгии, стараясь не опустить ни одной подробности в его облике и словах.
Вот и Москва. Перрон: бегающие носильщики с ярко начищенными номерами на формах, обвешанные вещами, как гроздьями. В Москве весна в полном разгаре. Ломовики, извозчики в синих халатах, туго затянутых красным кушаком, шум, гам. “Извозчик! — кричит Сашок, — Полуэктов переулок”. — “Извольте, двадцать пять копеек!” — и мы уже несемся по московским улицам. Вот мы перед парадным, и швейцар Василий поднимает нас на второй этаж. Звоним, открывает дверь сама мамочка… Мы за столом: расспросы и расспросы… Вышла тетя Граня и попросила нас после того, как мы передохнем, зайти в ее апартаменты и рассказать все там, так как ей не терпится поскорее все услышать. Мы быстро обедаем и ложимся отдохнуть после дороги, я же, главное, от душевной перетряски. Через часик мы проснулись и, как обещали, направились к тете Гране, чтобы подробнейшим образом рассказать о нашем путешествии и о личности отца Георгия.
Тетя Граня слушала нас с напряженным лицом; она как губка впитывала каждое наше слово, вслух обдумывала каждый совет отца Георгия. “Какое счастье, что такие люди на земле не переводятся. Им дается от Бога сила видеть то, что мы сами перестали видеть, и направлять нашу жизнь к Царствию Божию. Это тебе, Лизочка, Сашок вымолил обрести такое сокровище, — говорила тетя Граня, слушая наш рассказ. — Ну, а теперь с мельчайшими подробностями. Ты говоришь, Лизочка, что он скорбел о бедствии для всех? Что же это может быть? Что нас ждет?”. — Я должна сказать по чистой совести, что не очень обратила внимание на эти его слова, хотя запомнила все. У меня было такое радостное чувство праздника в душе, что все горести мне казались пустяками.
[1]Протоиерей Георгий Коссов канонизирован на Юбилейном Архиерейском Соборе 2000 г. в чине исповедника, пам. 26 авг./8 сент. Воспоминания дочерей Е. А. Дюшен-Крашенинниковой (Е. Крашенинникова. Храмы и пастыри; М. Крашенинникова. Воспоминания об отце Николае Голубцове) см.: Альфа и Омега. 1999. № 3(21). — Ред.