Радости и скорби регента. Уйти с клироса, чтобы вернуться

До окончания школы оставалась пара месяцев, когда была решено, что учиться я еду в Москву. Мне было 17 лет, экзамены прошли успешно, с жильем проблема решилась, родители немного успокоились, и началась моя самостоятельная жизнь.

Учиться нравилось, но этого было мало. Я хотела петь! В мой первый московский храм меня привели однокурсники. Там был вполне студенческий хор и серьезная регентша, которая после первого же прослушивания взяла меня в основной состав. График служб был довольно плотный, я совмещала лекции и спевки.

Потом спевок становилось все больше, службы проводились все чаще, а я все никак не могла нарадоваться, что я настолько востребована как певчий. Я таскала ноты, которые мы пели с моими девчонками еще в архиерейском хоре в далекой епархии, давала слушать записи наших старых служб, постоянно «делилась опытом», мол, а мы вот делали так-то и так-то, вот тут пели, тут молчали, так тон давали. Меня слушали, ноты брали, записи критиковали, к «опыту» относились скептически. Но с певчими девчонками я подружилась крепко, тем более, что они были большей частью новичками в клиросном деле, а я могла и хотела им что-то подсказать.

В общем, я порхала и была всем довольна. Только вот серьезная регентша почему-то не разделяла моего восторга. У нее за плечами была Гнесинская академия, она сочиняла песни под гитару и, кажется, брала уроки у крутого вокалиста. Ну и лет ей было в 2 раза больше, чем мне. Подумаешь, регентом она стала полгода назад. Ну и что? Если Гнесинка! Зато она обещала, что через какое-то время я смогу не только петь по 10 служб в неделю, но и регентовать. Хотя бы иногда.

В принципе, уже тогда можно было понять, что ничего путного из этого сотрудничества не получится. Но я была слишком увлечена собой и своими надеждами, чтобы это заметить.

Постепенно серьезная регентша становилась ко мне все суровее и неприветливее. Замечаний было все больше: партию держу плохо, с листа читаю не моментально, интонирую фальшиво, со слухом проблемы, устав знаю не в совершенстве, характер у меня противный, коллектив подрываю на корню. Я искренне удивлялась и пыталась исправиться и научиться. В конце концов, раньше за мной таких огрехов не наблюдалось. Но наверное в Москве-то лучше знают, как надо читать с листа и держать партию. Буду стараться. А то как же мне доверят регентовать?

Ноты, которые я принесла, почти все прижились на клиросе и вошли в обиход нашего хора. Более того, некоторые стали просто визитной карточкой серьезной регентши. Чуть ли не с подписным ее авторством. Ну и ладно.

Прошло еще немного времени.

И тут случилось самое неожиданное. Серьезная регентша объявила, что у меня специфически плохой голос, т.е. он не просто не годится, чтобы петь в хоре, но из-за моего тембра и интонирования с порчу голоса всем, кто поет рядом. Вот прямо беру и порчу. Во время службы. А также до и после нее. Поэтому мне нельзя не только петь на службах (слово «регентовать» вообще навсегда исчезло из нашего диалога), но и желательно свести все мое общение с другими певчими к нулю. Как можно скорее! А то все окончательно испортится и хор уже никогда не сможет ничего спеть. Исключительно из-за меня и моего плохого голоса.

Я была в шоке. Не потому, что ужаснулась избытку любви в этом человеке к хору вообще и ко мне лично. Не потому, что мне стало очевидно, что нужно бежать в другой храм и в другой хор. А потому, что у меня, оказывается, страшный голос, с которым нужно срочно что-то делать, куда-то его гнуть, что во мне корень всех наших певческих зол и бед, а я ни сном, ни духом уже лет 7 как… Ужас-ужас!

Сначала я самостоятельно пыталась что-то исправить. Вернее, под руководством серьезного регента. Потом она запретила мне петь на службах и сказала ходить только на спевки. Мол, на спевках я не так сильно порчу. А вот на службах – просто караул. Я ходила на спевки. На службах просто стояла в хоре и молчала. У меня началась какая-то певческая депрессия. Исправить ничего не получилось. Я пала духом. Я действительно верила, что серьезная регентша права и мой голос сажает голоса другим девчонкам. Как же так? Неужели все мои клиросные мечты никогда не сбудутся? И все потому, что у меня какой-то дурацкий голос и неправильные уши?

Девчонки, с которыми я дружила в хоре, пытались за меня заступиться, мол, нормально человек поет, нам не мешает, с чего это вдруг такие строгости? Есть люди в хоре, которым вообще медведь на ухо наступил раз 15, и ничего – стоят, мычат, никто на них не жалуется. А тут вдруг сразу санкции. Лучше бы они этого не говорили. Серьезная регентша ополчилась и на них. Вернее, она думала, что я разобщаю коллектив. Уже не только своим голосом, но и своей крайне не смиренной позицией. И перестала со мной здороваться.

Я ушла с клироса. Мне не нужны были все эти страсти во взаимоотношениях. С меня было довольно моей личной беды – у меня голос, который портит голос другим. Я горевала не на шутку, пока кто-то не посоветовал пойти прослушаться у какого-то вокалиста, может быть я небезнадежна и что-то еще можно сделать?

Вокалист послушал меня минут 10 и совершенно спокойно сказал, что у меня обычный голос. Самый обыкновенный. Не поставленный, без специального дыхания и опоры, но вполне чистый и ровный, что интонирую я нормально и уж никак не могу портить голос кому-то еще. Даже если буду петь ему в самое ухо 24 часа в сутки. А на мои круглые глаза по поводу увольнения из хора вокалист ответил, что наверное вы не сошлись характерами с начальством… А ведь она в первый раз видела меня и уже тем более в глаза не видела ту серьезную регентшу.

Я не знала, радоваться мне или огорчаться. С одной стороны, проблема оказалась выдуманной и я спокойно могла пойти куда-то петь на клирос. А может быть даже регентовать. С другой стороны, я постепенно поняла, что именно произошло со мной на том клиросе. Было обидно…

Мне исполнилось 18, кончился первый курс. После летних каникул я устроилась в квартет одного храма, где мы пели со студентами Консерватории Бортнянского и Чеснокова. И хотя очень не любила партес, я радовалась, что никто не пытается убедить меня в том, что я порчу кому-то голос своим негромким вторым сопрано.

Первая часть рассказа: Радости и скорби регента: путь из детства во взрослую жизнь