«Рак не уходит на карантин». Врач-гематолог Михаил Фоминых — о работе в «красной зоне» и борьбе со стрессом
— Добрый день, уважаемые друзья! Я Анна Хасина, психолог, и мы снова, в рамках проекта «Очки, маска, две перчатки», говорим с врачами во времена пандемии. Я очень рада возобновлению наших эфиров и тому, что такой прекрасный собеседник нашел возможность присоединиться — Михаил Фоминых, врач-гематолог, онколог, кандидат медицинских наук из Санкт-Петербурга. Михаил, здравствуйте!
— Анна, добрый вечер!
— Спасибо огромное, что пришли сегодня на эфир. Нам было непросто согласовать время, потому что вы много работаете.
— Да, так и есть! Спасибо большое за приглашение! Сегодня у меня выходной, поэтому есть возможность спокойно дома пообщаться.
— Расскажите про работу.
— Сейчас ситуация сильно изменилась, нам приходится работать по новым протоколам, в условиях пандемии. Помимо того, что пациенты болеют, конечно же, онкологическими, гематологическими болезнями.
Недавно услышал хороший тезис: как бы нам ни хотелось, но рак не уходит на карантин. Так и есть, плюс началась пандемия коронавируса, и это сильно осложняет наши обычные, рутинные действия в клинике и в лечении наших пациентов.
— Клиника под ковид не закрыта, но, вероятно, вы сталкиваетесь с коронавирусными пациентами?
— Да, конечно. Сейчас возникли сложности с планом госпитализации. Перед тем, как пациента госпитализировать, мы должны получить от него отрицательный тест на ковид. Только после этого возможна госпитализация.
— Один тест?
— Да-да. Чтобы мы могли быть уверены в том, что у пациента нет COVID-19. Конечно же, на входе всем проводят бесконтактную термометрию. В приемном отделении всем измеряют сатурацию кислорода в крови. И потом, после этого, мы принимаем решение — можем пациента госпитализировать или нет. Поэтому сильно все усложнилось.
Михаил Фоминых
— Онкологическим пациентам бывает не так просто получить помощь, и есть много разных препон, в том числе административных, на этом пути. Сейчас, получается, этот путь стал еще более сложным?
— Действительно так, у пациентов вообще повышенный тревожный психологический фон. И мало того, что ты испытываешь стресс по поводу своего основного онкологического заболевания, тебе приходится собирать большое количество бумажек и доказывать, что ты можешь быть госпитализирован в клинику.
Но наши пациенты, как бы грустно это ни звучало, хронические, мы с ними давно контактируем, они проходят длительные курсы лечения, то есть мы отпускаем их на каникулы между курсами, через месяц они снова к нам возвращаются. Поэтому они — наши старые знакомые, мы с ними находимся в тесном сотрудничестве, постоянно созваниваемся, сложностей не возникает.
То, что случилось сейчас — это большая проблема и для врачей, и особенно для пациентов. Потому что у них изначально сильно поражена иммунная система, возникает сбой, а тут еще дополнительная инфекция. После курса химиотерапии у больного страдает иммунитет.
Мы применяем химиопрепараты, которые снижают количество лейкоцитов и лимфоцитов. Именно эти клетки борются с инфекциями, и для них опасна любая из них — бактериальная, вирусная. Ковид относится ко второму уровню патогенности, это большая опасность.
Дистанция, СИЗы — пациента сложнее приободрить, чем раньше
— Вы упомянули о сложностях и опасностях, которые сопровождают пациентов на пути лечения во времена пандемии. А что, на ваш взгляд, изменилось для врачей?
— К нам сейчас приходит меньше первичных пациентов, потому что полностью отменен плановый прием в обычных районных поликлиниках. Пациенты, само собой, стали меньше обращаться. Терапевты и гематологи, которые находятся на местах, меньше направляют больных в стационары. У пациентов есть определенная настороженность — они подумают, стоит ли им идти в клинику. Чтобы не заразиться, они остаются дома. За это, кстати, отдельное спасибо нашим пациентам. Если это не угрожает жизни, лучше отложить госпитализацию.
Пациенты, которые лечатся давно, продолжают это делать в плановом порядке.
У нас осложнилась работа. Есть пациенты после трансплантации костного мозга, как аллогенной, так и аутологичной. У них проведена высокодозная химиотерапия и полностью отсутствует иммунитет. После аллогенной трансплантации больные получают еще и дополнительные иммуносупрессивные препараты. К этим пациентам мы заходим в средствах индивидуальной защиты. Так же, как работают наши коллеги в «красной зоне».
Программа у вас называется «Очки, маска, две перчатки». Я к каждому пациенту надеваю шесть перчаток, то есть две пары, перед тем, как облачиться в средства индивидуальной защиты. Плюс у каждого нового пациента приходится надевать третью пару перчаток, которые ты сбрасываешь после выхода от него. И это сильно усложняет работу.
Во время обсервации я находился в этих костюмах по 3–4 часа. Тратишь время на то, чтобы его надеть, а иногда у пациентов возникают экстренные ситуации — нужно решать проблему здесь и сейчас. Приходится тратить время на одевание костюма, потом на его утилизацию, это дополнительные сложности. Приятного в этом мало, скажу честно.
Михаил Фоминых в защитном костюме
— Михаил, а сколько примерно времени вы надеваете костюм?
— В первый день своей вахтенной смены — недельной, даже больше — я с непривычки тратил примерно 20 минут. То есть нужно было обработать руки, надеть первую пару перчаток, затем надеть на себя комбинезон, сделать разрезы, надеть вторую пару перчаток, респиратор. А к концу смены уже привык, и примерно уходило от 5 до 7 минут. Если не приходится на долгий период времени облачаться в эти костюмы, то надеваешь их за 5 минут. Когда не надо заклеивать себе пластырем нос, накладывать патчи, чтобы не ухудшилось состояние кожи. Но в среднем где-то, наверное, от 10 до 20 минут.
— И вы меняете костюм не после каждого пациента? Вы надеваете его и 3-4 часа находитесь в нем?
— Да-да, конечно. Возникает, конечно же, дефицит СИЗ, поэтому стараемся каждый раз их не выбрасывать. И плюс респираторы, да. Они многоразовые. Поверх респиратора сверху мы надеваем одноразовую маску. Ее выбрасываешь, а респиратор можно использовать еще 6–8 часов.
Но, как правило, костюмы все одноразовые, они сразу уходят в утилизацию, а очки — многоразовые, их приходится обрабатывать после каждого выхода из, условно, инфицированной «красной зоны».
— Получается, с одной стороны, техническая сложность — надеть, снять, утилизировать, все правила инфекционной безопасности помнить, следовать им. А с другой стороны, не создает ли это какие-то дополнительные психологические трудности?
— Несомненно. Я привык на обходе здороваться с пациентами. С мужчинами — за руку, женщин просто одобрительно хлопаю по плечу. И это дает хороший психологический настрой пациента. Стараюсь присесть у постели. Тогда находишься на одном зрительном уровне с пациентом, возникает доверие с его стороны, и так вообще удобнее, приятнее общаться.
Теперь нам рекомендовано приближаться к пациентам не более чем на метр, а также избегать необязательных прикосновений. Если ты не выполняешь некие манипуляции, а просто опрашиваешь пациента и смотришь его состояние, то лучше, конечно, избегать прикосновений.
Само собой, когда к пациенту в первый раз входит врач в скафандре, где не видно ни лица, ни глаз — сквозь двойное стекло, возникают дополнительные барьеры.
Сквозь респиратор и маску изменяется речь. Врачей хуже слышно, пациенты часто переспрашивают. И возникают дополнительные сложности.
Опять же вернусь к трем парам перчаток — тактильные ощущения меняются. Если ты привык работать в одной паре перчаток, тебе проще нащупать вену, чтобы сделать венепункцию, а в трех парах сложнее.
Тяжело жить в боксе и видеть только врачей в скафандрах
— О важности доверительного контакта с пациентами написано много статей и исследований. Вы упоминаете, что сейчас эта коммуникация затруднена. Есть ли какие-то лайфхаки, которые позволяют вам лучше выстраивать коммуникацию в этих затрудненных условиях?
— Сейчас, к сожалению, нет. Пациенты наши, в большинстве своем, понимают, с чем мы имеем дело, смотрят новости.
Не могу скрывать, были срывы у наших пациентов. Когда три недели находишься в закрытом боксе — четыре стены и телевизор — это накладывает определенный отпечаток. И к тебе заходят только люди в скафандрах, ты других не видишь, не можешь открыть окно, никакой вентиляции. Это очень сложно.
Мы стараемся сказать теплые слова, приободрить. Мои лайфхаки, которые я использовал раньше, здесь не работают.
— А если говорить про взаимодействие с коллегами — врачами, медсестрами? Эта командная работа тоже, получается, затруднена? Есть ли здесь какие-то хитрости?
— Мне, наверное, повезло, у меня сплоченный коллектив, поэтому мы сразу к этому отнеслись с пониманием. Все знаем, с чем имеем дело, поэтому трудностей никаких не возникало. Да, какие-то бытовые проблемы неизбежны. Коллектив все-таки смешанный — мужчины и женщины. Но мы старались трудностей избежать. Шутка такая есть, что медики — это бесполые существа, поэтому нет разницы, пол мужской или женский.
Михаил Фоминых
Но когда находишься в одном коллективе больше недели, хочется какой-то смены обстановки. Ну, крайне редкие, но срывы, конечно, были какие-то. Но все с пониманием относились — вышли, отдышались, и дальше работать.
— Вы сказали, что семь или восемь дней не покидали больницу…
— Это была вынужденная обсервация. Чтобы уменьшить контакты.
— А как это происходило? Сколько времени вы работали, сколько отдыхали?
— На отделение было два врача. Мы решили, что будем попеременно дежурить через сутки. То есть один постоянно ходит к пациентам, другой занимается другими задачами, которые не требуют вхождения в «красную зону». Чтобы не контактировать и лишний раз скафандры эти не надевать. И это немного все упрощало.
На медсестер легли другие обязанности. Помимо того, что нужно было выполнять обычные сестринские манипуляции, приходилось кормить пациентов, убирать помещения, чтобы меньшее количество персонала задействовать.
— Вспомогательного персонала не было? Все эти функции ложились на медсестер?
— В нашем случае да. Потому что так было проще — и организационно, и чтобы уменьшить контакт с нашими пациентами.
А так — ничего нового. Если ты не дежурный, просыпаешься в семь утра — завтрак, душ. Работаешь, как в обычные дни, только все сваливается на тебя: заказ гемокомпонентов и лекарственных препаратов, решение других повседневных задач, без которых невозможно обойтись. А тот, кто дежурит, готов в любой момент облачиться в средства защиты и бежать к пациентам.
Ну, ночевали тоже в клинике. Сложно было засыпать в клинике и просыпаться в клинике.
— А где ночевали?
— В подсобных помещениях, использовали раскладушки, диваны. Ну, есть комната отдыха. Но там невозможно всей бригаде одновременно спать, поэтому…
— Бригада — это сколько человек?
— Два врача и три медсестры. Подсобные помещения под это подстраивали, спали на раскладушках, на дополнительных кроватях.
На спине цифра «8» — счастливый номер
— Получилось как у космонавтов: изоляция, невозможность выйти. Не очень долгое время, но тем не менее. Обычно космонавтов готовят к этому психологически. А были ли у вас психологи, которые сопровождали изоляцию?
— Конечно же, нет. Но я знаю, что коллеги подключились к бесплатным консультациям психологов. Если возникнут проблемы, можно спокойно позвонить и все обсудить.
Я в прошлом военный врач, поэтому у меня сложностей не было. Знаю, как готовят летчиков для долгих полетов и как готовят космонавтов. Сам побывал в таких некоторых условиях, поэтому мне было немного проще адаптироваться, чем моим коллегам.
Сейчас много говорят о так называемом посттравматическом синдроме…
— Посттравматический стрессовый синдром (ПТСР). Действительно, ВОЗ бьет тревогу, и довольно много публикаций уже вышло на этот счет. И есть исследования по эпидемии ковида, но гораздо больше исследований по эпидемии SARS 2002–2003 года и по предыдущим эпидемиям и пандемиям. Есть взаимосвязь такой психологической нагрузки и травматических состояний, которые потенциально могут возникнуть у медиков. Это депрессия, тревожные расстройства, посттравматическое стрессовое расстройство.
— Грустно, что нет времени на то, чтобы эти вопросы именно сейчас, в онлайне, обсудить с психологами. Наверное, это было бы полезно, и от этого не стоит отказываться, если такая возможность есть.
— ВОЗ считает, что до 50% потенциально могут оказаться под воздействием такой психологической травматизации. Довольно большой процент медиков самостоятельно не смогут выйти из этого состояния, и это весьма тревожно.
— Сейчас работают в «красной зоне» в основном анестезиологи-реаниматологи. Они в принципе находятся на первом месте по профессиональному выгоранию, на втором — мы, онкологи.
Мы чаще видим умирающих пациентов. К этому невозможно привыкнуть, это накладывает особый отпечаток. Но от этого никуда не деться.
Это такая специализация. Это факт.
— Да, это так.
— Поэтому им немножко проще находиться в «красной зоне». Реаниматологи и без этого видели умирающих пациентов, а онкологи тоже видят их часто.
В «красную зону» пошли работать терапевты, стоматологи. Эти люди не сталкивались с таким количеством погибающих людей, и для них это будет стресс. Видеть в течение двух недель столько умирающих людей…
— И тяжело болеющих людей, да.
— Да. Здесь, наверное, не будет общего совета. У меня нет какого-то рецепта.
— Одним из факторов, предотвращающих наступление психологической травматизации и развитие ПТСР, является чувство юмора. То есть человек, который наделен чувством юмора, имеет меньше шансов на психологическую травматизацию или больше шансов из нее выйти. А есть ли у вас, может быть, какая-то история об этом?
— Конечно! Хотя нет, истории нет, но шутки у нас звучат каждый день — местечковые, свои.
— Хорошо.
— Черный юмор медицинский, какие-то свои анекдоты. Подшучиваем друг над другом, без этого не обойтись. Если не будет юмора, то будем совсем грустными и понурыми.
— Видела, коллеги прикрепляют свои фотографии на защитные костюмы, чтобы опознавать друг друга. Чтобы врачи понимали, с кем они имеют дело, когда человек в полном облачении — в маске, в защите, в очках. Вы так не делаете?
— Да, мы даже друг другу на спине рисовали что-то. Кто-то рисовал цветочки, кто-то — доктора… У каждой клиники есть свои художники, кто как развлекается, подписывает.
— Разрисовывает?
— Какие-то прозвища, «доктор такой-то», №1…
— А у вас есть какое-нибудь?
— Я себе рисовал восьмерку, футбольную. Как футболисты бегают, с восьмеркой на спине. Поэтому…
— Цифра 8? Или знак бесконечности?
— Нет, именно цифра.
— Почему?
— Ну, это такой счастливый номер у футболистов. Форварды — это десятый и одиннадцатый, а это такие, центровые, центрфорварды. По-разному все развлекаются, конечно, без этого тоже нельзя обойтись. А то грустно будет совсем.
Мечтаю обнять родителей и улететь в путешествие
— Очень важно находить какие-то радостные, может быть, веселые моменты, даже в довольно грустной ситуации. Что еще помогает пережить ее?
— После смены все общаются по телефону с родными. Я своих родителей не видел уже больше полутора месяцев, хочется поскорее их обнять. Созваниваемся постоянно, мама с папой очень переживают. Тоже, конечно, понимают, что не всегда есть возможность подойти к телефону.
Много поддержки было в социальных сетях, я там вел свой дневник и получил большой отклик от людей — как знакомых, так и незнакомых. Всем отдельное спасибо, без этого было бы гораздо сложнее. Я с собой еще взял зачем-то книги. Думал, буду читать.
— И как?
— Времени заниматься чтением совершенно не было. Единственное желание — быстрее снять с себя комбинезон, сходить в душ, поесть и лечь отдохнуть, чтобы восстановиться. Во время стресса лучше всего, конечно, высыпаться. Нужны минимум 6–7 часов беспрерывного сна, чтобы организм восстанавливался и мог дальше бороться с этим стрессом.
— Получается?
— В клинике сложно. Дома, конечно, лучше спится.
В клинике, как бы ты там ни спал, на удобной кровати или диване, все равно ты находишься постоянно в осознании того, что тебя могут разбудить в ближайшие 10–15 минут. Может возникнуть неотложная ситуация, поэтому сон такой тревожный.
— Я всем гостям под занавес задаю один и тот же вопрос. Когда все закончится, что вы сделаете первым делом?
— Я поеду в Берлин со своей любимой девушкой. Мы эту поездку запланировали еще на майские праздники, надеюсь, что мы в нее отправимся. Мы ее долго-долго планировали, долго-долго покупали билеты, получили, наконец-таки, визы.
Михаил Фоминых
Я ехал из визового центра с готовой немецкой визой, когда мне пришло сообщение — рейсы в Берлин отменены.
— То есть вы не решили, что это такой знак свыше?
— Нет, наоборот. Это дополнительный челлендж, чтобы все это осуществить. И когда границы откроются, мы первым делом туда и поедем.
— Замечательно. Я вам искренне желаю, чтобы эта поездка состоялась. Чтобы все закончилось, и мы вышли из эпидемии без потерь. Спасибо вам огромное за то, что пришли. Успехов вам.
— Спасибо большое вам за приглашение, берегите себя, пожалуйста, не болейте.