Размышления о поэзии Алексея Степановича Хомякова (1804 – 1860).
Арсений Замостьянов читает стихотворение А. С. Хомякова «Раскаявшейся России»
Воин, богослов, учёный, публицист… Хомяков для нас остаётся образцом давно утраченного высокого аристократического дилетантизма.
Никто точнее не раскрыл природу русского самодержавия, чем Хомяков.
Стихи Хомякова, к сожалению, недооценены, в том числе и самим автором. Но разговор о стихах невозможен в отрыве от идеологии и биографии Хомякова. В молодые годы он служил в Астраханском кирасирском полку, в столичном лейб-гвардии Конном полку, в 1828-м осознанно вернувшись в армию, отправился на Турецкую войну. Сражаясь в Белорусском гусарском полку, снискал славу мужественного офицера, одного из последних рыцарей войны суворовского образца. Служивший не щадя живота своего, привыкший с молитвой идти на вражеские штыки, он, как никто другой, имел право написать:
Подвиг есть и в сраженьи,
Подвиг есть и в борьбе;
Высший подвиг в терпеньи,
Любви и мольбе.
Если бы такие строки написал сугубо штатский стихотворец – наверное, стихотворение не склеилось бы. Потому что в такой трактовке трудно было бы избежать гордыни… Нередко утончённые творцы высокомерно относятся к «сапогам», к «солдафонам». А Хомяков всё испытал, к себе он был беспощаден – и сумел измерить величие духовного подвига на точных весах.
Все мы умеем и любим – хлебом не корми! – гладить себя по шерсти, красивничать, любоваться прозорливостью и честностью собственных мыслей, убеждений, принципов. Вот она, гордыня. Вот она, родимая.
Хомяков был человеком убеждённым, он пылал идеями освобождения православных славянских народов, верил в высокое предназначение России. Оборотная сторона страстного патриотизма – гордыня. Знаю это по себе и поражаюсь недостижимой мудрости Хомякова:
Не терпит Бог людской гордыни,
Не с теми Он, кто говорит:
Мы соль земли, мы столп святыни,
Мы Божий меч, мы Божий щит!
Не с теми Он, кто звуки слова
Лепечет рабским языком,
И, мертвенный сосуд живого,
Душою мертв, и спит умом.
Одержимые, увлечённые красивой, благородной идеей, мы быстро теряем остроту зрения – глядишь, и уже из самых лучших побуждений подтасовываем факты в свою пользу, не замечаем натяжек, противоречий, лишь бы – лыко в строку.
А Хомяков к себе взыскательнее, чем к противникам. Внутренняя брань с гордыней ощущается в десятках его стихотворений – в этом суть Хомякова.
Давайте читать и перечитывать:
В судах черна неправдой чёрной
И игом рабства клеймена,
Безбожной лести, лжи тлетворной,
И лени мёртвой и позорной,
И всякой мерзости полна!
О ком это пишет Хомяков? О Родине, которую ставил выше всего.
Пожалуй, таких тяжёлых обвинений Россия не слыхала ни от П.Я. Чаадаева, ни от П.А. Вяземского, ни от И.С. Тургенева, ни от других язвительных критиков российских пороков. На первый взгляд, славянофил Хомяков приближается к самым дерзновенным скептическим тезисам А.И. Герцена…
Это, конечно, обманчивое впечатление. Хомяков никогда не ставил выше России какую-либо другую страну, но честным обличением пороков излечивал душу от чванства. Не только свою душу – лекарство досталось и нам, читателям.
Он знал толк в героике, высоко ставил мужество, доблесть, силу, но всё-таки любовь и молитву ставил выше. Это проявилось и во дни, когда товарищи Хомякова по литературе, по спорам, по пирушкам, по оружию стали лелеять мечту о захвате власти, о военном перевороте, о революции.
Среди декабристов было немало единомышленников Хомякова – патриотов, которые боролись против иностранного влияния на умы, которые пытались обратить внимание общества на красоту и величие Руси – Киевской, Новгородской, Владимирской… Но Хомяков резко отвергал мечтания о захвате власти: «Какая же тут будет правда, если эти люди, в противность своему назначению, станут распоряжаться народом по произволу и сделаются выше его?».
А ведь благородный бунт – это всегда заманчиво. Великое искушение, знакомое нам и по 1991-му, и по недавнему «болотному оживляжу«. А Хомяков скомкал этот соблазн, да и зашвырнул подальше.
Его называли стоиком. Как мы знаем, это – одно из ключевых понятий русской героики! Эта философия аукнется в поэзии Хомякова, когда поэт, по существу, предъявит строгую воспитательную систему для исправления нравов в России.
Идеология поэзии, воспевающей героические образы, нередко грешит излишне тотальной установкой на общественную пользу, на практицизм. Хомяков, в отличие от предшественников, решительно отошёл от утилитарного понимания задач искусства.
Сокровенные черты русского героя, в которых воплотились важные для нашего исследования народные представления об идеале, обобщил И. А. Ильин в исследовании «О русской идее»:
«О доброте, ласковости и гостеприимстве, а также и о свободолюбии русских свидетельствуют единогласно древние источники, и византийские, и арабские. Русская народная сказка вся проникнута певучим добродушием. Русская песня есть прямое излияние сердечного чувства во всех его видоизменениях. Русский танец есть импровизация, проистекающая от переполненного чувства. Первые исторические русские князья суть герои сердца и совести (Владимир, Ярослав, Мономах). Первый русский святой (Феодосий) есть явление сущей доброты. Духом сердечного и совестного созерцания проникнуты русские летописи и наставительные сочинения. Этот дух живет в русской поэзии и литературе, в русской живописи и в русской музыке»[1].
Есть и другая традиция, неразрывно связанная с первой, – традиция, в которой первостепенное значение получили иные черты: трудолюбие, аккуратность, воинская дисциплина.
Филологи подсчитали, какие понятия чаще всего встречаются в поэзии Хомякова: Небо, Бог, сердце, душа, мир, сила, песня. Пожалуй, из поэтов XIX века только для Фёдора Глинки столь же важным было религиозное чувство. Возьмём на заметку: после Неба и Бога (понятия зачастую однокоренные), после сердца и души следует сила. Все эти понятия объединяет поэтическая героика.
Фундамент хомяковской героики – это русский фольклор, а главное – киевский былинный цикл. Здесь важны и Илья Муромец, и Святой Илия Муромский, с его образом в житийной литературе. Знаменательно рассуждение А. С. Хомякова, говорившего о былине «Илья Муромец и Козарин»:
«Спокойное величие древнего эпоса дышит во всем рассказе, и лицо Ильи Муромца выражается, может быть, полнее, чем во всех других, уже известных, сказках. Сила непобедимая, всегда покорная разуму и долгу, сила благодетельная, полная веры в помощь Божию, чуждая страстей и – неразрывными узами связанная с тою землею, из которой возникла. Да и не ее ли, не эту ли землю Русскую олицетворило в нем бессознательное вдохновение народных певцов? И у нее на груди, как богатырь козарский у Ильи, сидел татарин и литвин и новый завоеватель всей Европы; но «не так у святых отцов писано, не так у апостолов удумано»[2], чтобы ей погибнуть в бою!»[3].
Обращаем внимание на противоречивую, но глубоко логичную формулировку Хомякова: богатырь покорен разуму, долгу и вере. На этих трех качествах (каждое из них затрагивает особенный комплекс чувств) и зиждится «богатырство» Ильи.
Раскрывает русскую душу и история другого нашего богатыря – не былинного, исторического – того самого, которого вывел на сцену композитор Глинка в своей незабываемой опере:
«Сусанин не герой: он простой крестьянин, глава семьи, член братской общины; но на него пал жребий великого дела, и он дело великое исполнит. В нем выражается не личная сила, но та глубокая, несокрушимая сила здорового общества, которая не высказывается мгновенными вспышками или порывами каждого отдельного лица на личные подвиги, но движет и оживляет все великое общественное тело, передается каждому отдельному члену и делает его способным на всякий подвиг терпения или борьбы»[4].
«Подвиг терпения или борьбы» — очень важный для Хомякова образ и одно из точнейших поэтических определений героического начала (Помните – «Высший подвиг – в терпеньи…»?).
В середине 1830-х Хомяков пишет стихотворение «К Западу». Взаимное проникновение и борение культур, мир исторических закономерностей – всё это смолоду занимало мыслителя. Уже в 1830-е годы он разочарованно вздыхает: «А как прекрасен был тот Запад величавый!». И призывает: «Проснися, дремлющий Восток!».
О России он писал взахлёб, перемежая головокружительные озарения с болезненными сомнениями. При этом держал Пегаса в узде, логики не терял:
В твоей груди, моя Россия,
Есть также тихий, светлый ключ,
Он также воды льёт живые,
Сокрыт, безвестен и могуч.
Не возмутят людские страсти
Его кристальной глубины,
Как прежде, холод чуждой власти
Не заковал его волны.
Хомяков настолько взыскателен, что отказ от идеализации прошлого выходит страстным и трагическим:
Молитесь, кайтесь, к небу длани!
За все грехи былых времён,
За ваши каинские брани
Ещё с младенческих пелён;
За слёзы страшной той годины,
Когда, враждой упоены,
Вы звали чуждые дружины
На гибель русской стороны.
За рабство вековому плену,
За робость пред мечом Литвы,
За Новгород, его измену,
За двоедушие Москвы…
Хомяков с хирургической честностью, но и не без эмоциональных перехлёстов, раскрывает раны российской истории, чтобы они вечно кровоточили. Поэтические тезисы напоминают расхожую публицистику авторов, и в ХIХ, и в ХХ веке призывавших ко всенародному покаянию за исторические грехи. Но у Хомякова в подтексте нет надежды на скороспелые политические реформы, на приобщение к западным цивилизационным ценностям. Природа всенародного покаяния у Хомякова иная.
Поэт отождествляет личный духовный опыт с судьбой России. Раскаяние в грехах Отечества для него – личное раскаяние, духовная работа во спасение души. Из этой идеологии рождались лучшие образцы молитвенной героики в истории русской поэзии. В стихотворении 1854 года «Раскаявшейся России» Хомяков снова пытается разрешить противоречие – любить ли Россию вместе со всеми её пороками, или пророческим даром приближать страну к высокому идеалу? Хомяков, в отличие от иных патриотов, отказывается поэтизировать грехи и грешки России, они не вызывают у поэта сентиментальных чувств. Его Святая Русь выше кабацкого ухарства:
Не в пьянстве похвальбы безумной,
Не в пьянстве гордости слепой,
Не в буйстве смеха, песни шумной,
Не с звоном чаши круговой;
Но в силе трезвенной смиренья
И обновлённой чистоты
На дело грозного служенья
В кровавый бой предстанешь ты.
Гимнический пафос этого стихотворения приобретает особый, хомяковский, дух благодаря смелому перечислению противоречий, если угодно, пороков, вопреки которым спасается Россия. До Хомякова никто в русской поэзии не приближался к таким сложным, зияющим вопросам.
Россия А.С. Хомякова – это поле боя, на котором сходятся, гремя доспехами, миры и идеи. В традициях русской поэтической героики XVIII века, поэт провозглашает и выражает высокую мистическую идею, за которую готов биться. Для Хомякова-поэта менее важны реальные современные сражения, которые (в особенности – турецкие войны) можно было бы трактовать в близком поэту смысле.
Упоминания Дуная и Эгейских вод, которые всё-таки звучат в стихах Хомякова, остаются исключением из правила. Поэт также избегает упоминаний современных политических деятелей и военачальников – как в прямой, так и в аллегорической форме. Но в подтексте поэзии Хомякова – не только знание славной русской военной истории, но и личностное восприятие грозы 1812-го года, озарившей детские годы поэта.
Пожалуй, вне контекста 1812 – 15 годов, вне идеи великой Победы, феномен хомяковской философии православного миссионерства был бы невозможен. Высокое предназначение России, воспетое Хомяковым, ярко проявилось именно в период наполеоновских войн и – позже – в дипломатии и военных походах времён Священного Союза.
Патриотизм Хомякова-поэта – взыскательный и страстный. Многие строки из историософской героики Хомякова излучают пророческую силу – подобно «Панмонголизму» В.С. Соловьёва, «Возмездию» и «Скифам» А.А. Блока. Впрочем, его стихи и сами по себе – великая ценность, без историко-литературных ассоциаций. Их нужно только открыть и прочитать. Прочитать и открыть.
Примечания:
[1] Ильин И. А. О русской идее. \\ Русская идея, сборник. М., 1992, с. 437.
[2] А. С. Хомяков здесь неточно цитирует анализируемую былину об Илье Муромце и Козарине.
[3] Хомяков А. С. Предисловие к «Русским народным песням» \\ Хомяков А. С. О старом и новом. М., 1988, с. 247.
[4] Хомяков А. С. Опера Глинки «Жизнь за царя». \\ Хомяков А. С. Цит. изд., с. 68, 69.
Читайте также:
 |
|
 |
Алексей Хомяков: философ русской самобытности Михаил Тюренков На закате «Перестройки» православное общество столкнулось с не вполне характерной для него задачей. Среди православных стали появляться серьезные расхождения, касающееся не только и не столько вопросов сугубо внутрицерковных. У многих появилась потребность в открытой социально-политической рефлексии (а у иных и деятельности), преломленной через призму православного миропонимания. |