Главная От автора Клайв Стейплз Льюис

Расторжение брака. Часть 2.

Есть? Что значит «быть»? К этим великим тайнам нельзя подходить так грубо. Если бы что-нибудь такое «было» (дорогой мой, зачем же перебивать!), я бы, честно говоря, не заинтересовался. В этом не было бы религиозной значимости. Для меня Бог – чисто духовен.

Продолжение. Начало: Расторжение брака. Часть1.

– Ясно… – горько проговорил Призрак, но в голосе его звучало торжество. – Чего от вас и ждать? Вы все тут в сговоре. Не пойду, так и передай. Если я им без тебя плох, и не надо. Я своего требую, понятно? Нечего мне няньку подсовывать. – Он просто радовался, что может угрожать. – Вернусь домой. Я вам не собака. Домой пойду, понятно? А ну вас всех…

И он направился к автобусу, что-то ворча и пошатываясь от боли. Ноги его не привыкли к алмазной траве.

Минуту-другую под кедрами стояла тишина, потом послышались какие-то глухие звуки. Два льва, мягко ступая, вышли на поляну, взглянули друг на друга, встали на задние лапы, словно геральдические львы, и стали играть. Гривы у них были мокрые – наверно, они выкупались в реке, шумевшей неподалеку. Я испугался и пошел посмотреть, где же она. Река оказалась за стеною цветущих кустов, стоявших у самой воды. Текла она тише Темзы, но быстро, как горный поток. Там, где отражались деревья, вода была бледно-розовая, и сквозь нее виднелись все камешки на дне. Еще один дух беседовал с еще одним призраком, – тем, кто так культурно выговаривал слова и носил гетры.

– Дорогой мой! – воскликнул Призрак. – Как я тебе рад!

Дух, стоявший перед ним, сверкал нестерпимой белизной.

– Вчера я виделся с твоим несчастным отцом, – продолжал Призрак. – Мы всё гадали, где же ты.

– Ты его не привез? – спросил Дух.

– Н-нет. Он живет далеко от остановки… и, честно говоря, он стал немного странным. Трудным, я бы сказал. Не тот, не тот… Сам знаешь, силой он не отличался. Помнишь, когда мы с тобой начинали беседу, он уходил спать. Ах, Дик, никогда не забуду наших бесед! Правда, к концу жизни ты стал… как бы это выразить… узким. Надеюсь, твои взгляды с тех пор изменились.

– В каком смысле?

– Ну, сам видишь, ты был неправ. Ты верил в настоящие, буквальные, так сказать, небо и ад.

– Чем же я неправ?

– Я понимаю, в духовном плане всё так. Я и сейчас в них верю. И сейчас, так сказать, взыскую Царствия. Но все эти суеверия, мифы…

– Прости, а где же ты был, по-твоему?

– А, вон оно что! Ты хочешь сказать, что серый город, где с минуты на минуту рассветет – это, в сущности, Небо. Прекрасная мысль!..

– Ничего я не хочу сказать. Неужели ты не знаешь, где ты был?

– Сейчас, когда мы об этом заговорили, я припоминаю, что мы никак не называли этот город. А вы его как называете?

– Адом.

– Ну, зачем же так грубо!.. Быть может, в твоем смысле слова, я не очень правоверен. Но о некоторых вещах я привык говорить почтительно.

– Это об аде почтительно говорить? Я не шучу. Ты был в преисподней. Но если ты останешься здесь, можешь называть ее чистилищем.

– Прекрасно, дорогой, прекрасно! Ты всё тот же. А не скажешь ли ты мне, за что я попал в ад? Не бойся, я не обижусь.

– Как за что? За то, что ты отступник.

– Ты это серьезно?

– Совершенно серьезно.

– Признаюсь, не ожидал! Неужели ты и впрямь считаешь, что людей карают за их взгляды, даже если мы допустим, для пользы рассуждения, что взгляды эти ошибочны?

– Неужели ты и впрямь считаешь, что нет грехов разума?

– Есть, как не быть. Суеверие, отсталость, умственный застой… Но честно исповедовать свои взгляды – не грех.

– Да, я помню, мы так говорили. Я сам так говорил, пока не стал узким. Тут всё дело в том, честно ли ты исповедовал эти взгляды.

– Я? Не то, что честно – смело! Я не боялся ничего. Когда разум, данный мне Богом, не мог больше соглашаться с доктриной Воскресения, я открыто от нее отрекся. Я сказал мою прославленную проповедь. Я рисковал всем.

– Чем ты рисковал? Что из этого могло выйти, кроме того, что и вышло? Ты прославился, книги твои раскупили, тебя приглашали повсюду, ты стал епископом…

– Дик, ты ли это! На что ты намекаешь?

– Я не намекаю. Понимаешь, я знаю. Давай говорить прямо. Мы не дошли честно до наших взглядов. Мы просто унюхали определенный тип идей и схватились за него, потому что он был в моде. Помнишь, еще в колледже мы писали сочинения на верную пятерку. Так и потом. Мы не хотели встать лицом к лицу с единственно важным вопросом: а может, чудеса всё-таки есть? Мы не хотели рисковать, боялись недолгой борьбы, и теряли веру.

– Если ты имеешь в виду свободные богословские взгляды, я решительно протестую! Неужели ты хочешь сказать, что такие люди, как…

– Я ничего ни о ком не хочу сказать. Я говорю о нас, обо мне и о тебе. Ради Бога, вспомни всё, как было! Ты ведь знаешь, что мы жульничали. Мы просто боялись, как бы другое учение не оказалось правдой. Мы боялись простой веры в спасение, боялись предать дух века, боялись насмешек, а больше всего мы боялись настоящих страхов и надежд.

– Конечно, люди молодые часто ошибаются, попадают под дурное влияние, подчиняются моде. Но при чем тут я? Я честно верил в то, что говорил, и честно говорил то, во что верил.

– Да, конечно. Мы разрешили себе плыть по течению, охотно принимали всякую полуосознанную подсказку наших желаний, и, в конце концов, поверили, что не верим. Так завистник верит любой лжи о лучшем друге, пьяница верит, что еще одна рюмка ему не повредит. Они честно верят в том смысле, что именно это подсказывает им душа. Если ты имеешь в виду такую честность, и они честны, и мы. Но ошибки их не становятся от этого невинными.

– Ты сейчас оправдаешь инквизицию!

– Почему? Из того, что в средние века люди ошибались на один лад, не следует, что мы должны ошибаться на другой.

– Очень интересная точка зрения, – проговорил Призрачный епископ. – Я бы сказал, оригинальная. Однако…

– Спорить некогда, – перебил его Дух, – всё это позади. Мы больше не играем. Я говорил о нашем прошлом только для того, чтобы ты от него отказался. Начни с самого начала. Ты знаешь, что ведь правда – «паче снега убелюся». Бог дал мне власть очистить тебя. Я долго шел, чтобы тебя увидеть. Ты был в аду; ты в преддверии рая. Неужели ты и теперь не покаешься и не поверишь?

– Я не уверен, что улавливаю твою мысль, – сказал Призрак.

– Какая тут мысль! – воскликнул Дух. – Я прошу тебя покаяться и поверить.

– Дорогой мой, я и так верю. Мы не во всем согласны, но ты ничего во мне не понял, если тебе кажется, что я не дорожу моей верой.

– Ладно, – сказал Дух. – Поверь в меня.

– В каком смысле?

– Пойди со мной. Поначалу будет больно. Истина причиняет боль всему, что призрачно. Но потом у тебя окрепнут ноги. Идем?

– Занятное предложение… Обдумаю, обдумаю… Конечно, без гарантий рискованно… Я бы хотел удостовериться, что там, у вас, я могу быть полезен… могу развернуть данные мне Богом дары…, что там возможно свободное исследование, царит, я бы сказал, духовная жизнь…

– Нет, – сказал Дух. – Ничего этого я тебе не обещаю. Ты не принесешь пользы, не развернешь дарований – ты получишь прощение. И свободное исследование там не нужно – я веду не в страну вопросов, в страну ответов, и ты увидишь Бога.

– Прекрасно, прекрасно, но это ведь метафоры! Для меня окончательных ответов нет. Ум обязан свободно исследовать, как же иначе? Движение – всё, цель…

– Если бы это было правдой, никто и не стремился бы к цели.

– Нет, согласись, в самой идее законченности есть что-то ужасное. Застой, Дик, умственный застой губит душу.

– Тебе так кажется, потому что до сих пор ты касался истины только разумом. Я поведу тебя туда, где ты усладишься ею, как медом, познаешь ее, как невесту, утолишь жажду.

– Я не уверен, что жажду новых истин. А как же свободная игра ума? Без нее, знаешь ли, я не могу.

– Ты и будешь свободен, как свободен человек, который выпьет воды по собственной воле. Ты лишишься одной свободы: бежать от воды.

Призрак подумал.

– Не понимаю, – сказал он.

– Послушай, – сказал Дух. – Когда-то ты был ребенком. Когда-то ты знал, для чего существуют вопросы. Ты хотел ответа и радовался ему. Вернись в детство, это и сейчас возможно.

– Когда я стал взрослым, я оставил детские глупости.

– И ошибся. Жажда – для воды; вопрос – для ответа. То, для чего создан разум, так же похоже на твою игру ума, как таинство брака на онанизм.

– Ты потерял всякое благоговение, но от непристойностей меня избавь. Что же до сути дела, твоя гипотеза подходит лишь к фактам. Философские и религиозные проблемы – на другом уровне.

– Здесь нет религии. Здесь – Христос. Здесь нет философии. Иди, смотри, и увидишь Того, Кто реальней всех фактов.

– Я решительно возражаю. Мы не имеем оснований относить Бога к области фактов. Высшее благо – это еще корректное обозначение, но «факт»…

– Ты что, даже не веришь, что Он есть?

– Есть? Что значит «быть»? К этим великим тайнам нельзя подходить так грубо. Если бы что-нибудь такое «было» (дорогой мой, зачем же перебивать!), я бы, честно говоря, не заинтересовался. В этом не было бы религиозной значимости. Для меня Бог – чисто духовен. Так сказать, дух сладости, света, терпимости и служения, Дик, служения. Мы не должны об этом забывать.

– Значит, разум твой уже не жаждет… – проговорил Дух. – Вот что, а радости ты хочешь?

– Радость, мой дорогой, – кротко пояснил Призрак, – неразрывно связана с долгом. Когда ты станешь старше, ты это поймешь. Да, кстати, чуть не забыл! Не могу я с тобой идти, у меня же в пятницу доклад. У нас ведь есть богословский кружок. Как же, как же… интеллектуальная жизнь, я бы сказал, бьет ключом. Быть может, не самого высокого уровня… Изменились все, плохо соображают. И склоки у них вечно… Не знаю уж, почему… не владеют, что ли, собой… Что поделаешь, слаб человек! Но пользы я могу принести много. Хоть спросил бы, о чем у меня доклад! Как раз в твоем вкусе. Я хочу осветить одну неточность. Люди забывают, что Христос (тут Призрак слегка поклонился) умер довольно молодым. Живи Он подольше, Он бы перерос многое из того, что сказал. А Он бы жил, будь у него побольше такта и терпимости. Я предложу слушателям прикинуть, какими были бы Его зрелые взгляды. Поразительно интересная проблема! Если бы Он развился во всю силу, у нас было бы совершенно другое христианство. В завершение я подчеркну, что в этом свете Крест обретает несколько иной смысл. Только тут начинаешь понимать, какая это потеря… Такие обещания – и не сбылись! Куда же ты? Ну что ж, пойду и я. Очень был рад тебя встретить. Интересно поговорили… Будит мысль. Всего хорошего, дорогой, всего хорошего, всего хорошего!

Призрак кивнул, улыбнулся Духу сладкой клерикальной улыбкой – насколько мог улыбаться прозрачными губами – и ушел, что-то бормоча. Я не долго следил за ним взглядом. Если трава тверда, как камень – подумал я – нельзя ли тут ходить по воде? Я тронул воду ногой, вода была твердой; и я пошел по ней. Сперва я несколько раз упал – я забыл, что она движется. Когда я как следует приспособился, меня уже отнесло вниз по течению. И всё же я продвигался вверх, только очень медленно.

Ногам моим стало легче от нежного и прохладного прикосновения сверкающей воды. Я шел по ней не меньше часу и продвинулся метров на двести. Потом идти стало труднее, течение ускорилось. Большие, как островки, хлопья пены неслись навстречу мне, и я поминутно уворачивался, чтобы они, словно камни, не сломали мне ногу. Да и сама поверхность воды стала неустойчивой, пошла какими-то ямками и завихрениями, камушки на дне уже не были ясно видны, а меня так швыряло, что пришлось вылезти на берег. Там были большие гладкие камни, особой боли не причинявшие. Где-то за лесом раздавался громкий и радостный грохот. Что это такое, я узнал позже, когда обогнул излучину реки.

Я увидел зеленые склоны, спускавшиеся амфитеатром к озеру, в которое с многоцветной скалы падал пенистый водопад. Мне снова показалось, что чувства мои воспринимают то, чего раньше не воспринимали. На земле я не охватил бы взором такого водопада, а грохот его оглушил бы всё и вся на двадцать миль вокруг. Здесь я удивился, вздрогнул – но принял и грохот, и самый вид, как принимает корабль большую волну. Грохот походил на хохот великана; вернее, ощущение было такое, словно целый класс великанов-мальчишек хохотал, плясал, пел и ревел, радостно трудясь над чем-то.

Недалеко от того места, где водопад срывался в озеро, росло большое дерево. Брызги воды и пены переливались на нем, сотни птиц мелькали среди листвы, а листья были огромны, как вечернее облако. Откуда ни взгляни, сквозь зелень сверкали золотые яблоки.

Вдруг я заметил, что внизу что-то шевелится. Поначалу мне показалось, что ожил куст боярышника; потом я увидел, что у куста кто-то есть; наконец, я разглядел, что это – один из призраков. Он пригибался, словно прятался от кого-то, и делал мне знаки – кажется, хотел, чтобы и я пригнулся. Но я не понимал, в чем опасность, и стоял прямо.

Призрак огляделся как следует, и убедившись, что никого нет, кинулся к другому дереву. Бежать он не мог, трава мешала, но торопился изо всех сил. У дерева он встал, прижавшись к стволу, как бы ища защиты. Теперь я разглядел его лучше и понял, что он – тот пассажир в котелке, которого высокий Призрак звал Айки. Он постоял, отдышался и перебежал к третьему дереву. Не прошло и часу, как он достиг яблони. Точнее, он застрял метрах в десяти от нее.

Тут он остановился прочно – он не мог одолеть окружавших дерево лилий. Ступать по ним было ему не легче, чем по противотанковым заграждениям. Тогда он лег и попытался проползти между ними, но они росли плотно и не раздвигались ни за что. Призрак очень боялся, как бы его не увидели. При каждом шорохе, при каждом дуновении ветерка он замирал и пригибался, а когда закричала птица, он пополз было назад, но одумался и снова стал продвигаться к большому дереву. Он просто корчился от того, что это у него не получалось.

Ветер стал сильнее. Призрак отдернул руку и сунул в рот палец; по-видимому, лилия ударила его. Потом сильный порыв ветра налетел на дерево, ветки заметались, яблоки посыпались на траву и на несчастного Призрака. Он закричал. Я думал, что его совсем пришибло; действительно, он лежал минуты две и тихо стонал. Однако, потом он снова взялся за дело – он пытался засунуть яблоки в карманы. Конечно, это ему не удавалось, и он постепенно снижал свои требования. Сначала он решил ограничиться двумя яблоками, потом одним, самым большим, потом стал искать такое, которое влезло бы в карман.

Как ни странно, ему это удалось. Я вспомнил, сколько весит листок, и восхитился его упорством. Несчастный Призрак поднялся, держа свое яблоко. Он припадал на одну ногу и сутулился, – яблоко пригибало его к земле. Однако он упорно, дюйм за дюймом, продвигался к автобусу по своему крестному пути.

– Глупец! Положи его, – сказал кто-то. Такого голоса я не слышал никогда. Он был оглушительно-громким и в то же время журчащим. Я понял, что говорит водопад; и увидел, что это – и водопад, и светоносный ангел, как бы распятый на скале.

– Глупец! – повторил он. – Положи. Ты его не донесешь. Да оно и не вместится в ад. Останься тут, научись есть такие яблоки. Листья и трава – и те будут рады тебя научить.

Не знаю, слышал ли это Призрак. Он приостановился и снова двинулся в путь, с превеликим трудом и превеликой опаской. Больше я его не видел.

На муки призрака в котелке я глядел довольно благодушно; когда же он исчез, я понял, что мне не вынести водопадного ангела. Он, по всей видимости, меня не замечал, но сам я сильно смутился и постарался как можно небрежней двинуться дальше по течению, вниз. Глядя на серебряных рыбок, шнырявших на дне, я жалел, что для меня вода непроницаема. Мне бы не мешало выкупаться.

– Назад не собираетесь? – услышал я, обернулся и увидел высокого Призрака. Он стоял под деревом и сосал прозрачную сигару. Волосы у него были седые, голос – хриплый, но культурный. Таким людям я всегда доверял.

– Не знаю, – отвечал я. – А вы?

– Собираюсь, – сказал он. – Больше тут видеть нечего.

– Значит, остаться не хотите?

– Ах, всё это пропаганда! – сказал он. – Никто и не думал, что мы останемся. Яблоки эти не укусишь, воды не выпьешь, по траве и то не пройдешь. Человек тут жить не может. Всё одна реклама.

– Зачем же вы ехали?

– Сам не знаю. Так, поглядеть. Люблю, знаете ли, сам всё увидеть. Когда путешествовал по Востоку, специально заехал в Пекин…

– Какой же он?

– А, ерунда! Ловушка для туристов. Где я только не побывал. Ниагару видел, пирамиды, Солт Лейк Сити, Тадж-Махал…

– Какие они?

– Чепуха на постном масле. Реклама… И, заметьте, всё одна шайка! Концерн у них такой. Возьмут атлас и тыкнут пальцем: тут будет достопримечательность! Что не выберут, всё сойдет. Реклама!

– А там… э-э… в городе… вы жили?

– В так называемом аду? Жил. То же самое, голову морочат. Расписали: огонь, черти, знаменитые люди жарятся, какой-нибудь Генрих VIII… А прибудешь туда – город как город…

– Мне здесь больше нравится, – вставил я.

– Не понимаю, что тут особенного, – не сдавался Призрак. – Обыкновенный парк, только неудобный.

– Говорят, если останешься, привыкнешь… уплотнишься, что ли…

– Знаем, знаем, – сказал Призрак. – Не верьте. Мне всю жизнь это твердили. Когда я был маленький, они обещали: будешь хорошим, будешь счастлив. Когда пошел в школу, они обещали: зубри латынь, потом легче станет. Когда я женился, какой-то кретин пообещал мне, что это поначалу тяжело, а терпение и труд всё перетрут. Вот и здесь то же самое, только я им не дурак!…

– Кому это «им»! Тут вроде бы не то, что там, при жизни…

– И чему вы только верите! Нового начальства не бывает. Всё одна банда. Я-то помню, как ангел-мамочка придет и всё из тебя вытянет, а потом как-то узнает злодей-отец. Вы что, не знаете? Они все в сговоре – и евреи, и Ватикан, и диктаторы, и демократы. Что тут, что в городе – начальство одно. Сидят себе, над нами смеются.

– Я думал, они враждуют…

– Что ж вам еще и думать? Официальная версия… А видеть вы видели? Да, знаю, знаю, так они сами говорят. Но вы мне скажите, почему они ничего не делают? Почему эти, здешние, не нападут на город? Они сильнее. Если бы они хотели, они бы в два счета освободили нас. Сами видите: им выгодно, чтобы всё шло, как идет.

Возразить мне было нечего, хотя такая версия не порадовала меня.

– Да и вообще, – продолжал Призрак, – что нам тут делать?

– А что делать там? – спросил я.

– Вот именно, – сказал Призрак. – Что так, что этак.

– Ну, а сами вы что бы сделали на их месте? – поинтересовался я.

Призрак обрадовался.

– Хитрый какой! – воскликнул он. – Значит, всё на меня свалили. Нет, они – начальство, они пускай и думают. С какой это стати я буду за них работать? На этом нас и ловят всякие святоши. Твердят, чтобы мы менялись. А вы мне скажите: если они такие умные, такие важные, почему же они нам не предложат чего-нибудь получше? Видите ли, ноги у нас окрепнут на ихней траве! Как бы не так! Вот, я вам пример приведу: приезжаете вы в гостиницу, и вам подают тухлые яйца. Вы идете к начальству, а они, чем выгнать повара, говорят: «Ничего, привыкнете!»… Что вы запоете?

Призрак помолчал немного.

– Ну, я пошел, – сказал он наконец. – А вы как?

– Зачем мне идти, если всюду одно? – печально спросил я. Мне стало очень тоскливо. – Здесь хоть дождя нет.

– Сейчас нет, – отвечал упорный Призрак. – Но я еще не видел, чтобы в такое вот утро не полил дождь. Да, это уж будут капельки! Продырявят, как пули!… Такая шуточка, видите ли. Сперва измочалят этими травами и речками, а потом изрешетят. Ну, со мной это не пройдет.

И он удалился.

Я сидел на камне у реки и грустил, как никогда в жизни. До сих пор я не сомневался, что здесь хотят призракам добра. Я не думал, что здешние обитатели могли бы помочь обитателям серого города отправиться туда, а не просто выходить им навстречу. Теперь я все понял. Никакого добра они не хотят. Всю эту экскурсию они подстроили, чтобы посмеяться над бедными призраками. Страшные мифы и доктрины припомнились мне. Я вспомнил, как издевались боги над несчастным Танталом. Я вспомнил строки Откровения о тех, кто будет мучим в огне и сере перед святыми ангелами. Что же до слов о дожде, тут возразить было нечего. Даже если с веток посыплется роса, мне придется плохо. Раньше я об этом не подумал. А в меня ведь чудом не попали брызги воды!..

С той минуты, как я вышел из автобуса, мне было страшновато, сейчас же стало страшно. Я поглядел на цветы, деревья и говорящий водопад, и они показались мне на редкость мрачными. Повсюду летали пестрые бабочки, и я понял, что каждая из них способна пробить меня насквозь, а если сядет мне на голову, раздавит меня в лепешку. Страх шептал мне: «Тебе тут не место!» Вспомнил я и о львах.

Не зная толком, что делать, я пошел от реки туда, где гуще росли деревья. Я не решил, вернуться ли мне в автобус, но хотел, от греха подальше, уйти с открытых мест. Если бы я убедился, что Призрак может остаться, и все это – не жестокий розыгрыш, я бы никуда не шел. Но вот, я шел, осторожно оглядываясь, и за полчаса добрался до поляны, на которой росли цветущие кусты. Я остановился, не решаясь ее пересечь, и обнаружил, что я не один.

По траве с превеликим трудом ковылял еще один Призрак. Он поминутно оглядывался, словно боялся погони. Наконец, я разглядел, что это женщина, и весьма элегантная, хотя на просвет одежды ее выглядели как-то гнусно. Она жалась к кустам. Спрятаться в куст она не могла, ветки и листья не пустили бы, но явно хотела. Она от кого-то пряталась.

Раздались шаги, и я увидел одного из светлых духов. Собственно, только их шаги и можно было услышать, призраки ступали бесшумно.

– Уходите! – вскричала Призрачная Дама. – Уходите! Вы что, слепой?

– Вам трудно, – сказал Дух. – Я хотел вам помочь.

– Если у вас осталась хоть капля порядочности, – причитала Дама, – уходите! Не нужна мне помощь! Как вам не стыдно! Оставьте меня одну! Вы же знаете, я не могу от вас убежать по этим шипам!

– А, вон что! – откликнулся Дух. – Ничего, вы скоро привыкнете. Только вы идете не туда. Вам надо вот сюда, к горам. Обопритесь на мою руку. Нести я вас не смогу, но вы повиснете на мне, как следует, и вам станет легче. Не так больно.

– Я боли не боюсь, сами знаете!

– Тогда в чем же дело?

– Вы, что, полный идиот? Как же я покажусь в таком виде?

– А что?

– Я бы вообще не поехала, если б знала, что вы все так одеты.

– Друг мой, я совсем не одет.

– Я не о том. Ах, уйдите вы!

– Почему вы не хотите мне объяснить??

– Что вам объяснять, если сами не поняли? Вы тут… ну, непрозрачные… А сквозь меня всё видно.

– Да мы тоже были вроде вас, когда прибыли! Это пройдет.

– Они меня увидят!

– Ну и что?

– Я лучше умру!

– Вы и так умерли, куда ж еще!

Дама не то фыркнула, не то всхлипнула.

– Лучше б не родиться… – снова запричитала она. – Ох, зачем мы приходим на свет?

– Чтобы обрести радость, – ответил Дух. – Попытайтесь, начните.

– Да сказано вам, они меня увидят!

– Через час вам будет все равно. Через десять часов вы над этим посмеетесь. Помните, на земле бывало – чай горячий, просто палец обваришь, а пить его можно? Так и стыд. Примите его, выпейте чашу, и вам станет легче. Если же не примете, боль не пройдет.

– Нет, правда?.. – начала Дама и замолчала. Я не смел вздохнуть. Я чувствовал, что вся моя судьба зависит от ее слов. Мне хотелось упасть перед ней и молить, чтобы она согласилась.

– Да, – сказал Дух. – Проверьте сами.

Она шагнула раза два, но вдруг завизжала: «Не могу! Надо предупреждать! Ах, уходите вы, уходите!…»

– Друг мой, – спросил терпеливый Дух, – не могли бы вы хоть минуту думать о чем-нибудь, кроме себя?

– Я всё сказала, – холодно, хотя и слезливо промолвила Дама.

– Что ж, остается одно, – сказал Дух и, к большому моему удивлению, затрубил в трубу. Я зажал уши. Земля затряслась, лес зашумел и закачался. Почти сразу, а может и сразу, я услышал цокот копыт. Я кинулся в сторону, но спрятаться не успел. Стадо единорогов ворвалось на поляну. Меньший из них был больше слона, глаза их и ноздри пламенели багрянцем, грива сверкала лебединой белизной, рога были ослепительно синие. Я запомнил навсегда, как ржали единороги на бегу, как откидывали задние ноги и низко наклоняли голову, словно хотели поразить рогом врага. Дама завизжала во всю свою силу и отскочила от куста. Может быть, она кинулась к Духу, но я этого не видел: у меня потемнело в глазах, и я не узнал никогда, чем кончилась беседа.

– Куда ты идешь? – спросил меня кто-то с сильным шотландским акцентом. Я остановился. Топот копыт давно умолк вдали, а я, спасаясь от единорогов, добежал до широкой долины, и увидел горы, из-за которых всходило и не могло взойти солнце.

Неподалеку, у поросшего вереском холмика, росли три сосны, а под ними лежали большие плоские камни. На одном из камней сидел высокий человек, почти великан, с длинной бородой. Я еще не разглядел, какие у здешних людей лица, а сейчас понял, что они вроде бы двойные. Передо мной было божество, чисто-духовное создание без возраста и порока. И в то же время я видел старика, продубленного дождем и ветром, как пастух, которого туристы считают простаком, потому что он честен, а соседи по той же самой причине считают мудрецом. Глаза у него были зоркие, словно он долго жил в пустынных, открытых местах, и я почему-то догадался, что их окружали морщины, пока бессмертие не омыло его лица.

– Не знаю… – ответил я.

– Тогда посиди со мной, – сказал он. – Поговори. – И он подвинулся, чтобы я сел рядом с ним на камень.

– Мы не знакомы, – смутился я.

– Меня зовут Джордж, – сообщил он. – Джордж Макдональд.

– О, Господи! – закричал я. – Значит, вы мне и скажете. Уж вы-то не обманете меня.

Сильно дрожа, я стал объяснять ему, что значит он для меня. Я пытался рассказать, как однажды зимним вечером я купил на вокзале его книгу (было мне тогда шестнадцать лет), и она сотворила со мной то, что Беатриче сотворила с мальчиком Данте – для меня началась новая жизнь. Я сбивчиво объяснял, как долго эта жизнь была только умственной, не трогала сердца, пока я не понял, наконец, что его христианство – неслучайно. Я заговорил о том, как упорно отказывался видеть, что имя его очарованию – святость; но он положил мне руку на плечо.

– Сынок, – сказал он. – Мне ли не понять твою любовь, и всякую любовь. Но мы сбережем время (тут он стал с виду истинным шотландцем), если я тебе скажу, что я всё это знаю. Я даже заметил, что память тебя немного подвела. Лучше спроси меня, о чем хотел.

– Я уже не хочу, – сказал я. – Мне уже не страшно, хотя и любопытно. Скажите, хоть кто-нибудь остался? Могут ли они остаться? Есть у них выбор? Зачем они едут сюда?

– Неужели ты не слышал про Refrigerium? Такой ученый человек мог бы прочитать об этом у Пруденция или у Иеремии Тейлора.

– Слово я как будто встречал, но не помню, что оно значит.

– Оно значит, что у погибших душ бывают каникулы, перемены, экскурсии, если хочешь…

– Экскурсия в рай?

– Да. Для желающих. Конечно, они, по глупости, редко того желают. Их больше тянет на землю. Там они морочат головы бедным дурачкам, которых вы зовете медиумами, или подглядывают за своими детьми, или таскаются по библиотекам, смотрят, есть ли спрос на их книги.

– А здесь они могут остаться?

– Могут. Вот император Траян остался у нас.

– Как же так? Разве приговор не окончательный? Разве из ада можно перейти в рай?

– Это зависит от того, что ты вкладываешь в слово. Если душа покидает серый город, значит, он для нее был не адом, а чистилищем. Да и здесь, где мы сидим, еще не рай – не самый рай, понимаешь? Это, скорее, преддверие жизни; но для тех, кто остается, это уже рай. А серый город – преддверие смерти; но для тех, кто не ушел оттуда, это ад, и ничто другое.

Видимо, он понял, что я озадачен, и заговорил снова:

– Сынок, тебе сейчас не понять вечности. Давай сравним это с земной жизнью, там ведь то же самое. Когда добро и зло созреют, они обретают обратимую силу. Не только этот город, но и вся жизнь – ад для погибших. Люди на земле этого не понимают. Они говорят о временном страдании: «этого ничто не изгладит», и не знают, что блаженство окрасит и преобразит всё прошлое. Они говорят о греховной усладе: «я согласен на любую цену», и не ведают, что погибель обращает в боль усладу греха. И то, и это начинается в земной жизни. Прошлое святого преображается, – раскаянный грех и ушедшая скорбь окрашиваются красками рая. Прошлое нечестивца уходит во мрак. Вот почему, когда здесь взойдет солнце, а там, внизу, настанет ночь, блаженные скажут: «мы всегда были в раю», погибшие – «мы всегда были в аду». И никто не солжет.

– Разве это не жестоко?

– Погибшие скажут не точно так, слова будут иные. Один скажет, что он служил своей стране, права она была или нет, другой – что слушался начальство, и все – что они были верны себе.

– А блаженные?

– Ну, блаженные… Помнишь мираж? У них всё наоборот. Они думали, что идут пустыней, юдолью скорби, и вдруг видят, что это был сад, где бьет животворящий родник.

– Значит, правы те, кто говорит, что ад и рай существуют лишь в сознании?

– Что ты! Не кощунствуй. Ад, оно верно, – в сознании, верней не скажешь. И если мы сосредоточимся на том, что в сознании, на чем угодно, мы в конце концов окажемся в аду. Но рай не в сознании. Рай реальней реального. Всё, что реально – от рая. Всё тленное – истлеет, осыплется, только сущее пребудет.

– Неужели можно выбрать после смерти? Мои друзья католики удивятся: для них ведь души чистилища уже спасены. Удивятся и протестанты: для них ведь смерть закрывает выбор.

– Быть может, и те и другие правы. Не мучай себя такими мыслями. Ты не поймешь соотношения между временем и выбором, пока не выйдешь за их пределы. Не для того ты позван сюда. Тебе нужно понять, как происходит отбор, а это ты поймешь, если будешь смотреть.

– Мне и тут не всё ясно, – сказал я. – Что именно выбирают те, кто не остался? Честно говоря, других я пока не видел.

– Милтон был прав, – сказал мой учитель. – Всякая погибшая душа предпочтет власть в аду служению в раю. Она что-нибудь, да хочет сохранить ценой гибели, что-нибудь, да ценит больше радости, то есть больше правды. Вспомни: испорченный ребенок скорее останется без обеда, чем попросит прощения. У детей это зовется капризами. У взрослых этому есть сотни имен – гнев Ахилла, горечь Кориолана, достоинство, уважение к себе.

– Значит, никто не погиб из-за низких грехов? Скажем, из-за похоти?

– Нет, бывает… Человек чувственный гонится поначалу за ничтожным и всё же реальным наслаждением. Его грех – самый простительный. Но время идет, наслаждается он всё меньше, стремится к этому всё больше. Он знает, что надеяться не на что, и всё-таки жертвует покоем и радостью, чтобы кормить ненасытную похоть. Понимаешь, он вцепился в нее мертвой хваткой.

Учитель помолчал немного, потом опять заговорил.

– Ты увидишь, что они выбирали по-всякому. На земле и представить себе нельзя, что тут встречается. Был у нас недавно один ученый человек. Там, в земной жизни, его интересовала только жизнь загробная. Поначалу он размышлял, потом подался к спиритам. Он бегал на эти сеансы, читал лекции, издавал журнал. И ездил – выспрашивал тибетских лам, проходил какие-то посвящения в глубинах Африки. Он всё искал доказательств, он ими насытиться не мог. Если кто думал о другом, он бесился. Наконец, он умер и пришел сюда. Думаешь, он успокоился? Ничуть. Здесь все просто жили загробной жизнью, никто ею не занимался. Доказывать было нечего. Он остался не удел. Конечно, признай он, что спутал средства с целью, посмейся он над собой, – всё бы уладилось. Но он не хотел. Он ушел в тот город.

– Как странно! – сказал я.

– Ты думаешь? – и учитель зорко посмотрел на меня. – А это ведь и есть в тебе. Не мало на свете людей, которым так важно доказать бытие Божие, что они забывают о Боге. Словно Богу только и дела, что быть! Немало людей так усердно насаждало христианство, что они и не вспомнили о словах Христа. Да что там. Так бывает и в мелочах. Ты видел книголюбов, которым некогда читать, и филантропов, которым не до бедных. Это – самая незаметная из всех ловушек.

Мне захотелось поговорить о чем-нибудь другом, и я спросил, почему здешние люди, если они такие добрые, не пойдут в тот город спасать призраков. Почему они просто выходят навстречу? Казалось бы, от них можно ожидать более деятельной любви.

– Ты и это потом поймешь, – отвечал он. – Пока что скажу, что они и так пошли навстречу призракам гораздо больше, чем ты думаешь. Мы прерываем странствие и возвращаемся ради одной надежды на их спасение. Конечно, это нам в радость, но дальше идти бесполезно. Здоровый человек не спасет безумца, если сойдет с ума.

– А как же те, кто в автобус не влез?

– Каждый, кто хочет, влезет. Не бойся. Есть только два вида людей – те, кто говорит Богу: «Да будет воля Твоя», и те, кому Бог говорит: «Да будет твоя воля». Все, кто в аду, сами его выбрали. Ни одна душа, упорно и честно жаждущая радости, туда не попадет. Алчущие насытятся. Стучите, и отворят вам.

Тут беседу нашу прервал тонкий голос, говоривший с неописуемой скоростью. Мы оглянулись и увидели двух женщин, призрачную и светоносную. Говорила призрачная, а ее спутница никак не могла вставить слово.

– Ах, душенька, я просто извелась, – тараторила Дама-Призрак, – сама не знаю, как и вырвалась. Мы собрались ехать к вам с Элинор, условились, я ей сто раз сказала: «На углу Большой Клоачной», я ведь ее знаю, никак не вдолбишь, а перед домом этой мерзавки… ну, Марджори Бэнкс… я стоять не намерена… она со мной так обошлась… ужас… я дождаться не могла, когда тебе расскажу… ты-то поймешь, что я была права… я попыталась с ней вместе жить, мы туда вместе прибыли… всё обговорила, она стряпает, а я веду дом… казалось бы, тут уж можно отдохнуть… но с ней что-то случилось, она абсолютно, совершенно ни с кем не считается… в общем, я сказала: «Вы все свое отжили, а мне сюда попадать рано…». Ах, ты ведь не знаешь, я забыла… меня убили, буквально зарезали… да-да… Он не хирург, а коновал… мне бы еще жить и жить… а в этой чудовищной больнице меня заморили голодом, и никого там не дозовешься… а я…

Призрачная дама отошла так далеко, что больше я ничего не услышал; терпеливая спутница ушла вместе с ней.

– Что ты задумался, сынок? – спросил учитель.

– Я расстроился, – отвечал я. – Мне кажется, ей не за что гибнуть. Она не плохая, просто глупая, говорливая, старая, и привыкла ворчать. Ей бы заботы и покоя, она бы и стала лучше.

– Да, она была такой, как ты говоришь. Может, она и сейчас такая. Тогда она вылечится, не бойся. Тут всё дело в том, сварливый ли она человек.

– А какой же еще?

– Ты не понял. Дело в том, сварливый ли она человек, или одна сварливость. Если осталась хоть одна искра под всем этим пеплом, мы раздуем ее в светлое пламя. Но если остался один пепел, дуть бесполезно, он только запорошит нам глаза.

– Как же может быть сварливость без человека?

– Потому и трудно понять ад, что понимать почти нечего, в прямом смысле слова. Но и на земле, так бывает. Давай вспомним: сперва ты злишься, и знаешь об этом, и жалеешь. Потом, в один ужасный час, ты начинаешь упиваться злобой. Хорошо, если ты снова жалеешь. Но может прийти время, когда некому жалеть, некому даже упиваться. Сварливость идет сама собой, как заведенная. Ну, хватит об этом. Ты здесь, чтобы слушать и смотреть. Обопрись на мою руку и пойдем погуляем.

Я словно вернулся в детство, когда меня водили за руку. Идти и впрямь стало легче, настолько легче, что я порадовался тому, как укрепились мои ноги, пока не взглянул вниз и не увидел, какие они прозрачные. Наверно, и чувства мои обострились только потому, что учитель был со мной. Я различал новые запахи, крохотные цветы в траве, оленя за деревьями. К учителю подошла пантера и потерлась, громко мурлыкая, об его ногу.

Видели мы и призраков. Самым жалким из них была одна женщина, прямо противоположная той, с единорогами. Она как будто и не понимала, что просвечивает насквозь. Сперва я никак не мог догадаться, что она делает, зачем так извивается всем своим почти невидимым телом и так гримасничает призрачно-серым лицом. Потом до меня дошло, что она, как это ни странно, пытается обольстить кого-нибудь из духов. По-видимому, она и не знала, что бывает другой вид общения. Наконец, она кинула: «Ну и кретины!..», и побрела к автобусу.

Я спросил учителя про единорогов.

– Может, и помогло, – ответил он. – Ты прав – он хотел ее напугать, – не потому, что страх полезен (он вреден), а потому, что она без этого не могла и на секунду забыть о себе.

Встретили мы и призраков, которые явились лишь затем, чтобы поведать об аде. Таких было больше всего. Одни (наверно, из нас, преподавателей) собирались читать тут лекции и привезли массу карточек, карт и таблиц, а один – даже диапозитивы. Другие припасли анекдоты о знаменитостях, которых они повстречали там, внизу. Третьи, самые многочисленные, просто считали, что они выше здешних, потому что много перенесли. Все были заняты собой и о здешней жизни слушать не хотели. Они никому не давали сказать ни слова, а убедившись, что их не слушают, уходили к автобусу.

Как оказалось, их желание порассказать об аде – только разновидность желания расширить ад, перенести его сюда, на небо. Были тут призраки важные, призывающие блаженных вырваться на волю из душной тюрьмы. Были призраки деловитые, предлагавшие перекрыть реку, срубить деревья, перебить зверей, построить железную дорогу и залить асфальтом дурацкую траву, вереск и мох. Были призраки-материалисты, сообщавшие, что загробной жизни нет, а здесь – одни миражи. Были и простые старомодные приведения, пытавшиеся хоть кого-нибудь напугать. Я удивился, но учитель объяснил мне, что и на земле многие пугают, чтобы самим не пугаться.

Видел я и совсем удивительных призраков, которые, одолели огромные расстояния до остановки только для того, чтобы сообщить, как они презирают радость. И не то перетерпишь, лишь бы сказать в лицо этим ханжам, этим святошам, этим чистюлям, этим слюнтяям, этим барам, как им на них наплевать!

– Как же они сюда проникли? – спросил я.

– Именно такие нередко остаются, – отвечал учитель. – Те, кто ненавидит добро, ближе к нему, чем те, кто о нем не думает, или те, кто считает, что оно у них в кармане.

 

– Эй, гляди! – сказал учитель. Мы стояли у каких-то кустов, и я увидел за ними, как встретились еще один призрак и светлый дух. Сперва мне показалось, что призрака я вроде бы знаю; но потом я понял, что я просто видел на земле его фотографии. Он был знаменитым художником.

– Господи! – воскликнул он оглядевшись.

– Ты хочешь о чем-то Его попросить? – сказал Дух.

– То есть как это? – не понял Призрак.

– Ты же Его позвал.

– А, вон что!.. Да нет, я хотел сказать: «Черт!»… или что-нибудь такое. В общем… ну, сами понимаете… хорошо бы это всё написать.

– Ты сперва погляди.

– Что, у вас писать не разрешают?

– Нет, пожалуйста, только сперва надо посмотреть.

– Да я смотрел. Видел, что надо. Ах, этюдника не захватил!

Дух покачал головой, сверкая волосами.

– Тут это ни к чему, – сказал он.

– В каком смысле? – спросил Призрак.

– Когда ты писал на земле – верней, когда ты начинал писать – ты ловил отблески рая в том, что видел. Если тебе удавалась картина, их видели и другие. А тут и так рай. Отсюда отблески и шли. Нам незачем рассказывать о нем, мы его видим.

– Значит у вас писать незачем?

– Нет, писать можно и у нас. Когда ты станешь таким, каким тебя Бог задумал (ничего, мы все это прошли), ты увидишь то, что дано увидеть только тебе, и тебе захочется с нами поделиться. А сейчас – рано. Сейчас – гляди.

Оба помолчали. Наконец, Призрак вяло произнес:

– Очень буду рад…

– Что же, идем, – сказал Дух. – обопрись на мою руку.

– А мне скоро разрешат писать? – спросил Призрак.

Дух засмеялся.

– Ну, если ты об этом думаешь, тебе вообще писать не удастся, – сказал он.

– То есть как?

– Если ты смотришь только для того, чтобы писать, ты ничего не увидишь.

– А для чего еще художнику смотреть?

– Ты забыл, – сказал Дух, – Ты сам начал не с этого. Твоей первой любовью был свет, и ты начал писать, чтобы показать его другим.

– Ах, когда это было! – отмахнулся Призрак. – С тех пор я вырос. Вы, конечно, видели мои последние работы. Меня интересует живопись сама по себе.

– Да, и мне пришлось от этого лечиться. Если бы не благодать, каждый поэт, музыкант и художник ушел бы от первой любви в самые глубины ада. Понимаешь, никто и не останавливается на искусстве для искусства. Потом уже любят одного себя, одну свою славу.

– Кто-кто, а я… – обиделся Призрак.

– Вот и хорошо, – сказал Дух. – Мало кто из нас мог это сказать, когда сюда явился. Но это ничего. Это воспаление исцеляет наш источник.

– Какой источник?

– Там, в горах. Он холодный и чистый. Когда из него напьешься, забываешь, ты написал картину или не ты. Просто радуешься. Не гордишься, не скромничаешь, а радуешься.

– Великолепно… – откликнулся Призрак без должного пыла.

– Что ж, идем, – сказал Дух, и они прошли несколько шагов.

– Встречу интересных людей… – сказал Призрак как бы про себя.

– Да, – сказал Дух, – тут все интересны друг другу.

– М-м… я собственно… я имел в виду наших. Увижу я Клода? Увижу Сезанна? Увижу…

– Наверное, если они у нас.

– А вы что ж, не знаете?

– Конечно, нет. Я тут недавно. Как их встретишь?.. Нас, художников, тут много.

– Они не просто художники! Они знаменитости.

– Какие тут знаменитости! Как ты не поймешь? Здесь, у нас, все – во славе.

– Вы хотите сказать, что у вас нет известных людей?

– Все известные. Всех знает, всех помнит, всех узнает Единственный, Кто судит верно.

– А, да, в этом смысле, – совсем опечалился Призрак.

– Идем, идем, – сказал Дух, так как новоприбывший вроде бы упирался.

– Что ж, наша награда – слава среди потомков, – проговорил Призрак.

– Ты что, не знаешь? – удивился Дух.

– О чем?

– О том, что нас с тобой никто не помнит на земле?

– То есть как?! – и Призрак вырвал руку. – Значит, эти чертовы неорегионалисты взяли верх?

– Ну, конечно! – радостно ответил Дух. – Ни за твою, ни за мою картину и пяти фунтов не дадут. Мы вышли из моды.

– Пустите меня! – возопил Призрак. – В конце концов у меня есть долг перед искусством! Я напишу статью. Я выпущу манифест. Мы начнем издавать газету! Пустите, мне не до шуток!

И, не слушая Духа, Призрак исчез.

Слышали мы и такой разговор.

– Нет, нет, об этом и речи быть не может! – говорила еще одна призрачная дама светлой женщине, – И не подумаю остаться, если надо с ним встретиться. Конечно, как христианка, я его прощаю. А большего не проси. И вообще, как он тут очутился? Хотя это дело ваше…

– Ты его простила, – начала женщина, – значит…

– Простила как христианка, – уточнила еще раз дама. – Но есть вещи, которых забыть нельзя.

– Я не понимаю, – снова начала женщина.

– Вот именно! – дама горько усмехнулась. – Ты уж поймешь! Кто, как не ты твердила, что Роберт плохого не сделает? Нет, нет, помолчи хоть минутку!.. Ты и не представляешь, что я вынесла с твоим Робертом. Я из него человека сделала! Я ему жизнь отдала! А он? Эгоизм, сплошной эгоизм. Нет, ты слушай, когда я за него вышла, он получал сотен шесть. И до смерти бы их получал, – да, Хильда! – если бы не мои заботы. Я его буквально тащила за руку. У него абсолютно нет честолюбия, его тащить – как мешок с углем. Я его силой заставила поступить на другую работу. Мужчины такие лентяи… Можешь себе представить, он говорил, что не может работать больше тринадцати часов в день! А я что, меньше работала? У меня все часы – рабочие, да. Я весь вечер его подгоняла, а то, дай ему волю, он бы завалился в кресло и сидел. От него помощи не дождешься. Иногда он меня просто не слышал. Хоть бы из вежливости… Он забыл, что я дама, хотя и вышла замуж за него. День и ночь я билась, чтоб ему угодить. Я часами расставляла цветы в этой дыре, а он? Нет, ты не поверишь! Говорил, чтобы я их не ставила на письменный стол. Он чуть не взбесился, когда я опрокинула какую-то вазу на его писанину. Он, видите ли, хотел книгу написать… Куда ему? Ну, я из него дурь выбила. Нет, Хильда, ты слушай! А гости! Он все норовил уйти к этим своим «друзьям». Я-то знала, я сразу поняла, что от них мало толку. И я сказала: «Роберт! Твои друзья – мои друзья. Мой долг – принимать их здесь, как бы я не устала, как бы мы ни были бедны». Да, казалось бы ясно. Но они явились. Тут уж мне понадобился такт и такт. Умная женщина умеет вовремя сказать словечко. Я хотела, чтобы он увидел их на другом фоне. Им у меня было не по себе… не очень уютно. Бывало, смотришь и смеешься. Конечно, пока лечение не кончилось, и Роберту было не по себе. Но ведь это для его же блага! И года не прошло, как всех его друзей разогнало!

Поступил он на новую службу. И что же ты думала! Он говорит: «Ну, теперь хоть оставь меня в покое!»… То есть как? Я чуть не кончилась. Я чуть не бросила его…, но я – человек долга. Как я над ним билась, чтобы его перетащить в просторный дом! И ничего, ни капли радости! Другой бы спасибо сказал, когда его встречают на пороге и говорят: «Вот что, Боб. Обедать нам некогда. Надо идти смотреть дом. За час управимся!» А он! Истинное мученье… К этому времени твой драгоценный Роберт ничем не интересовался, кроме еды.

Ну, потащила я его в новый дом. Да, да, сама знаю! Он был для нас великоват, не совсем по средствам. Но я завела приемы! Нет, уж увольте, его друзей я не звала. Я звала нужных людей, для него же и нужных. Тут уж, всякому ясно, приходится быть элегантной. Казалось бы, чего ему еще? Но с ним просто сил не было, никаких сил! Постарел, молчит, ворчит… Скажи: зачем он сутулился? Я ему вечно твердила: распрямись! А с гостями? Всё я, всё я одна. Я ему сотни раз говорила, что он изменился к худшему. Я вышла замуж за живого молодого человека, общительного, даровитого… да… Я вечно спрашивала: «Что с тобой творится?!» А он вообще не отвечал. Сидит, уставится на меня своими черными глазами (я просто возненавидела черноглазых мужчин) и ненавидит меня, да, теперь я знаю, ненавидит. Вот и вся благодарность. Никаких чувств, ни капли нежности – а он ведь к тому времени вышел в люди! Я ему вечно твердила: «Роберт, ты просто разлагаешься!» К нам ходили молодые люди – я не виновата, что я им интереснее, чем он! – так вот, они просто смеялись над ним, да, смеялись!

Я выполнила свой долг до конца. Я купила дога, чтобы Роберт с ним гулял. Я каждый вечер звала гостей. Я возила его повсюду. Когда всё было из рук вон плохо, я даже разрешила ему писать, это уже вреда не принесло бы. Что ж, я виновата, если у него случился этот криз? Моя совесть чиста. Я свой долг выполнила, да, мало кто его так выполнял. Теперь ты видишь, почему я не могу…

Нет, постой!.. Вот что, Хильда. Встретиться я с ним не хочу, то есть – встретиться и всё. Но я согласна о нем заботиться. Только уж – вы не вмешивайтесь! Впрочем, времени тут много, может, чего-нибудь и добьюсь… Один он не справится. Ему нужна твердая рука. Я его лучше знаю, чем ты. Что, что? Нет, нет, давай его сюда, слышишь?! Не спрашивай, а давай сюда! В конце концов я ему жена, а не ты. Я ведь только начинала. Послушай, Хильда! Нет, ты послушай! Мне так плохо! Мне нужно кого-то… э-э… опекать. Я там одна, никто со мной не считается! А Роберта я переделаю! Это просто ужасно, вы все тут торчите, а толку от вас нет! Дайте его мне! Ему вредно жить по своей воле. Это нечестно, это безнравственно. Где мой Роберт?! Какое вы имеете право его прятать?! Я вас всех ненавижу! Как же я буду его переделывать, если вы нас разлучили?

И Призрачная Дама угасла, как слабое пламя свечи. Секунду-другую в воздухе стоял неприятный запах; потом не осталось ничего.

Необычайно тяжелой была встреча между еще одной призрачной дамой и светлым духом, который, по-видимому, приходился ей братом на земле. Мы застали их, когда они только что увидались – Дама говорила с явным огорчением:

– Ах, это ты, Реджинальд!

– Да, это я, – сказал Дух. – Я знаю, что ты меня не ждала. Но ты обрадуйся и мне… хоть ненадолго.

– Я думала, что меня Майкл встретит, – сказала Дама и резко спросила: – Он хоть здесь?

– Он там, – отвечал Дух. – Далеко в горах.

– Почему он меня не встретил? Ему не сообщили?

– Сестричка, ты не волнуйся… Он бы тебя не увидел и не услышал. Но скоро ты изменишься…

– Если ты меня видишь, почему мой собственный сын не увидит?

– Понимаешь, я привык, это моя работа.

– А, работа! – презрительно сказала Дама. – Вот оно что! Когда же мне разрешат его увидеть?

– Тут не в разрешении дело, Пэм. Когда он сможет разглядеть тебя, вы увидитесь. Тебе надо… поплотнеть немного.

– Как? – резко и угрожающе спросила Дама.

– Поначалу это нелегко, – начал ее брат. – Но потом пойдет быстро. Ты поплотнеешь, когда ты захочешь чего-нибудь, кроме встречи с Майклом. Я не говорю «больше, чем встречи», это позже придет. А для начала надо немножко, хоть капельку потянуться к Богу.

– Ты что, о религии? Нашел, знаешь ли, минуту! Ладно, что надо, то и сделаю. Чего вы от меня требуете? Говори, говори! Чем я раньше начну, тем скорее меня пустят к моему мальчику.

– Памела, подумай сама! Так ты начать не можешь! Для тебя Бог – средство, чтобы увидеть Майкла. А плотнеть мы начинаем только тогда, когда стремимся к Самому Богу.

– Был бы ты матерью, ты бы иначе заговорил.

– То есть, если бы я был только матерью. Но этого не бывает. Ты стала матерью Майкла, потому что ты – дочь Божия. С Ним ты связана раньше и теснее. Памела, Он тоже любит тебя. Он тоже из-за тебя страдал. Он тоже долго ждал.

– Если бы он меня любил, он бы меня пустил к моему сыну. И вообще, если он меня любит, почему он забрал у меня Майкла? Я не хотела об этом говорить, но знаешь, некоторые вещи простить нелегко.

– Ему пришлось, Памела. Отчасти – ради Майкла…

– Кто-кто, а я для Майкла всё делала! Я ему жизнь отдавала…

– Люди не могут долго давать друг другу счастье. А потом – Он и ради тебя это сделал. Он хотел, чтобы твоя животная, инстинктивная любовь преобразилась, и ты полюбила Майкла, как Он его любит. Нельзя правильно любить человека, пока не любишь Бога. Иногда удается преобразить любовь, так сказать, на ходу. Но с тобой это было невозможно. Твой инстинкт стал неуправляемым, превратился в манию. Спроси дочь и мужа. Спроси свою собственную мать. О ней ты и не думала. Оставалось одно: операция. И Бог отрезал от тебя Майкла. Он надеялся, что в одиночестве и тишине проклюнется новый, другой вид любви.

– Какая чушь! Какая жестокая чушь! Ты не имеешь права так говорить о материнской любви. Это – самое святое, самое высокое чувство.

– Пэм, Пэм, естественные чувства не высоки и не низки, и святости в них нет. Она возникает, когда они подчинены Богу. Когда же они живут по своей воле, они превращаются в ложных богов.

– Моя любовь к Майклу не могла стать плохой, хоть бы мы прожили миллион лет.

– Ты ошибаешься. Придется тебе сказать. Ты встречала – там, в городе, – матерей с сыновьями. Счастливы они?

– Такие, как эта Гатри и ее чудовище Бобби – конечно, нет! Надеюсь, ты нас не сравниваешь? Мы с Майклом были бы совершенно счастливы. Я-то не болтала бы о нем, как Уинифред Гатри, пока все не разбегутся. Я не ссорилась бы с теми, кто его не замечает, и не ревновала бы к тем, кто заметил. Я бы не хныкала повсюду, что он со мною груб. Неужели, по-твоему, Майкл мог бы стать таким, как этот Бобби? Знаешь, есть пределы…

– Именно такой становится естественная любовь, если не преобразится.

– Неправда! Какой ты злой, однако! Я его так любила… только для него и жила, когда он умер…

– И плохо делала. Ты сама это знаешь.

– Чем плохо?

– Не надо было устраивать этот десятилетний траур – трястись над его вещами, отмечать все даты, держать насильно Дика и Мюриел в том несчастном доме.

– Конечно, им-то что! Я скоро поняла, что от них сочувствия не жди.

– Ты неправа. Дик очень страдал по сыну. Мало кто из сестер так любил брата, как Мюриел. Их не память о Майкле мучила – их мучила ты, твоя тирания.

– Какой ты злой! Все злые. У меня ничего нет, кроме прошлого…

– Ты сама того хочешь. Но ты неправа. Это египтяне так относились к утрате, бальзамировали тело.

– Конечно! Я неправа! Тебя послушать, я всё неправильно делаю!

– Ну, конечно! – обрадовался Дух, и засиял так, что глазам стало больно. – Тут мы все узнаем, что всегда были неправы. Нам больше не надо цепляться за свою правоту. Так легко становится… Тогда мы и начинаем жить.

– Как ты смеешь издеваться? Отдай мне сына! Слышишь? Плевать я хотела на ваши правила! Я не верю в Бога, который разлучает сына с матерью! Я верю в Бога любви. Никто не имеет права нас разлучать! Даже твой Бог! Так ему и скажи. Мне Майкл нужен! Он мой, мой, мой!..

– Он и будет твоим, Памела. Всё будет твоим, даже Бог. Но ты не то делаешь. Ничем нельзя овладеть по праву природы.

– То есть как? Это же мой сын, плоть от плоти!

– А где сейчас твоя плоть? Разве ты еще не поняла, что природа тленна? Смотри! Солнце восходит. Оно может взойти каждую минуту.

– Майкл – мой!

– В каком смысле твой? Ты его не сотворила. Природа вырастила его в твоем теле, помимо твоей воли. Да… ты как-то забыла, что ты тогда не хотела ребенка. Майкл – несчастный случай.

– Кто тебе сказал? – перепугалась Дама, но тут же взяла себя в руки. – Это ложь. Это неправда. И вообще, не твое дело. Я ненавижу твою веру… ненавижу твоего Бога… Я его презираю! Я верю в Бога любви.

– Тем не менее, ты не любишь ни нашу маму, ни меня.

– Ах, вон что! Так, так, ясно… Ну, Реджинальд, не ждала! Обидеться за то…

Дух засмеялся.

– Бог с тобой! – воскликнул он. – Тут у нас никого нельзя обидеть.

Дама застыла на месте. По-видимому, эти слова поразили ее всего сильнее.

– Идем, – сказал учитель, – пойдем дальше. – И взял меня за руку.

Начало: Расторжение брака. Часть1.

ОКОНЧАНИЕ СЛЕДУЕТ

Поскольку вы здесь...
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее!
Такое важное и большое дело можно делать только вместе. Поэтому «Правмир» просит вас о поддержке. Например, 50 рублей в месяц это много или мало? Чашка кофе? Это не так много для семейного бюджета, но это значительная сумма для Правмира.