Размышления о церковной политике Патриарха Сергия (Страгородского)

Полемика вокруг церковной политики Патриарха Сергия (Страгородского) давно вышла за рамки академической дискуссии и является частью “черного пиара” по уничтожению духовно-нравственного авторитета Русской Православной Церкви Московского Патриархата. Мы вынуждены учитывать данную ситуацию, ибо нашими оппонентами чаще всего будут те богословы-политики, кто не удержался от соблазна переступить роковую черту поспешного суда.

Церковный курс Патриарха Сергия в предвоенные годы получил прозвище-жупел “сергианство”. Источники этого термина туманны; скорее всего он возник во время церковных расколов в 20–30-е годы, когда не было всеми признанного Местоблюстителя Патриаршего престола. Тогда-то и появились “сергиа­не”, “иосифляне”, “карловчане” и иные. Однако он получил рас­пространение именно в церковной публицистике РПЦЗ (так называемых “карловчан”). Уже после преставления Патриарха Сергия под сергианством стали понимать определенный курс церковной политики. С легкой руки епископа Григория (Граб­бе), долгие годы управляющего делами Зарубежного Синода РПЦЗ, сергианство стало и расколом, и ересью, и апостасией, и признаком нравственной неполноценности тех, кто следовал в России за своим законным священноначалием.

К сожалению, в церковно-исторической литературе сергианство является в лучшем случае установившимся термином, обозначающим политику церковно-политических компромиссов. В худшем случае словосочетание “сергианская церковь” обозначает некое условно благодатное общество. Особенно лютуют современные светские “богословы”, мнения которых опубликовал вышедший в Австралии в 1992 году сборник “Горестные факты”. Так, В. Тростников с поразительной безапелляционностью пишет: “Сергианство продолжает жить в нашей Церкви. Это — ересь, потому что она противоречит Символу веры. Декларация — символ сергианства, если народ пошел за большевиками, то эта власть законна. Значит, истина не Христос, а истина решается голосованием народа”¹. З. Крахмальникова, оперирующая словами “советская церковь”, предлагает соборно решить, что делать с “архиереями-сексотами”, но чуть ниже уже самостоятельно выносит гуманный приговор — “они должны уйти”². Диссидентства не избежал и клирик Московской Патриархии о. Георгий Эдельштейн: “Сергианство — это убеждение, что Церковь и ложь совместимы”. Ах, как неподкупны зилоты… Слава Богу, что разрешают уйти, а могли бы камнями побить… Однако давайте спокойно выделим из патетического потока спорные суждения. У Символа веры и Декларации 1927 года разные сферы приложения: Символ — догматическое богословие, Декларация — церковная политика по отношению к светской власти. Нет в Декларации слов “народ пошел за большевиками” и “эта власть законна”, нет там и “голосования за истину”. Действительно, Церковь и ложь несовместимы. Горькая для верующих правда заключается в том, что значительная часть русского народа соблазнилась призраком коммунизма. Это одна из главных причин поражения белого движения, по признанию его вождей. О массовом сопротивлении народа контрреволюции (мы не вкладываем в это понятие негативный смысл) писали в своих воспоминаниях генералы Туркул и Деникин. Духовник врангелевской армии митрополит Вениамин (Федченков) с горечью признал, что движение сопротивления большевизму не имело четкой социальной программы обустройства России, было далеко от идеалов Святой Руси. “Не белые мы, а серые”, — таков был вывод архиерея. Думается, что народ наш “проголо­совал” не за истину, а против несправедливости рухнувшего строя. Очевидно, что идеалы социальной справедливости, отнюдь не чуждые Православию, не нашли своей реализации в жизни Российской империи. Адепты коммунизма, борцы с самодержавием успешно спекулировали на этих идеалах, но это еще раз говорит о том, что было на чем спекулировать. Перед революцией не только университеты, но и духовные семинарии стали колыбелью социалистических идей. В начале ХХ века часть православного духовенства всерьез размышляла о единых основах христианства и социализма. Внутри революционного движения тоже были свои “богоискатели”, по личному указанию В. И. Ленина в РСДРП принимали верующих рабочих, откровенный атеизм стал частью партийной работы позже. Декларация была своего рода “юбилейным документом”, вышедшим накануне десятилетия октябрьского переворота. Нравится нам это или нет, но она констатировала исторический факт — народ был соблазнен новой властью, с ним надо было говорить на новом языке, чтобы иметь шанс вернуть паству в лоно Церкви, которая дорого заплатила за не в меру тесный союз с имперской бюрократией. Интересно и то, что Декларация вышла накануне массовых репрессий против крестьянства. Вставала заря коллективизации сельского хозяйства. В СССР начиналась планомерная политика по уничтожению крестьянского сословия — главного носителя христианского сознания в стране. В первое десятилетие советской власти шло уничтожение побежденного меньшинства — дворянства и духовенства при практически полном равнодушии народа. Лишь после 1928 года этот народ вспомнит о Боге…

Будущий Патриарх, если внимательно рассмотреть его жизненный путь, удивительным образом оказывался среди той паствы, которую надо было убеждать на доступном ей языке. В 90 е годы XIX века он в японской духовной миссии изучает местную речь и традиции под руководством апостола Японии — святителя Николая (Касаткина). Не там ли он впервые научился приносить в жертву второстепенное, как бы оно ни было дорого сердцу, во имя главного? В годы русско-японской войны архиепископу Николаю пришлось дистанцироваться от политики русского правительства на Дальнем Востоке, учитывая патриотизм своей японской паствы, благословить ее на войну с горячо любимым отечеством, дабы сохранить Православие в Стране восходящего солнца.

Накануне первой русской революции владыка Сергий председательствует на религиозно-философских собраниях столичной интеллигенции, этой отбившейся овцы русского Православия. Недоброжелатели Патриарха считают, что именно там зрели семена будущего обновленчества. Но есть и другое мнение. Молодой русский епископ осмелился на равных полемизировать со столпами “мирского богословия” — Мережковским, Гиппиус, Розановым — и провалить оккультный проект новоиспеченных богоискателей. Везде, где можно, Владыка убеждает, полемизирует со своими оппонентами — японцами, запутавшимися в богословии интеллигентами, синодальными чиновниками, а впоследствии с народными комиссарами и следователями ГПУ. Читая страницы допросов Святителя, невозможно отделаться от ощущения, что и их он убеждает.

Очевидно, что рупором антисергианского богословия выступили зарубежные издания РПЦЗ; наша пятая колонна самостоятельно не появилась бы. Поэтому в поисках истины обратимся к духовным отцам, в рассеянии сущим. По-человечески понятна ревность тех, кто оказался волею судеб за пределами России. Это и стремление быть полезным Родине, но это и обида на собственный народ, потянувшийся за большевистскими пророками. Есть еще одно обстоятельство: священнослужителям, оставившим свои алтари, святыни, свою паству, всю жизнь в изгнании подсознательно приходилось тяготиться этим выбором. Мы не судим их. Многие вернулись в Россию после 1945 го, где их ждал Гулаг… Но тем, кто предпочел путь церковной икономии, оставшись в изгнании, невместно требовать акривии от исповедников российских.

Справедливости ради заметим, что российская эмиграция неоднозначно отнеслась к курсу митрополита Сергия. Многие встретили его с пониманием: митрополит Вениамин (Федчен­ков), митрополит Евлогий (Георгиевский), известный историк Георгий Федотов, философ Николай Бердяев и многие другие. Конечно, были и весьма известные противники. Наставник будущего Патриарха Сергия (Страгородского) митрополит Антоний (Храповицкий) сравнивал последователей своего ученика с древними либелатиками. Уже упоминавшийся нами епископ Григорий (Граббе) — безусловно один из наиболее строгих обличителей иерархии РПЦ. Одна из его последних книг “Русская Церковь перед лицом господствующего зла” (Джорданвилль, 1991) посвящена генезису и эволюции церковной политики Московской Патриархии вплоть до 1988 года.

Единомышленниками епископа Григория в разной степени являются или являлись известные иерархи зарубежников: архиепископ Аверкий (Таушев), архиепископ Нафанаил (Львов), митрополит Виталий (Устинов), а также иеромонах Серафим (Ро­уз), протоиерей Виктор Потапов, иерей Стефан Красовицкий. Существует и более умеренное течение, восходящее к архиепископу Иоанну (Максимовичу). Какие же основные порочные черты в политике митрополита Сергия усматривают вышеозначенные авторы?

Во-первых, это Декларация 1927 года о лояльности по отношению к советской власти. Во-вторых, “узурпация” местоблюстительства Патриаршего престола. В-третьих, “попытка спасти церковь человеческими руками”. В-четвертых, зависимость в решении внутрицерковных вопросов от безбожной власти (перемещение епископов с кафедры, поминовение советской власти за богослужением, отказ от гласного поминовения мучеников за веру). Впоследствии преемникам Патриарха Сергия приписали мнимое сотрудничество с безбожной властью. Так, епископ Григорий, касаясь вопроса о приеме клириков из Московского Патриархата, ссылается на определение Зарубежных Соборов: “Тщательно проверять — не являются ли таковые сознательными агентами безбожной власти”³. «То что теперь называют “сергианством”, конечно, давно перешло те границы, которые были в 1927 году и далее при жизни м. Сергия. Развивая принцип соглашательства для сохранения церковной организации, преемники, особенно Пимен и его иерархи, составили совсем новое направление. Это уже люди, которые прошли особую обработку, “воспитание” в периодических воспитательных встречах с церковными кагебистами. Вот эту подготовку прошел нынешний Алексий II. Первый Алексий еще кое-как иногда барахтался, пробовал жаловаться на притеснение церкви, но потом легко сдавал свои позиции»⁴. Эти крайне бестактные утверждения (известно, что грубая форма высказывания призвана маскировать его бездоказательность) лишний раз иллюстрируют уровень богословской полемики наших оппонентов. Подобными сентенциями изобилует сочинение протоиерея Виктора Потапова “Молчанием предается Бог” (Тольятти, 1992).

Автор данной статьи солидарен с мыслью о необходимости конструктивного диалога с русской диаспорой за рубежом, но легковесные компромиссы с ней невозможны. Наше зарубежье претерпело существенную эволюцию. Оно имело славное прошлое, столпов веры, изгнанников-интеллектуалов, белых вождей и воинов, с оружием в руках ушедших за кордон. Ныне потомки некогда славных людей утратили внутреннюю связь с отечеством, став благополучными американцами, австралийцами, немцами… Тяга к исторической родине — это хорошо, но не с хулы на Церковь она начинается. Многие из первых эмигрантов имели моральное право говорить на равных с теми, кто остался “перед лицом господствующего зла”. Есть яркий пример героя-дроздовца, штабс-капитана Виноградова, о котором писал в своих воспоминаниях “Дроздовцы в огне” генерал А. Туркул. Белый офицер принял монашеский постриг и после второй мировой войны вернулся в Россию, как сотни других изгнанников. Был арестован, прошел страшные карагандинские лагеря, но остался верен законной иерархии. Прославился как известный в Ельце подвижник благочестия, духоносный старец-исповедник. Другой дроздовец-эмигрант — епископ Василий (Кривошеин) также не порвал общения с Патриархией, а был в ней строгим ревнителем веры. Беда или лукавство современных “антисерги­ан” в том, что они смешивают политику компромиссов Патриарха Сергия с человеческой немощью и епископата, и священства, и просто мирян. Сознательный компромисс — это позиция, и уже в этом заключается внутренняя сила Патриарха. А немощь — это человеческая слабость, присущая всем временам. Ее можно и должно прощать; но немощь не бывает политикой.

Как мы уже не раз слышали, именно Декларация 1927 года является поводом для критики курса ее автора. Этот документ был вынужденным, необходимым для легализации РПЦ, прямым продолжением политики священномученика Патриарха Тихона. Протопресвитер Василий Виноградов, бывший в эпоху Патриарха Тихона Председателем Епархиального совета Московской епархии и скончавшийся в эмиграции, писал об идейном единстве завещания Патриарха Тихона (хотя и сомневался в его авторстве) и Декларации Сергия⁵. Интересно, что Декларация не вызвала резкого протеста у последователей митрополита Кирилла (Смирнова) и епископа Афанасия (Сахарова); последний на допросах в НКВД отрицал свое отделение от Сергия по причине Декларации, указывая лишь на превышение последним канонических прав. Не случайно идеологи карловчан отрицают подлинность завещания Патриарха и признают лишь его анафемы советской власти в 1918 году⁶, а архиепископ Нафанаил (Львов) вообще ставил под сомнение святость Патриарха Тихона⁷.

Наибольшее недовольство оппонентов вызывают слова: “Мы хотим быть Православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи”. Эти строки являются фактическим парафразом цитаты из сочинения древнего церковного писателя Тертуллиана: “Когда империя в тревоге, то тревожатся и члены ее, равным образом и мы, хотя считаемся людьми сторонними, неизбежно подвергаемся той же участи”⁸. Знал ли мудрый Сергий эти мысли? Как часто его ум, эрудицию, потрясающую память (владыка Афанасий (Сахаров) вспоминал как митрополит в заключении по памяти отслужил утреню святым дня) воспринимали как орудие утонченного конформизма, считая его “типичным представителем византийской традиции подчинения церкви государству”⁹. Вряд ли Первосвятитель был “византийцем”. Его характерной чертой была трезвость в сочетании с рассудительностью. Он всегда старался адекватно оценивать сложившуюся ситуацию, собственные силы. Исследователи его жизни обращали внимание на быстрый “карьерный рост” до революции. Но вот что интересно: владыка Сергий сдержанно относился к реальной “симфонии” властей накануне падения монархии в России. В РГИА сохранилась его переписка с известным архиереем митрополитом Киевским Флавианом (Городецким), в которой он весьма критично оценивает дееспособность членов Синода, погруженных в личные дела, к принятию здравых решений по управлению Церковью. Отмечает негативное вмешательство монаршей воли в дело епископа Варнавы (Накропина). Этот распутинский ставленник самочинно “канонизировал” без ведома Синода святителя Иоанна Тобольского, и лишь заступничество императорской фамилии спасло его от запрета. Письма будущего Патриарха пронизаны ощущением глубокого духовного кризиса всего российского общества и Церкви. Их автор хорошо знает, чего стоят думский клан Пуришкевичей, распутинщина и столичная пресса.

По признанию многих, владыка Сергий был выдающимся администратором в Церкви. Это качество редко делает его обладателя святым в глазах современников. Патриарха упрекали в незаконном присвоении полномочий первоиерарха, припоминали историю с признанием ВЦУ обновленцев. Но почему-то всегда оставался без внимания простейший вопрос — велика ли радость быть первым епископом гонимой Церкви? В своем письме митрополиту Агафангелу он умоляет не раздирать единый хитон Церкви Христовой. А в ответ слышит — сгоним тебя. Непримиримейший противник Сергия митрополит Иосиф (Петровых) завещал перед смертью своим духовным детям воссоединиться с будущим Патриархом. “В храм обязательно ходите, где поминают митрополита Сергия, я — это другое дело. Это дело моей совести, но вы не должны отходить от него”¹⁰. Слишком много личного было у тех, кто отделился… Весьма интересен отзыв о непоминающих Сергия иеросхимонаха Алексия (Соловьева), духовного отца Патриарха Тихона, старца, вытянувшего жребий Патриарха на Всероссийском Соборе 1917–1918 годов, назвавшего отделившихся архиереев сапожниками¹¹. В Сборнике актов Святейшего Патриарха Тихона, опубликованных в Москве в 1994 году, приводится интереснейшая переписка Заместителя Местоблюстителя Патриаршего престола митрополита Сергия с митрополитом Кириллом (Смирновым). В ней будущий Патриарх предстает в богословском отношении на голову выше своих оппонентов, которые на радость чекистам, тайным вдохновителям раскола, весь полемический пыл направили на своих собратьев. Церковная оппозиция Сергию просто канализировала христианскую ревность о защите веры в раскольническую междоусобицу вместо объединения сил для сопротивления безбожному режиму. Владыка Сергий писал в надежде на вразумление: «…они (непоминающие — прот. М. Х.) признают нашу, возглавляемую мною Церковь “царством Антихриста”, наши храмы — “вертепами сатаны”, а нас — его служителями, Св. Причастие — “пищею бесовскою” <…> Для признающих благодатность нашей Церкви должно быть ясно, что все эти хулы и оплевывания падают <…> на саму святую Церковь Христову. Вы порвали с нами евхаристическое общение и в то же время не считаете ни себя учинившими раскол, ни нас состоящими вне Церкви. Для церковного мышления такая теория совершенно неприемлема — это попытка сохранить лед на горячей плите»¹².

Некоторые историки Церкви отмечают, что Патриарх Тихон не указал Сергия в завещании в числе Местоблюстителей Патриаршего престола, намекая на личное недоверие митрополиту после истории с обновленцами. Мы не знаем подлинных причин, но нам известно, что после своего покаяния в связях с ВЦУ будущий Первосвятитель ни разу, ни под каким давлением не шел на союз с обновленцами. Более того, его стремление легализовать Московскую Патриархию было явным сопротивлением параллельной раскольнической структуре обновленцев.

Патриарха обвиняют в том, что его компромисс с властью превратился в фикцию, “принесенные жертвы оказались напрасными”¹³. Легализация допустила атеистически настроенные власти в кадровую политику Церкви, не спасла от расправы духовенство. Напомним его критикам, что Бог намерения ценит как дела. Его недруги, признавая за ним столь великие цели, невольно свидетельствуют о великом подвиге русского Первосвятителя. Патриарх Сергий всегда был реалистом, не требовал от своей паствы жертв, на которые она не была способна: «…нельзя же принимать таких положений, которыми мы как будто провоцируем исповедничество, без достаточных оснований нельзя же толкать паству под нож. Я бы мог прекрасно сказать своей пастве: “ложитесь вокруг собора и не отдавайте”, но сам вчера же и уехал бы из города. По-моему, надобно предоставить все местному самоуправлению и во всяком случае не натягивать»¹⁴. Владыка пытался опереться на организованное в рамках законодательства сопротивление церковного народа атеистической политике советской власти. Увы, оно было очень слабым. Общеизвестно широкое недовольство уничтожением храма Христа Спасителя, однако ни о каких попытках открытого сопротивления не известно. Россия знала кронштадтский мятеж, крестьянские восстания на Тамбовщине в ответ на продразверстку, но не движения за религиозные святыни. Православный “фак­тор” был сопутствующим в борьбе с большевизмом. Широкой опоры у Церкви в народе не было¹⁵. Если бы победило обновленчество, легализовавшись в СССР, то у него были бы все шансы стать самой массовой раскольнической “церковью”. Внешняя аполитичность духовенства была ценой сохранения канонического устройства и догматического учения Церкви. Даже последовательные критики Сергия понимали угрозу уничтожения Православия в СССР. Святитель Афанасий (Сахаров) в беседах с духовными чадами и духовенством с тревогой говорил: “В Писании сказано, что врата ада не одолеют Церкви, но нигде не сказано, что в России”¹⁶. Общеизвестно, что такие цветущие древние Церкви, как Карфагенская и малоазийские прекратили свое существование. В России остатки обновленчества через покаяние соединились с Патриархией, а могло быть и наоборот.

Другим пунктом критики является поминовение советской власти за богослужением. Оно было осуществлено при Патриархе Тихоне. Формула поминовения была выработана под личным руководством священномученика епископа Илариона (Троицко­го). Если до революции молились о благоденствии царской власти: “о еже покорити под нози его всякого врага и супостата”, то в современной редакции не указывалось, о чем молиться — о вразумлении и обращении на путь истинный или об избавлении от нее¹⁷. Святой Дионисий Александрийский и священномученик Киприан Карфагенский перед своими судьями явно исповедовали от лица всех христиан, что они “молятся истинному Богу за всех людей, о благоденствии самого императора и о спокойствии его правления”¹⁸. Не забудем, что речь шла о языческом императоре — гонителе христиан. (Противники Сергия утверждают, что советская власть — власть безбожная, антихристова. Им противоречит ответ митрополита Антония (Храпо­виц­кого) на вопрос о том, является ли большевистская власть властью антихриста: “Много чести, просто разбойники”.) В этом смысле эпоха Сергия не внесла ничего нового, народ спокойно отнесся к завещаниям и декларациям как к вынужденному шагу.

В публичных выступлениях в печати митрополит Сергий отрицал факт преследования верующих, но западные СМИ и не считали положение Церкви в СССР подлинно свободным. Здесь уместно заметить, что вопросы о закрытии храмов в эпоху, когда на свободе оставалось четыре епископа, были скорее провокационными. А потому и ответы Митрополита о закрытии церквей по просьбе верующих скорее надо считать не ложью, а юродством.

Интересно, что в деле о тайных выборах Патриарха (ЦА ФСБ. Д. № 6. P. 31639) содержатся материалы допроса митрополита Сергия, где он указывает о некоем посетителе из-за рубежа, “ловящем рыбку в мутной воде”, а не желающем облегчить положение Церкви. Будущий Патриарх на допросах держится не менее достойно и исповеднически, чем другие его собратья по узам. Любопытно его заявление: “одинаково подчиняюсь как советской власти, так и всякой другой, например, царской, или подчинился бы и демократической власти, если бы она при том была добросовестна”¹⁹.

Любые факты о недостойном поведении митрополита в НКВД, если бы они были, давно использовались бы его хулителями.

А ведь священноначалие РПЦЗ везде трубило о своей “ис­тин­ности”, духовной свободе, но не удержалось в 40-е годы от сотрудничества с гитлеровцами и предательства не только своего народа, но и приютивших ее сербов. В годы войны центральный печатный орган РПЦЗ устами митрополита Анастасия (Гриба­новского) вещал: “Настал день ожидаемый им (русским народом), и он ныне подлинно как бы воскресает из мертвых там, где мужественный германский меч успел рассечь его оковы <…> И древний Киев, и многострадальный Смоленск, и Псков светло торжествуют свое избавление как бы из самого ада преисподняго. Освобожденная часть русского народа повсюду давно уже запела Христос Воскресе!..”²⁰. Замечу, что писалось это, когда уже была ограблена гитлеровцами Киево-Печерская Лавра и взорвана Успенская церковь с хранящейся в ней главой равноапостольного князя Владимира… Наверное, у многих людей в эмиграции были иллюзии по поводу гитлеровского режима, не сразу проявившего свою бесчеловечную сущность. Ну, а когда все стало ясно, где же было общецерковное покаяние в сотрудничестве с безбожным, антихристианским германским фашизмом? Не промыслительно ли Зарубежная Церковь была поставлена перед нравственным выбором еще более тяжелым, чем христиане на родине? Воистину и сейчас кое-кто не видит бревна в собственном истинном и свободном глазу. О господине Рейгане, провозгласившем в начале своей президентской карьеры крестовый поход против России (под видом борьбы с коммунизмом), епископ Григорий писал: “Рейган очень талантливый и умеет приобретать сторонников, но ему трудно бороться с либералами, которым своя страна не дорога. Всякое здоровое мероприятие встречает невероятное противодействие”²¹. Полагаю, что эти суждения и симпатии можно оставить на личной совести их обладателей. Однако было бы интересно послушать мысли иерархии Зарубежной Церкви по поводу антихристианской сущности американского государства. Даже у такого столпа зарубежья, как архиепископ Аверкий (Таушев), нет определенного мнения по этой проблеме. И его не могут заменить рассуждения об апостасии во всем мире. Нет у карловацкой иерархии морального права судить тех, кто по их же словам стоял “перед лицом господствующего зла”, не вещал о собственной непорочности, а лишь повторял за Патриархом Тихоном: “Пусть мое имя погибнет в истории, лишь бы Церкви была польза”.

В предвоенные годы великий сонм новомучеников и исповедников принадлежал к церкви Патриарха Тихона и митрополита Сергия. Этот факт часто умалчивают. Отсылаем к интересной работе Н. Китер “Православная Церковь в СССР в 1930 годы” (Церковно-исторический Вестник. 1998. № 1). Автор работы прямо упрекает митрополита Анастасия в подтасовке фактов “для блага Церкви”. Что ж, и нам стоит обратить внимание наших оппонентов на слова епископа Иоанна (Максимовича): “Не выполняя своего задания, даже унижая Православие своей жизнью, наше зарубежье имеет перед собой две дороги: или обратиться на путь покаяния и, измолив у Бога себе прощения, возродившись духовно, сделаться способным возродить и страдающую нашу родину, или быть ему окончательно отверженным Богом и оставаться в изгнании, гонимым всеми, пока постепенно оно не выродится и не исчезнет с лица земли”²².