Режим самоизоляции и цифрового контроля сменяется в России режимом самосохранения. Социальная дистанция, ношение масок и перчаток в общественных местах и «изоляция» по желанию и возможностям должны стать новой реальностью этого лета. Реальностью, кажущейся многим сюрреалистичной.
Вероятно, обсуждать адекватность и целесообразность некоторых эпидемиологических действий стоит специалистам, которым все еще нужно с этой реальностью работать. И потомкам, которые пропустят все нововведения через призму научных знаний и критического мышления (как, например, ношение маски в спортзале или лесу).
Травма от смены режимов, потеря контроля над собственной жизнью, бытом и благополучием, страх болезни и смерти, социальная паники, изоляция, недостоверность и противоречивость информации, стигматизации любой модели поведения — от «ортодоксальной» (сидеть дома и соблюдать режим) до «диссидентской» (заговор, контроль, революция). Все это, боюсь, не даст возможности в действительности понять, что произошло, чего ждать, к чему готовиться и что делать.
И вместо нормализации собственного состояния и работы над возвращением к заветной «норме», большинство из нас пойдут, полагаю, по проторенной дороге — саморазрушение (реактивное поведение, «во все тяжкие») и поиск виноватых (я и «мой клан», врачи, путешественники, иностранцы, политики, те, кто был за, те, кто был против).
Вместе лавина экспертов, тренингов, новых верований и готовых решений наступает на бледного и усталого посткарантинного человека, пережившего стресс, без преувеличений, мирового масштаба. Поразительно быстро упаковываются продукты, предлагаются объяснения, даются единственно верные ответы, мотивация и рассказы о том, как надо. Люди слышат приказ чувствовать или отказ от возможности испытывать какие-то «неправильные» эмоции, чувства.
Все это накладывается на общую, титаническую усталость, чувство беспомощности, безысходности, завышенные или иллюзорные ожидания от «мира после», чувство вины и жажду жизни. В спешке и суматохе вся эта орда неозвученных эмоций огромным булыжником плюхается в цементную неопределенность.
Сложно вспомнить, когда общее психологическое здоровье целого народа, да что там, всего мира, было настолько уязвимо. Вероятнее всего, если брать российскую действительность, максимально привиты те, кто провел 90-е в России. Или максимально травматизировны?
Часть I. COVID ковчег
В одном из последних докладов ООН о психическом здоровье и способах психологической помощи во время и после пандемии говорится о наблюдениях в отношении психического состояния переживших и до сих пор проживающих эпидемию. Статистика пугающая.
Миллионы людей по всему миру оказались буквально окружены смертью и болезнями. Я упортебляю множественное число не из-за штаммов вируса, не из-за болезней, возникших вследствии него. На время эпидемии ни одна другая болезнь не ушла в отпуск. Все также от тяжелых или неизлечимых заболеваний умирали и продолжают умирать люди, многие не могли и не могут получить плановую или экстренную помощь, многие из-за поспешности, нелогичности и необходимости принятых мер, не смогли провести последние дни со своими близкими в хосписах или «красных» реанимациях.
И сколько же мятущихся, страдающих от потери любимых, не смогли по-настоящему проститься со своими близкими даже во время похорон… Изоляция, экономический кризис, страх перед существующей пандемией, ужас перед ее возможным повторением или мутациями возымели очень серьезные психологические последствия.
ВОЗ призывает правительства поставить заботу о психическом здоровье собственных народов в рамках реабилитационных мер на первое место, так как с проблемами столкнулись не только пережившие болезнь и потерю близких медицинские работники, работавшие все это время в военных условиях, но и те, кто с болезнью не сталкивался — дети, демонстрирующие повышенную тревожность, агрессию, женщины и мужчины, пострадавшие от физического или психологического насилия, миллионы людей, оказавшихся на грани (в) депрессии из-за экономических проблем, потери работы, чувства небезопасности. И дезинформация, конспирологические теории и слухи о пандемии только усиливают неопределенность.
Однако ни ВОЗ, ни ООН, ни одна другая серьезная организация, помимо рекомендаций, не предлагают готовых решений. Наверное, зрелость принятия решений не терпит прыжка через необходимые наблюдение, слушание, анализ.
Посткарантинный человек видится мне выглядывающим из Ноева ковчега после непрекращающегося дождя. Он ступает на землю — знакомую, родную, но не ту. Он ищет то, что ожидал — улыбки, цветущие деревья, ясное небо, вишню в цвету, ежей на даче. А все имеет привкус «не того». Как пломбир из детства — называется также, в той же упаковке, даже написано ГОСТ, а все не то. И мне кажется очень важным понять, что так может быть. И может быть совсем по-другому. Каждое состояние оправдано, просто потому что в мире после пандемии каждый заново должен научиться жить.
Ходунки
Если вы знакомы с кем-то, кто после инсульта или аварии заново учился ходить, наверняка знаете, что такой человек, чаще всего, хочет не пойти «правильно», а как можно скорее. И потому физические терапевты зачастую долго и настойчиво убеждают проходить реабилитацию, развивать атрофированные мышцы, использовать опору при ходьбе, а не бежать и падать — «зато сам».
Психологическая реабилитация после массового стресса — процесс еще более сложный, так как постуры (положение тела) не видно, видны только реакции, результат. И поэтому нужно время, бережность, наблюдение, эмпатия.
Работу с психологом или психотерапевтом, в группе поддержки или самостоятельно могут позволить себе далеко не все из экономических соображений, из-за недоверия к сектору, недостатку, перегруженности специалистов. И потому мне кажется настолько важным освоить методы самопомощи.
Я не чувствую возможным давать советы, поскольку сама вместе со всеми только-только вышла из ковчега и также, как и все, адаптируюсь к новой реальности. Но я могу предложить поразмышлять над инструментами клинической психологии, которые кажутся мне действенными в данной ситуации, понаблюдать над тем, как падают и учатся ходить заново там, где из ковчега можно было выбраться чуть раньше и подумать над тем, что качество жизни здесь и сейчас имеет значение, потому что прошлого уже не существует, а о будущем мы ничего не знаем.
Помоги себе сам
Алгоритм самопомощи я бы определила по шагам.
- Ежедневное измерение «температуры»:
— Как я себя чувствую сейчас? Где я? Комфортно ли мне? Насколько от нуля до десяти я чувствую себя счастливой/счастливым?
— Что лично я (не супруг(а), дети, родители, начальники, подчиненные, правительство), а лично я могу сделать, чтобы почувствовать себя хотя бы на один балл, на полбалла лучше, счастливее?
— Я могу сделать это прямо сейчас?
- Ежедневная психологическая гигиена:
— ограничение информационного потока,
— mindfulness (осознанность, умение успокоиться и погрузиться в момент) ,
— ведение дневника,
— дыхательные упражнения,
— время для себя.
- Работа с искажениями мышления («все плохо», «мы все умрем», «все негодяи», «я плохая мать» — любое черно-белое, категоричное представление мира) по схеме:
— Откуда у меня это убеждение? Например, жизненный опыт, суеверие, «мама сказала».
— Какие блага мне дает оно, что я получаю от того, что так думаю? Избегаю страданий, неуверенности, тревоги, не выражаю свою позицию, сохраняя тем самым стабильность ситуации и так далее.
— Каким потребностям отвечает каждое из этих «благ»? Например, чувство безопасности,уверенность в себе.
— Я могу жить без этого убеждения, говоря условно, несущая ли это стена в моей системе ценностей? Могу ли я от нее отказаться с помощью логических убеждений? Могу ли я удовлетворить свои потребности с помощью других средств, сделав тем самым это искажение менее значимым?
Три шага для возможности увидеть более ясную картину перед собой, и о себе самих, полагаю, не столько могут облегчить процесс адаптации в новом мире, сколько помочь подготовиться к непогоде и шторму. Потому что море, так похожее на нашу жизнь, никогда не бывает долго спокойным.
В Италии, где я живу и работаю, карантин закончился несколько раньше, чем в России, и шторм не заставил себя долго ждать.
Часть II. Оскал
Вчерашний шторм разрушил едва ли начавшую нормализовываться бытность прибрежных ресторанов. Казалось бы, пару дней назад, Антонио, работник кафе с гордым названием «Да здравствует король!» (Viva il Re) огромным буром, наводя заговорщический трепет на местных детей, монтировал зонтики, лежаки.
Смельчаки бросались в воду и, стуча зубами, тотчас вылезали. Дорвавшиеся до пробежек, рассекали набережную, поглядывая на работников и возвращающуюся жизнь, они все время с опаской нащупывали маску, повязанную вокруг шеи, как у супергероев, накрученную на руку, а то и вовсе надетую на макушку. Велосипедисты проносились со скоростью, кажется, недоступной воображению. Полицейские безучастно наблюдали несоблюдение режима. Загорающие расхаживали по городу прямо в купальных костюмах, небрежно накинув полотенце на плечи. Все обещало заслуженное, долгожданное, вымученное счастье. Но все устали, и казалось, общий коллективный «выдох» никак не раздастся.
Вчера мы с Антонио, с которым за пару недель моего пребывания в самом добродушном итальянском регионе Марке стали друзьями. Большинство из поселившихся здесь людей — врачи с потухшими глазами, беспомощно смотрели на холодный оскал адриатического моря, из пасти которого было уже не выловить ни зонтиков, ни лежаков, ни стендов с манящими надписями «панини» и «апероль». Все это, вместе с ракушками, каменными глыбами, песком, похожей на сливочную пеной билось о невысокие, почти детские скалы и походило на живопись уставшего импрессиониста. И будь это моей картиной, я назвала бы ее «Сотворение мира».
Наутро море выплюнуло, как дикий молодой волк все, с чем наигралось и блестело кудрявой гладью на солнце.
После шторма
Обычно в шесть утра на пляже никого не бывает. Галька холодная и сырая, море строит из себя недотрогу, редкие рыбаки закидывают удочки и никто не стремится разлечься с музыкой и ароматами домашних круассанов на пляже. И уж точно никто не заявится сюда после шторма.
Меня, закаленную Невой и Финским заливом, сложно смутить морозной щекоткой Адриатики и потому, как по расписанию, с рассветом я выхожу на пробежку и к шести заплываю в море. После шторма вода мутная и теплая. Цвет у нее издали лазурный, а вблизи песочно-зеленый, и если уж плавать — то на глубине.
Вылезаю из воды, покрывшись гусиной кожей, и усевшись на коленки, собираю выкинутые морем ракушки в медицинскую маску. «Сюрреализм, конечно», — улыбаюсь я про себя. Поблизости никого, я уверена, что она мне не пригодится, дом, в котором я живу — в четверти километра. Я увлекаюсь, ракушек много, среди них — настоящие, большие, которые приложишь к уху и, кажется, слышишь шум моря.
Не знаю сколько времени прошло, но волосы почти высохли, послышалось, как за моей спиной, совсем близко на непонятном языке говорят, как можно было предположить, папа и дочка. Отдаленные слова кажутся понятными, но мне не удается идентифицировать национальность.
Оборачиваюсь и вижу топчущуюся в воде босыми ногами девочку лет семи. Я улыбаюсь и она завороженно смотрит огромными обиженными глазами на белую ракушку в моих руках. Протягиваю ее и она мчится ко мне, садится на гальку и с трудом, ошибаясь и запинаясь, торопится рассказать незнакомой владелице морских сокровщ по-итальянски как ее зовут, сколько ей лет, что ее бабушка в Албании, что в Италии есть подружка, и что мама ушла, и никак не вернется. И что ей никак не понять, в чем же она провинилась.
Прикладываю самую певучую ракушку к ее уху и говорю: послушай, это песня, которую поет море, и шепчу ей, что у вон того камня, кажется, видела еще одну. Она мчится на поиски драгоценной ракушки, я поднимаю глаза на отца, трясущегося от беззвучных рыданий. Он садится так, чтобы не было видно, что плачет. Говорит, что жена умерла в прошлом месяце, что он никак не может сказать о том, куда и почему ушла мама.
Один, в чужой стране, потеряв работу, потеряв любовь всей своей жизни, с ребенком на руках, с девочкой, живущей в мире сказок и принцесс, этот сильный, светловолосый мужчина говорит, что его выбросило на берег, выплюнуло, как весь этот мусор вместе с «драгоценностями» после шторма. Он не знает как теперь ему ходить, как дышать, зачем жить, и что если бы не дочь, он не смог бы прожить и дня без возлюбленной супруги.
Юстра прибегает обратно и рапортует о том, что ракушки никакой там нет, и я протягиваю ей другую, рассказывая, что ту по волшебству только-только прибило морем. Слово magia сработало не так, как я ожидала того.
— Ты волшебница? Можешь сделать заклинание, чтобы мама меня простила и вернулась? — я смотрю на ее отца, я не имею права говорить за него. Он не выдерживает, говорит о том, что всегда был честным католиком, все делал по совести, что не может так, что не смог проститься, что не знает, что делать, не понимает как жить.
— Умоляю тебя, скажи ты, — его просьба ужасает меня, я вижу обнаженную боль, и понимаю, что этой болью пронизана вся наша постковид реальность.
Я не хочу говорить того, что скажу, но говорю, потому что вижу, что подготовить «правильно» уже нельзя. Потому что никакого «правильно» не существует. Или просто потому что не могу отказать.
— Твоя мама не бросила тебя, твоя мама работает ангелом, охраняет маленьких детей, таких, как ты, это очень важная работа, миссия. Твоя мама очень любит тебя, но не может вернуться.
— Она злится на меня? Она ушла к другим детям, потому что я ей не нравилась?
— Конечно нет, чтобы быть с тобой, мама попросила отпуск на работе, и была много лет рядом. Сейчас она должна была вернуться, там, где она сейчас, оттуда нельзя вернуться, но мама всегда помнит о тебе, наблюдает за тобой, оберегает, любит, — меня пробирает холодом от того, что я говорю.
— Я могу пойти к ней?
— В свое время, через много-много лет. А пока что она хочет, чтобы ты была самой счастливой девочкой на свете.
— Мама в раю? Мама умерла? Как наш котик? Если я оставлю ракушки в море, дельфины их отнесут ей? Мы котику оставляли с мамой цветочки в лесу… Можно я заберу твои ракушки и сделаю картину для мамы, а эту, самую красивую отдам дельфинам?
— Конечно, возьми прямо в маске, чтобы не растерять.
— Я знала, что мама не злится. Дельфины не забудут передать?
— Думаю, им можно доверять, бросишь сама? — папа берет девочку на руки и она бросает в море ракушку. Он говорит что-то по-албански, плачет, извиняется за плохой итальянский.
Я автоматически улыбаюсь. Когда-то и я говорила по-итальянски плохо. И потом, единственная фраза по-албански, которую я знаю «унэ кам хумбур», что, если память не изменяет, означает «я потерялась». Заблудившись когда-то в албанской деревушке, эта фраза спасла мне жизнь.
А сейчас мы все потерялись. И не знаю, сможем мы научиться заново ходить, если не станем освещать друг дружке путь — терпимостью и поддержкой.