У семьи, гулявшей с маленьким ребенком в Москве и попавшей на кадры с демонстрантами, прокуратура захотела отобрать ребенка. После проверки следственный комитет заявил, что оснований для лишения родительских прав нет. Несколько дней подряд я читала комментарии об этой истории в соцсетях. Мнения делились на две части: «надо валить из страны, раз уже даже за случайное попадание на акцию протеста отбирают детей» и «правильно, пусть отбирают, таким родителям нельзя доверять воспитание детей».
Собственно, про «валить из страны» мне сказать нечего, потому что лично мне валить некуда. Но пару слов о второй позиции скажу. В нашей стране большинство граждан, от чиновников до простых трудяг, считают, что ребенку в детском доме лучше, чем в «плохой» семье. Я часто слышу на разных официальных мероприятиях рапорты о том, какие хорошие у нас детские дома и интернаты, какие там прекрасные бассейны, сенсорные комнаты, массажи и ЛФК. Я объездила несколько десятков детских домов-интернатов для детей с умственной отсталостью и домов ребенка – по всей стране. И всюду слышала одни и те же аргументы в пользу существования этих детских казарм: семья нищая, ей нечем кормить ребенка, а в учреждении он и накормлен, и обут-одет, и медицинскую помощь получает, и реабилитацию, и даже на море может поехать.
В странах Европы и Америки во второй половине 20-го века стали изучать психическое состояние детей, которые жили в сиротских учреждениях без близких взрослых людей, — и пришли к выводу, что сама по себе такая жизнь инвалидизирует ребенка и лишает его шанса на достойную жизнь в будущем. Я подробно писала об этом в Ъ.
Ребенок до 3 лет, оказавшийся в учреждении без близкого взрослого человека, впоследствии испытывает нарушения привязанности. Эти, на первый взгляд, абстрактные слова, несут страшный смысл. Такой ребенок никогда не чувствует себя в безопасности, никому не верит, никого не любит, от мира ждет только боли и поэтому привык надевать на себя броню. Потому что в те годы, когда рядом с ним должен был быть близкий взрослый, этот малыш оставался один. Когда у него болел живот, некому было его успокоить. Когда он хотел есть, его не кормили. Или кормили, засунув ему в рот бутылку, не глядя, удобно ли он лежит, не захлебывается ли молоком, чувствует ли себя комфортно и безопасно в этот момент.
В годы волонтерства в детской больнице я насмотрелась на таких детей. Сначала, когда их только приносили в бокс, они протестовали, краснея и надрываясь от крика. Вероятно, крикунов только что забрали из семей, от «непутевых» матерей. Но то, что они кричали, выражая свой страх, боль, голод, — означало, что матери их не такие уж непутевые. Потому что ребенок знал – мама придет и успокоит, если он плачет. Близнецы таджикской мамы, нарушившей миграционный режим. Славянский младенец, чья мать страдает ДЦП и не умеет полноценно за ним ухаживать. Слепой мальчик, в доме у которого опека не нашла достойного порядка и продуктов в холодильнике – его мама не работает.
Через три-четыре дня в больничном боксе эти дети переставали плакать. Маленькие человеческие детеныши, еще не умеющие стоять, уже понимали, что плакать бесполезно – к ним никто не придет, они никому здесь не нужны. Дети, которые задерживались в больнице долго, становились похожими друг на друга: они раскачивались из стороны в сторону, сосали пальцы рук, стучали ножкой по кровати – так они себя успокаивали или убаюкивали. Эти дети больше не ждали взрослых. Даже если впоследствии такого ребенка устраивали в семью, психике был нанесен непоправимый удар. Встречаясь как журналист с приемными семьями, общаясь с психологами и учеными, я узнала, в чем же непоправимость.
Фото: Валерий Щеколдин/meduza.io
Дети с нарушением привязанности не умеют устанавливать прочные контакты, потому что никому не верят. У них как будто нет якорей в жизни, которые привязывали бы их хоть к чему-то. Они врут родителям, вступают в сомнительные и кратковременные социальные связи, а став взрослыми, не умеют сохранить семью, не могут растить своих детей.
Дети с такими нарушениями плохо учатся, воруют, обманывают, провоцируют на драки и сами применяют силу в отношении других, — в целом, используют весь арсенал, имеющийся у ребенка, чтобы быть «плохим». Ребенок пускается во все тяжкие, чтобы доказать самому себе – он не напрасно надел броню, эти родители его не любят на самом деле, они его бросят, как бросали раньше другие, и он не позволит им причинить себе боль.
Школа с такими детьми не справляется. Для многих приемных родителей самый большой ужас связан с началом учебного года, потому что их снова будут стыдить, вызывать на ковер, на них будут жаловаться в опеку, а под таким прессом жить трудно.
Я знаю лишь одну семью, где, кажется, справились с нарушением привязанности у приемного ребенка с помощью необыкновенного терпения и большой любви. Ему было полтора года, когда семья усыновила его, и следующие 5 лет его не спускали с рук – он спал вместе с родителями, гулял на руках у папы, ел на руках у мамы, не оставаясь ни на минуту один. Первое время он засыпал, раскачиваясь, как неваляшка, — и матери пришлось класть его на себя и раскачиваться вместе с ним, — спустя полгода таких процедур ребенок научился засыпать без самостимуляций.
Представьте, какое тотальное одиночество испытывает ребенок, если сам укладывает себя спать, не обращая внимания на лежащего рядом родителя? Трудно сказать, справилась ли эта семья совсем и окончательно, ведь нарушения привязанности проявляются и спустя годы. Но важно, что ребенок стал чувствовать себя в относительной безопасности и поверил этим взрослым людям.
Не все дети, живущие в детских домах, страдают нарушением привязанности. Если ребенка забрали из семьи в школьном возрасте, он помнит родителей и привязан к ним – даже если общество считает их навсегда потерянными людьми. Знаю много историй о том, как мальчики и девочки убегали из приютов к своим пьющим мамам, чтобы побыть с близким человеком хоть минуту. Этим детям, наверное, будет легче впоследствии устанавливать социальные связи, создавать семьи, поддерживать прочные отношения.
Но если в детском доме их эмоциональные потребности не удовлетворяются, если им не с кем там поговорить, если некому их там защитить, и они не чувствуют себя в безопасности, то это приводит к глубокой психологической травме. Европейские исследователи давно считают пренебрежение нуждами ребенка одним из видов насилия над ним. В любом казенном учреждении, даже в самом хорошем, где не бьют, не насилуют и не издеваются, — все равно встречается насилие в виде пренебрежения базовыми нуждами. Потому что это не дом, где мама посидит рядом, если ребенок боится засыпать. В учреждении воспитатель или няня уйдет на ночь домой, а сил дежурной няни – даже очень хорошей — на всех не хватит. Если ребенку приснился страшный сон, и некому его успокоить, если ребенок захотел пить, но ему нельзя выйти из спальни, если кему одиноко и тревожно, и никто не подержит его за руку, — значит, ребенок подвергается насилию.
Фото: Валерий Щеколдин/meduza.io
Отбирая ребенка из семьи, государство совершает насилие над ним, а помещая ребенка в учреждение – даже в хороший, реформированный детский дом, — государство обрекает его на длительное, непрекращающееся насилие.
Пока этого не понимают чиновники, принимающие решения, и пока детские дома в стране считаются реальной альтернативой «плохой» семье, детьми будут манипулировать, детей будут отбирать и калечить на всю оставшуюся жизнь, и это не что иное как геноцид.
Разумеется, есть ситуации, когда дети не могут жить в семье. Это касается семей, где совершается насилие над ребенком. Во многих странах мира таких детей помещают сразу в замещающие семьи или в небольшие дома семейного типа, рассчитанные на 8 человек, где у каждого ребенка есть свой близкий взрослый. Потому что главное в такой ситуации – не только накормить, одеть и обуть, но дать эмоциональную поддержку, чтобы ребенок почувствовал себя в безопасности. Это возможно только в отношениях «один на один».
Такие реформы проводят и на постсоветском пространстве — в Эстонии, в Молдове, в Грузии. У нас же считается нормальным забрать у родителей ребенка за то, что они с ним вышли на митинг.
Я долго думала о том, почему, несмотря на многочисленные публикации и работу ученых, говорящих о важности детско-родительских отношений, власти продолжают поддерживать систему интернатов и отказываются от настоящих реформ. И сейчас мне кажется, причина этого кроется глубже, чем некомпетентность чиновников социального блока. Она – в психологии, навязанной нам в 20-м веке и насильственно подкрепляемой сегодня.
Там, где чувства и внутренняя свобода человека противопоставляются интересам страны, где личность подавляется, а гражданин не имеет права голоса, где мирно гуляющего человека можно схватить на улице и затолкать в автозак, где ребенка отбирают у матери за то, что она нарушила миграционный режим, — в таком мире любые гуманистические ожидания и требования бессмысленны. По сути, мы все живем в большом интернате, мы не чувствуем себя в безопасности, у нас нарушение привязанности, за нами нет государства, которому мы могли бы довериться. И нам очень нужна реформа.
Автор — журналист ИД «Коммерсантъ»