Регент – это тот, кто не может не служить
Евгений Сергеевич Кустовский — регент московского храма во имя Трех Святителей Вселенских Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустого. Окончил Московское хоровое училище имени Свешникова, дирижерско-хоровой факультет консерватории, аспирантуру института им. Гнесиных. С 1996 года руководит созданными им же при храме Московскими православными регентскими курсами (МПРК).
МПРК известны своей активной издательско-просветительской деятельностью. Е.С. Кустовский — редактор и составитель многочисленных богослужебных сборников. На интернет-сайте МПРК http://kliros.ru/kust/kust.html находится богатое нотное собрание обиходных песнопений, а в интернет-сообществе «Клирос» общаются православные регенты практически со всего мира.
– Евгений Сергеевич, Вы учились в Консерватории. Почему Вы не связали свою судьбу со светской музыкой, почему стали регентом? Как сложилось так, что Вы пришли на клирос?
Когда я учился в консерватории, то примерно к третьему курсу начал серьёзно задумываться о том, чем я буду заниматься после ее окончания. Конечно, я получал образование и квалификацию по полной программе. Больше, чем мне давали там, мне бы не дали нигде. Но почти все выпускники консерватории дружными рядами шли работать в рестораны, в дома звукозаписи, педагогами по сольфеджио в музыкальных школах или, в лучшем случае, в училищах. И только единицы продолжали работать как дирижёры.
Я стал спрашивать – не риторически самого себя, а педагогов, студентов, – для чего консерватории выпускают каждый год 20 отточенных специалистов, которые потом работают не по специальности? Ведь никто же не выпускал по 20 хоров для каждого из дирижёров. Получалось, что заведомо выпускали человека безработного, либо человека, который будет работать где-нибудь ещё, но только не дирижером. На такие вопросы я получал разного рода ответы, начиная с “не лезь не в своё дело” и заканчивая партийными комсомольскими утверждениями, что меня ждёт некий город Ош, в котором вообще ни одного дирижёра-хормейстера нет, что я закончу и поеду туда и буду там работать по распределению и поднимать хоровую культуру киргизского народа.
– Вы учились на дирижерском факультете?
Да, на дирижёрско-хоровом. Меня с седьмого класса хорового училища учили дирижировать. Но кем – так и не сказали.
В общем, ответа на свой вопрос я так и не нашел. Сейчас я понимаю, что тогда мне никто и не мог сказать правды. А правда заключалась вот в чем: дирижёрско-хоровое отделение консерватории, в то время, когда оно только появилось – это было высшее отделение по подготовке дирижёров не только светских, но и церковных хоров. Это была верхняя надстройка над Синодальным училищем. А спрос на регентов высшей квалификации был в России огромный. В советское время об этом забыли, и получилось так, что дирижёрско-хоровое отделение консерватории продолжало функционировать в полном объёме, а вот регентского не было, потому что в Москве к этому времени действовали всего 42 храма.
Но я этого не знал. Я тогда не был церковным человеком. И что поют в церкви, кто поёт в церкви, меня не интересовало. Меня просто интересовал вопрос, зачем мы нужны, кто для меня сформирует хор из 20 человек, дождавшись, когда я закончу учиться. Вопрос элементарный, очевидный, просто я его начал задавать раньше других. Другие стали задавать его себе на 5-м курсе и пытались устроиться руководителями самодеятельных вузовских хоров, но такие должности по Москве были заняты. В общем, меня эта ситуация очень угнетала. К сожалению, не дал ответа даже мой педагог по дирижированию, глубоко верующий человек, который был консультантом Матвеева по церковному пению, – Василий Федорович Балашов. Он, как и все лучшие педагоги, был по необходимости членом партбюро. Конечно, он ничего не мог сказать.
Тогда я принял очень непопулярное решение. Я решил больше не заниматься дирижированием. К тому времени я уже занимался фольклористикой у профессора Консерватории А.В. Рудневой и по ее рекомендации просто перевёлся на фольклорное отделение в Гнесинский институт. Никто не мог понять, зачем я это сделал. А я уже понимал, что нет такой профессии – дирижёр, если у него нет хора. А фольклорист – есть.
– В фольклористике могло найтись дирижёрское применение? Там была востребованность?
– Нет. Хором управляет запевала, и не руками, а голосом.
– А почему вы тогда ушли туда? Получается, что дирижер – это не специальность?
– Буквально так. Вне хора это не специальность. Ну, как, например… боксер. Без соперника он уже не боксер, а, скажем, мастер по борьбе с тенью. Или артист балета, исполняющий роль боксера.
Я на много лет ушёл из дирижирования – 7 лет работы в Союзе композиторов, старший научный сотрудник фольклорной комиссии, командировки, статьи, научная работа, аспирантура в Гнесинском институте. Но вот во время учебы в аспирантуре я попал на клирос…
Это получилось случайно. Одна девушка из ансамбля сказала, что её брат уходит в отпуск и нужен человек, который умеет читать ноты. А у меня как раз был финансовый кризис: я учился в аспирантуре и получал мизерную зарплату, жена была беременна второй дочерью, работать мне, как аспиранту, не разрешали. И я пошёл просто подменить человека – ну а что, подумаешь попеть с листа… да запросто!
Но на клиросе я увидел, что поют и регентуют там совершенно не ангелы, а такие же музыканты, как и я, но с важным преимуществом: они свободно владеют кругом своих напевов, которому меня не учили нигде – ни в училище, ни в консервотории, ни в аспирантуре. Пришлось осваивать на ходу.
Я втянулся в это дело, стал петь, затем регентовать… и вот тут-то педагоги моего славного Гнесинского института меня на клиросе и увидели.
– А Вы не боялись?
– Боялся. Из-за клироса я не защитил диссертацию. Это был уже конец 1982 года: поэтому меня уже не выгнали из ВУЗа, не расстреляли. Но почему-то вдруг оказалось, что аспирантура не для меня: часов для меня нет, моя тема не очень актуальна… и так далее. Я особенно не расстраивался, тем более, что после того, как закончил аспирантуру, уже не вернулся в госсистему, а оставался на клиросе.
– А как произошло так, что Вы остались на клиросе? Вот Вы пришли один раз попеть…?
– У Курта Воннегута есть фантастическая повесть: на далёкой планете живет отшельник, о Земле ему напоминает только случайно найденая в пустыни железяка – пружина от обломков корабля, которую он носил на шее. Точил её, шлифовал, полировал как амулет. Затем на эту планету опустился потерпевший крушение корабль, и когда появился реальный шанс улететь, выяснилось, что у корабля нет самой главной детали, ключа зажигания. И вдруг выяснилось, что железяка-амулет и есть ключ зажигания.
То же и у меня. Встав на клирос, я почувствовал (понял позже, а почувствовал именно тогда), что все, чем я занимался – совершенно разнородные специальности и увлечения, исключающие друг друга, которые я ставил как альтернативу одно другому, – они все явились слагаемыми того, что нужно на клиросе. У меня сильнейшее дирижёрское образование (училище, консерватория), я фольклорист, причём не просто фольклорист-теоретик (к тому времени было развито фольклорное движение поющих фольклористов – я совместно работал с Покровским, другими ансамблями). Это значит, что я мог услышать напев, понять его как напев и дальше петь с любым текстом. Вот это и есть природа церковного обихода.
В довершение к этому «букету» у меня был коллектив в таком жанре как авторская песня. На Биофаке МГУ был ансамбль «Скай», опыт работы с которым научил меня очень неплохо аранжировать бардовские песни для квартетного исполнения.
И вдруг всё это вместе сошлось в церковной музыке: КСП и консерватория, фольклористика и дирижирование. Опыт работы с малым коллективом, с ансамблем, с квартетом, опыт вхождения в напев и развертки его в новом тексте. В результате тот путь, который люди проходят годами, у меня занял месяц. Вся клиросная специфика оказалась мне знакома по различным до-церковным профессиям. Ключ подошёл! Вдруг оказалось, что есть область, в которой все мои знания являются востребованными.
Такого «парада планет» нарочно не придумаешь. Надо быть слишком умным человеком, чтобы наметить себе долгосрочную жизненную программу: я буду заниматься тем-то и тем-то, чтобы получить регентскую квалификацию. Я бы не додумался. Но так получилось. Когда я пришёл на клирос, то просто почувствовал: больше мне нигде ничего не нужно, а здесь нужно все.
— А что происходит в храме, Вы уже понимали?
Нет. В храм я впервые пришел на два месяца раньше, чем на клирос. Первое мое впечатление стало константой, точкой отсчёта. То есть всё, что делает хор – правильно. Правильно, что мы поём 1-й глас, что он состоит из таких-то мелодий, что на шестопсалмии надо выйти покурить (смеется. — прим. ред). Правильно и то, что мы здесь для того, чтобы зарабатывать деньги и петь красивую музыку. Моим первым хором, одним из лучших в Москве, руководил Николай Сергеевич Георгиевский – до недавнего время он был регентом первого клироса России, в Храме Христа Спасителя. А в то время Н.С. Георгиевский регентовал в храме Рождества Богородицы во Владыкино. Это был концертнейший хор. Вся лучшая музыкальная литература: Бортнянский, Кастальский, Гречанинов, Никольский – все это было наше. По 4 человека на партию, хор 16-20 человек, с солистами. Такова была первая, «нулевая» точка отсчета. Я думал, что служба – это некая изысканная форма концерта, в котором сосуществуют сразу несколько видов искусств: художественного хорового пения, художественного чтения, и все это подчиняется определённому сценарию (Всенощная, Литургия). И я долго пребывал в уверенности, что так и должно быть. Но впервые мои убеждения пошатнулись, когда меня попросили помочь на клиросе, где нет баса, и я пришёл и увидел, что, оказывается, все можно спеть очень просто. И никто не ругает за то, что хор не поёт известных композиторов, которых, как я думал, обязательно нужно петь на богослужении. И я понял, что богослужения могут совершаться на противоположных уровнях: с одной стороны можно сделать роскошный концерт из произведений композиторов, с другой стороны – вообще не спеть ни одного авторского опуса, а спеть все на «двух аккордах». При этом служба не перестает быть службой.
Добрый десяток лет пения и регентования в разных храмах позволил мне сделать сравнения и понять, что, оказывается, можно за всю службу ни разу не вынуть ноты и при этом не испортить ничего. И что нет в службе таких эпизодов, которые обязаны быть сверхсложными или сверхкрасивыми. У самой службы нет такого требования. У службы есть требование уметь говорить языком гласов. Потому что номер гласа в уставе записан, а, например, что в Великий четверток надо петь «Вечери Твоея тайныя» именно Львова – там этого нет. У этого песнопения есть свой собственный 6-й глас. И существуют несколько традиций, не авторских, обиходных, в которых этот 6-й глас может быть более длинным или более коротким.
– Евгений Сергеевич, расскажите о своём воцерковлении. Вот вы пришли на клирос…
– Так получилось, что крестился и познакомился со своим духовником двумя месяцами раньше, чем стал певчим. В одной из первых бесед с о. Владиславом я спросил у него: как же так, у меня своя дорога, я пишу диссертацию, у меня уже есть имя, по России известное…что же, мне всё это бросать?
– Чего, – говорит, – ты мне заладил моё-моё, своё-своё. Ты музыкант?
– Да.
– А ты что, сам стал музыкантом? Что, слух сам себе развил?
– Нет, слух у меня с рождения.
– А, значит всё-таки не сам. А что ты сам-то?
Думаю, действительно, а что я сам-то? Слух себе развил не я, музыкальную память – тоже. Моего ничего…
– Тебе Господь дал?
– Дал.
– Пора отдавать.
И решил отдавать… вот до сих пор отдаю.
– А потом Вы пробовали заниматься церковной музыкой в Гнесинке?
– Нет, как раз наоборот. Я отовсюду ушел. Ушёл на клирос. И стал в одном хоре петь, в другом регентовать, в третьем снова петь, в четвёртом опять регентовать.. 10 лет я прыгал из хора в хор в качестве типичного наёмного певчего-регента. Певчий правого хора – регент левого, в одном храме на буднях – в другом на праздники… Десятка два храмов я пробежал тогда. Это нормально. Сейчас тоже полно народа, который прыгает из храма в храм с не меньшей интенсивностью. У меня появился редкий для певчего опыт сравнения стиля богослужения в разных храмах Москвы. Человек, который служит всё время в одном храме, только понаслышке знает о том, как богослужение совершается в другом храме. А я собственным опытом прошел этот путь, мне дал Господь возможность увидеть разные варианты – от сильнейших сокращений до отсутствия всяких сокращений, от получасовых до многочасовых богослужений.
И вот, когда я уже был опытным правохорным регентом, о. Владислав получил место в Подмосковье и начал создавать свою собственную общину. И он меня пригласил… не то, что бы пригласил – у нас с ним немного иной тип отношений – поставил к себе на клирос. Тогда я навсегда бросил наёмную работу.
Я стал открывать для себя совершенно новый тип хора: хор=община. В представлении иных регентов и певчих общинный хор – это что-то такое: стоит один лапотно-бородатый дяденька, который с избытком благочестия делает безграмотные движения руками и фольклорным голосом орёт что-то среднее между пятым и шестым гласом, а все прихожане подвывают ему, нестройно, с запозданием. Получается каша из полузнакомых слов, которые кто-то знает, кто-то не знает, все путаются, сбиваются…
…и вдруг оказалось, что общинный хор может состоять из 4-5 довольно молодых человек, с высшим образованием, которые хорошо читают ноты с листа, могут петь нормальными академическими голосами. Их надо было просто найти в этой общине, дать им представление о том, как звучит какой глас, собрать их вместе и уже дальше не отпускать. По квалификации этот хор был совершенно не хуже, чем тот, который был у меня раньше, а через несколько лет на каждой воскресной службе на клиросе пели 15 человек.
Помню, кто-то из музыкантов меня недавно упрекал, что я деградировал: был музыкантом-профессионалом, а скатился до «бабулькиного» пения. Я думаю, есть люди, которые никогда не поймут, что умение сделать что-то просто, не потеряв при этом качества – это не деградация, а наоборот. Но я говорю не для того, чтобы их переубедить. До этого надо дойти, как дошёл Бортнянский, который, имея опыт писания изысканнейших концертов, для службы написал простые ирмосы Покаянного канона на 5-ти аккордах, увидев в этой простоте то необходимое состояние, которое возможно только на Великом Повечерии 1-й седмицы Великого Поста. Это понимание приходит к людям уже после того, как они поднимались на вершину музыкальных дел во всех отношениях. В одном «Аминь»… Впрочем, позвольте процитировать Алексея Пузакова, одного из лучших исполнителей Рахманинова, регента храма Николы в Толмачах. Он написал в гостевом альбоме Регентских Курсов: «Аминь – самый главный звук. Слышать его – быть регентом». У него концертный хор. Обычно я говорю это с осуждением, но здесь я делаю поправку – он служит в храме, где это востребовано. Это не тот храм, где был бы уместен строго аскетический стиль древнего пения, или простого пения. Стиль – это все вместе: пение хора, архитектура храма, традиции богослужения. То, что уместно в одном храме, будет совершенно неуместно в другом.
И еще я понял, что надо искать «золотую середину» либо в наиболее развитых проявлениях обихода, либо в творчестве тех композиторов, которые дошли до одной важной мысли: лучший способ писать церковную музыку – это подражать обиходу в силу своего таланта. То есть писать то, что органично сочетается с обиходом, а не противопоставляется ему. Таких композиторов было достаточно и в 19 и в 20 веке: Аллеманов, Фатеев, Азеев, Туренков и даже Кастальский, который, как выяснилось впоследствии, не только писал изысканные произведения, но и умел очень своеобразно обрабатывать обиходные напевы. Он доказал это своей бессмертной работой «Пособие по выразительному пению стихир», которое переиздано силами Курсов при помощи о. Михаила Фортунато.
У меня есть на этот случай несколько мыслей по поводу пения хора:
Чем отличается хороший хор от плохого? Не тем, что хороший хор поёт Рахманинова, а плохой – 6-ой глас, а тем, что плохой хор поёт Рахманинова, как 6-ой глас, а хороший хор поет 6-ой глас, как Рахманинова. Важно не что, а как. Расположение гласа, расположение аккорда очень вариантно: его можно свернуть в трёхголосие, а можно по всем правилам широкого расположения развернуть до шестиголосия. Например тропарь Рождеству Христову, 4-й глас, в гармонизации Кастальского – это вообще «симфония»! Если поет большой хор, то не надо натягивать на него квартетные расположения, и наоборот: не надо пытаться спеть сложный многоголосный опус Гречанинова квартетом. Тут нужно соответствие динамики и выразительности пения со следующими условиями: где, в какой день и с каким хором ты служишь.
И ещё одна мысль на тему «что такое хорошо, что такое плохо». Когда я провел службу и мне говорят «Вы сегодня очень плохо пели» – это мне неприятно. Но когда говорят «Вы сегодня очень хорошо пели» – вы знаете, это тоже нехорошо. Это значит, что наше пение оттянуло на себя слишком много внимания, стало самодостаточным. Из служебного превратилось в концертное. Кстати, за несколько десятков лет я только два или три раза слышал от о. Владислава оценку своего пения. Впрочем, иногда я добиваюсь от него, на мой взгляд, самой высокой похвалы. Происходит это так: иногда я, бывает, пою на службе только разученное песнопение, а потом осторожно спрашиваю: «Батюшка, ну как мы сегодня пели «Херувимскую?» А он мне: «А что, это было что-то особенное, вы разве что-то новое пели? А я и не заметил». Вот это самое лучшее, что может заслужить хор –когда его пение не замечают. Но не потому, что оно маловыразительное, а потому, что оно точно вписывается в выразительность богослужения. Сама служба имеет динамическую кривую – взлеты, спады, кульминацию. Если хор не будет эту кульминацию поддерживать, он выпадёт из богослужения, и на это все обратят внимание. А если эта кульминация будет поддержана особо выразительным пением хора – это естественно. Внимание должно быть не к тому, как поёт хор, а к тому, как проходит служба.
– Хор надо не замечать?
Да. Замечать надо весь комплекс богослужения, не выделяя из него пение хора в особую эстетическую категорию.
Подготовка к печати: Марина Васильева, Мария Абушкина.