Жизнь жительствует.
(впечатление-размышление о прочтении одного рассказа, которое было бы другим, если бы не Христос)
– Хоть что-нибудь? Одну, конкретную вещь? Ну, ты загнул, Дуглас, для этого и всей жизни не хватит. Я довольно много размышлял на эту тему. «Все» с необычайной легкостью слетает у меня с языка. Другое дело «что-нибудь»! «Что-нибудь»! Пока разжуешь, челюсть вывихнешь. Так что давай-ка лучше побеседуем обо «всем», а там видно будет. Когда ты разговоришься и вычислишь одну-единственную, особенную, неизменную сущность, которая пребудет вечно, сразу дай мне знать. Обещаешь?
Статья была готова полгода назад, но сейчас она подоспела. Мое приношение Рэю Брэдбери…
Родня, родственники, род, родить, жить, Жизнь… хотел начать про простое, а получилось, как у Рэя Брэдбери, когда он писал свой роман «Лето, прощай»: «ход работы над моими романами можно описать при помощи такого сравнения: иду на кухню, задумав поджарить яичницу, но почему-то принимаюсь готовить праздничный обед. Начинаю с самого простого, но тут же возникают словесные ассоциации, которые ведут дальше…»
Замысел этого романа возник у писателя, когда он был еще совсем молод и, не обладая должной начитанностью, не мог создать хоть сколько-нибудь значимое произведение.
Материал копился годами, но потом в одночасье захватил автора с головой. Сев за машинку, он писал рассказы и повести, которые впоследствии составили единое целое.
Основным местом действия в романе служит овраг. Получалось, что герой обитал на острове, откуда мог в любой момент нырнуть в овраг, навстречу разным приключениям.…
По сути дела, «Лето, прощай» служит продолжением романа «Вино из одуванчиков», увидевшего свет на полвека раньше. В некотором смысле «Лето, прощай» – это роман о том, как много можно узнать от стариков, если набраться смелости задать им кое-какие вопросы, а затем, не перебивая, выслушать, что они скажут.
Писателя всегда тянуло к старым людям. Они входили в его жизнь и шли дальше. «А я, — как пишет в своих воспоминаниях Рэй, — увязывался за ними, засыпал вопросами и набирался ума, как явствует из этого романа, в котором главными героями выступают дети и старики, своеобразные Машины Времени. Зачастую самые прочные дружеские отношения складывались у меня с людьми за восемьдесят, а то и за девяносто; при каждом удобном случае я донимал их расспросами про все на свете, а сам молча слушал и мотал на ус».
На все повествование в романе наложило отпечаток влияние деда с бабушкой писателя, а также тетки, Нейвы Брэдбери.
Дед отличался мудростью и бесконечным терпением; он умел не просто объяснить, а еще и показать.
Бабушка – настоящее чудо; она врожденным умом понимала внутренний мир мальчишек.
А тетя Нейва приобщила и приохотила его к тем метафорам, которые вошли в плоть и кровь. Ее заботами он воспитывался на самых лучших сказках, стихах, фильмах и спектаклях, с горячностью ловил все происходящее и с увлечением это записывал.
К сказанному остается добавить лишь одно: писатель был рад окончанию многолетней работы над этой книжкой и надеялся, что каждый найдет в ней что-нибудь для себя: «Мне было несказанно приятно вновь оказаться в родном Гринтауне – поглазеть на дом с привидениями, послушать гулкий бой городских часов, перебежать через овраг, впервые познать поцелуй девушки и набраться ума-разума от тех, кого уже с нами нет».
Итак. «Лето, прощай».
Сразу же приходит на память прекрасное стихотворение Арсения Тарковского «Вот и лето прошло». И не потому, что оно похоже по названию, а по какой-то невидимой грусти, не унынию, а именно грусти, которая указывает на самое главное – последний рубеж…
Вот и лето прошло,
Словно и не бывало.
На пригреве тепло.
Только этого мало.
Все, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло,
Только этого мало.
Понапрасну ни зло,
Ни добро не пропало,
Все горело светло,
Только этого мало.
Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала,
Мне и вправду везло.
Только этого мало.
Листьев не обожгло,
Веток не обломало…
День промыт, как стекло,
Только этого мало.
Над лужайкой поплыли облака. А когда опять выглянуло солнце, бабушка у себя в буфетной еле слышно шепнула:
– Лето, прощай.
На веранде Дуг помедлил рядом с дедом, надеясь впитать хоть немного его зоркости, чтобы также смотреть сквозь холмы, и немного печали, и немного первозданной радости. Но впитал только запах трубочного табака да одеколона «Тигр».
Меня всегда поражали православные святые. Вот пример. Аскет, подвижник, отшельник, девственник, монах и святитель Феофан Затворник в своей книге «Что есть духовная жизнь и как на неё настроиться» пишет: «Ну, бабушка — победоносное слово. Для внучек нет теплее места, как у бабушек; нет и для бабушек дороже лиц, как хорошие внучки. И за это надо Бога благодарить. А вы чаще утешайте бабушку и повнимательнее слушайте, что она говорит. У стариц — мудрость, опытами и трудами жизни приобретенная. И они часто невзначай, в простых фразах высказывают такие мудрые уроки, которых и в книгах поискать — не найдешь». Как можно это вместить, как можно это сохранить!
– В добрый час, парень.
И тут до него дошло: обыщи хоть все закутки – не найдешь ни капитана, ни матросов, хотя в машинном отделении рокочет двигатель. Замерев на месте, он вдруг подумал, что можно перегнуться через борт в носовой части, а там рука сама нащупает выведенное свежей краской имя корабля: «ПРОЩАЙ-ЛЕТО»
– Дуг! – звали голоса. – Ах, до свидания! Ох, счастливо!
А потом пристань опустела, процессия скрылась вдали, пароход дал прощальный гудок и разбил Дугласу сердце: оно брызнуло слезами у него из глаз, и он стал звать родных и близких, оставшихся на берегу.
– Бабушка, дедушка, Том, на помощь!
Покрывшись холодным потом, Дуг залился горючими слезами – и упал с кровати.
Трудно услышать шёпот смерти сквозь лязг и грохот этого мира. Внимать её словам — из-за страха, проникающего внутрь каждого нерва, — ещё труднее.… А ведь на самом деле она говорит о любви — том единственном, что ей неподвластно. Она говорит, что всё остальное, как бы ты ни цеплялся за него, исчезнет, будучи не в силах преодолеть границы времени. Пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится, любовь же никогда не перестаёт (1 Кор. 13, 8).
– Деда, вот скажи…
Тут Дуглас зажмурился и договорил уже в темноте.
– Смерть – это когда уплываешь на корабле, а вся родня остается на берегу?
Дедушка сверился с облаками.
– Вроде того, Дуг. А с чего ты вдруг спросил?
Последняя, умудренная ясность, о которой говорят строки Федора Сологуба:
День только к вечеру хорош.
Жизнь тем ясней, чем ближе к смерти.
Здесь приходила к человеку мудрость. Мудрость — это, конечно, не ученость и не энциклопедичность, не начитанность. Это — знание немногого, но самого важного. Потому-то к монахам — «живым мертвецам» (при постриге как бы умершим для мирской суеты, и, поэтому ставшим самыми живыми людьми на земле) — и ездили энциклопедисты за советом. Гоголь и Соловьев, Достоевский и Иван Киреевский, лично беседовавший с Гегелем и Шеллингом, своих главных собеседников нашли в Оптиной пустыни. Потому что здесь разговор шел «о самом важном..
– Слышь, Дуг, можно, конечно, и в овраге, но я знаю местечко получше. Кладбище. Чтоб каждый помнил, куда попадет, если будет хлопать ушами.
Но это конечно, лишь, если человек воспринимает свою смерть не как тупик, а как дверь. Дверь же — это кусочек пространства, через который входят, проходя его. Жить в двери нельзя — это верно. И в смерти нет места для жизни. Но есть еще жизнь за ее порогом. Смысл двери придает то, доступ к чему она открывает. Смысл смерти придает то, что начинается за ее порогом…
На всем зеленом пространстве старого кладбища теснились надгробные камни, а на камнях читались имена. Не только имена людей, погребенных под травой и цветами, но еще имена времен года. Весенний дождь начертал здесь тихие, невидимые письмена. Летнее солнце отбелило гранит. Осенний ветер смягчил очертания букв. А снег отпечатал свою холодную ладонь на зимнем мраморе. Но сейчас, среди дрожащих теней, времена года только и могли, что бесстрастно выкликать послания имен: «ТАЙСОН!» «БОУМЕН!» «СТИВЕНС!»
Даже самый мелкий поступок во имя любви неизмеримо выше подвига, совершённого для поддержания собственного имиджа. Увлекаясь миражами, которыми ветхий мир так щедро потчует своих рабов, мы постоянно теряем из вида эту истину. Только память смертная — а напомнить о смерти, оказывается, нелегко! — может заставить нас хоть иногда вырываться из плена повседневной суеты. Парадоксальным образом крайнее проявление власти мира над человеком становится началом его освобождения…
Христианская надежда опирается на радостное благовестие о разрушении смерти: Смерти празднуем умерщвление, адово разрушение, иного жития вечного начало (из пасхального канона). С самого начала в основе апостольской проповеди лежала радостная весть о Воскресшем. Апостолы свидетельствовали о том, чего очевидцами стали. Вся спасительная радость Воскресения Христова в том, что оно есть залог и начало всеобщего воскресения. Воскресший Христос со-воскрешает падшего Адама и всякой плоти открывает путь к воскресению: Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут (1 Кор. 15, 22).
– Прежде чем научиться отпускать, научись удерживать. Жизнь нельзя брать за горло – она послушна только легкому касанию.
Две тысячи лет назад Любовь нераздельно соединилась с человеческой природой. Жизнь вошла в нашу жизнь. Вечность — рядом. От нас требуется только открыть ей дверь…
Протоиерей Александр Овчаренко
Читайте также: