«Скучный был вид у города: широченные прямые улицы под прямыми углами, казенные планировки 19 века, не мощеные. Ни водопровода, ни канализации. Колодец в одном углу по-сибирски просторного двора, уборная – в другом. Для еды и чая пользовались иртышной водой: она была мутной, но мягкой и вкусной. Доставляли ее водовозы в конных бочках.
Застроен был Павлодар одинаковыми полутораэтажными домиками, низ – полуподвальный кирпичный, верх – рубленый, под железо. Углы у домов были изъедены непрерывными и сильными ветрами – летом, и снежными буранами – зимой. В центре – массивные торговые ряды, первая половина прошлого века, несколько двухэтажных кирпичных домов, занятых разными районными организациями. На окраине было много казахских зимовок – низеньких саманных домиков.
Павлодар. Фото Дмитрия Багаева
Стоял Павлодар над Иртышом, глубоким и быстрым. С шириной в том месте, вероятно, как полторы Москвы-реки. Заводи, пойменные луга, летом – отличное купание. В те годы Иртыш был чистейшей и очень рыбной рекой. Водились и стерлядь, и нельма». Это написал в своих мемуарах ссыльный Юрий Юркевич.
Жилье нашлось легко. Объединившись с павлодарской знакомой, ссыльной полячкой Александрой Выдковской, сняли комнату. Дом богатый, украшенный коврами и кошмами, обмененными хозяйкой на хлеб во время Большого Голода, в 1933 году. Комната была просторней, чем в Лебяжьем, и ближе к реке.
Разглядывая тисненый кожаный сосуд для кумыса, Тамара Михайловна поморщилась: нажились на чужом горе. Лева и Кира Полиевские, которые попали в Казахстан на четыре года раньше, чем она, много рассказывали об этих страшных годах.
…Теплый вечер, лето 1932 года, улица заполнена гуляющей публикой. Вдоль тротуара едут одна за другой пароконные телеги, большие, сеновозные. В них, однако, не сено – полуголые трупы умерших от голода казахов. Закинутые головы с открытыми глазами и оскаленными зубами. Синяя тощая рука свисает через решетку, болтается, задевая колесо.
Их везли хоронить за город, в общие ямы. Там же огородили место, куда сгоняли добравшихся до города и умиравших от голода «откочевников», как их тогда называли.
В 1929-1930-х годах кочевой способ жизни был признан отсталым. Кочевников решили посадить на землю, а для начала изъять у богатеев излишки скота. Была установлена бедняцкая норма, сверх которой скот отбирался и передавался во вновь образованные скотоводческие совхозы. Эта норма составляла 12 голов крупного рогатого скота на семью, плюс сколько-то овец, лошадей, верблюдов.
Фото Дмитрия Багаева
Вроде бы, это много – 12 голов, но для кочевников – необходимый минимум. Семьи у казахов обычно были большие, и питались они только продукцией, получаемой от своего малопроизводительного скота. Держали резерв на случай засухи или «джута» (гололедицы).
Но и на этой норме жили степняки недолго. Из центральной России прибыли новые руководящие кадры и ахнули: 12 голов на семью! Лошадь в европейской части страны – мерило, отличающее кулака от бедняка. Полуграмотные советские выдвиженцы не понимали, что без лошадей скот в Казахстане не может зимовать. Только лошади способны разгребать в степи снег, чтобы добраться до травы, следом за ними идут коровы и овцы. Не говоря уж о кумысе, без которого казах не мыслит жизни.
Осенью и зимой 1931-1932 года в степь, по казахским зимовкам, отправились многочисленные оперативные группы. Скот изымали подчистую. Оставляли одну-две головы, а часто и ничего не оставляли.
Скот отправляли частью в совхозы, где он сразу же погибал из-за нехватки кормов и непонимания местных условий пришлым начальством. Но большая часть шла сразу же на бойни.
Особенно большой забой был в 1932-1933 году, пожалуй, и в начале 1934 года. Забивали подряд – коров, лошадей и даже верблюдов. Не оставляли молодняк и даже стельных коров. Мясо сразу же вывозили.
Промышленные центры и районы требовали еды. При коллективизации разрушились издавна сложившиеся сельскохозяйственные структуры, и сразу же резко упало производство продуктов питания.
Степняки, потеряв скот, какое-то время держались на запасах, которые у них, кстати, никогда не бывали большими, как заведено у хлеборобов: ведь скот и так всегда под рукой. Когда резервы кончились, они потянулись в города. Тех, кто дошел, стали свозить частью в огороженное место на окраине, где их содержали, не выпуская, как преступников. Частью поместили на песчаном островке на Иртыше, который залило водой во время ледохода. От голода умирали в первую очередь мужчины, затем дети, напоследок женщины.
Жили мы тогда на окраине Павлодара, – рассказывал Лев Николаевич. – Бывало, торопишься на работу, а калитку сразу не открыть, на улице привалился к ней труп. С работы звонишь в тюрьму, даешь адрес, куда заехать. Мертвые на окраинах залеживались подолгу. Пришла жара, но трупного запаха не ощущалось: гнить-то было нечему. В степи можно было увидеть настоящие мумии.
Рассказывали, что в 1928-1929 годах целые кочевые роды, казахские и киргизские большими гуртами со всем своим добром через горы уходили в Китай. Но павлодарским казахам это было недоступно: слишком далеко до границы, да и время уже было не то.
«Уже весной 1930 года появились первые спецсводки о продовольственных проблемах в регионе. Однако рост напряженности был «списан» на происки байства, – из лекции Алексея Власова, замдекана исторического факультета МГУ. – В Москве не задались закономерным вопросом: какие баи могли остаться после известной «чистки» 1928–1929 годов?»
Созданная система, неважно – где: в Поволжье, на Украине, в Казахстане – действовала строго по принципу про щепки и лес. Один раз запущенный механизм можно было остановить только сверху, но он обладал столь значительным инерционным потенциалом, что некоторое время двигался и без постороннего вмешательства.
По этому поводу Роберт Конквист замечает: «В Казахстане с предельной наглядностью проявилась поразительная механистичность и поверхность партийного мышления». Результатом всех этих акций стал небывалый голод, поразивший все без исключения районы Казахстана.
Эти ошибки стали для жителей региона, не только казахов, поистине трагическими. Страшный итог – в течение 1931-1933 годов умерли около от 1,5 до 2 миллионов казахов и 200-250 тысяч казахстанцев других национальностей».
Первый роман публициста Елены Зелинской сложно уложить в жанровые рамки: здесь слишком мало деталей для семейной саги, сила художественных образов не позволяет отнести «На реках Вавилонских» к документальной прозе, реальные люди и события являют перед нами полуторавековую историю страны.
Размеренная, мирная жизнь героев на окраине Российской империи, живо описанная в начале романа, не должна вводить в заблуждение читателя — реки унесут их в страшные водовороты XX века: кровавые сражения, репрессии, расправы, мор, голод — ничто не обойдет семьи Магдебургов и Савичей.
Автор намеренно не упрощал сюжет. Дотошно, с указанием хронологических и географических деталей, он выделяет исторические вехи, сцены кровопролитных битв, забастовок, городской жизни. Диалоги, переданные языком авторов белогвардейских мемуаров, резко перемежаются в романе с голой исторической справкой стиля энциклопедии.
Изложение дополнительных линий представлено в романе как бы невзначай, но видно, что для каждого абзаца было изучено много мемуаров, документов, свидетельств — перед нами открывается судьба видных ученых, писателей, педагогов… Уложить эти пазлы в общую картину неподготовленному читателю будет трудно, но интересно. Трудно и самому автору, и он не выдерживает — в романе появляется новый герой — публицист, потомок славных родов, который дает безапелляционные оценки событиям прошлого.
