За спиной гудел Николаевский вокзал. 26 октября 1917 года гардемарин Евгений Долинский прибыл в Петроград; протолкался сквозь толпу и вышел на Невский. Знакомый, непохожий на сухие сибирские вьюги, влажный, солоноватый балтийский ветер мел по безлюдному проспекту, трепал полосатые парусиновые тенты над закрытыми магазинами, надувал парусом привязанный к балконной решетке плакат, на котором можно было прочесть только одно слово: «Долой!»
Евгений с тщательной морской аккуратностью одернул помятый бушлат и ребром ладони проверил, ровно ли легла кокарда. Блестят якорьки на погонах, золотые буковки на ленточках, в треугольнике ворота рябят полоски тельняшки. Кортик. Маленький кожаный рундучок – предмет особой гордости гардемарина.
Походка чуть вразвалочку – привычка еще не сложилась, но уже не терпится идти, как морскому волку – покачиваясь, словно по палубе. Юношеская угловатость, узкие плечи, тонкое, сухощавое лицо. Порода.
В переулках жмутся редкие прохожие, гулко топоча, пробегают и исчезают во дворах-колодцах солдаты; у Мойки проспект пересек казачий разъезд. На тротуаре валяются ручные ящики из-под патронов, брошенные пулеметные щиты блестят, покрытые утренней изморозью, на боку сваленной тумбы бьется обрывок газеты.
Распахнутые, зияют ворота Зимнего; словно вынесенные девятым валом обломки кораблекрушения, разбросаны перед ним пустые бутылки, матросы, безобразно раскинувшие руки – то ли мертвые, то ли пьяные; деревянные брусья, как сломанные мачты; юнкерские фуражки, гильзы. Мелькают странные, не виданные прежде у дворца лица – наглые, развязные, вороватые; суетятся, волокут канделябры, вырванные из рам картины, козетку с изогнутыми ножками и в серых габардиновых розах.
Нева поднялась, серая волна бьется выше ординара, у самых ступенек, спускающихся с парапета к воде, заливает щербатый гранит. Мутная, с желтоватыми подтеками пена выкидывает и снова уносит банки, окурки, мокрую шапку, клочки афиш, опутанные тиной красные банты.
«Разрушайте, разрушайте до основания…»
Иван Владимиров. Уличный бой у Зимнего дворца. 26 октября 1917. Тушь, перо.
3
27 октября вечерние газеты вышли без раздела «По телеграфу», чему дано было разъяснение на первых полосах: «Петроградское телеграфное агентство уведомляет, что, будучи занято комиссаром военно-революционного комитета, оно лишено возможности передавать сведения о происходящих событиях».
Были, видно, в Тотемском уезде Вологодской губернии свои источники информации, помимо занятого под революционные нужды телеграфа – уже 28 октября крестьянин Замораев демонстрирует полную осведомленность: «В Петрограде было выступление большевиков. Керенский идет на усмирение разных советов. Чья возьмет, неизвестно. Жалко России, вся истерзана, разорена. Кругом смута и анархия».
«12 ноября. В Петрограде, говорят, неспокойно. Большевики сгубили все дело. Везде бунты и голод».
4
Денщик толкнул плечом дверь и, ловко балансируя подносом с подстаканниками, вошел в зал. Офицеры сидели, сдвинув кресла к столу, за которым начальник училища хмуро перебирал бумаги. Генерал Зыбин, седой, тяжелый, с широкой, полгруди закрывающей бородой, задумчиво стучал по краю пепельницы вишневой трубкой, выбивая табак, который уже давно лежал коричнево-сизой горкой на сером мраморе. Сырцов ходил по залу, поминутно выглядывая в окно; опираясь на спинку кресла, склонялся, взволнованно и горячо шептал что-то Шмидту.
– Расставляй, – скомандовал Магдебург, расположившийся, по фронтовой привычке, лицом ко входу, и принял в ладонь горячее обжигающее серебро.
– Капитан, – приказал Враский, повернувшись к Любарскому, – доложите собранию последние телефонограммы.
– Вчера, 29-го октября, в Москве полковник Рябцев захватил Кремль. Юнкера разоружили большевицких солдат и удерживают практически весь центр города. Укрепились в Александровском, Алексеевском военных училищах, штабе Московского военного округа, в Лефортове, в здании Лицея и продовольственных складах на углу Крымской площади и Остоженки, в 5-ой школе прапорщиков в Смоленском переулке и в 6-ой школе прапорщиков в Крутицких казармах. Большевики отрезаны от всех районов города. – Любарский прервался, прокашлялся, словно ища новый голос, убедительный и злой. – К Москве подтягиваются красногвардейские части. Железнодорожный Военно-революционный комитет организовал охрану железных дорог Московского узла. Пропускают только те поезда, которые везут подкрепление бунтовщикам. Вокруг Кремля идут ожесточенные бои.
Чугуевское военное училище
– Если немедленно погрузимся, к утру будем в Москве. Генерал, это исторический шанс! Мы должны переломить шею большевицкой гадине! – Сырцов резал воздух ладонью прямо перед носом начальника.
– Капитан, извольте присесть. Я не меньше вашего понимаю, что без нашей поддержки московские юнкера захлебнутся в крови, – отодвигаясь, сказал Враский. – Тарас Михайлович, – обратился он к капитану Протозанову, – какова обстановка в Харькове?
– Беспорядки. Самое дурное, что железнодорожные рабочие поддержали большевистский путч в Петрограде. Полагаю, главная трудность возникнет с отправкой эшелонов из Харькова.
– Как настроение в училище?
– Жалеют, что танцкласс отменили, – усмехнулся капитан Шмидт, кивнув в сторону Любарского, который вел уроки танцев и традиционно назначался распорядителем знаменитых георгиевских балов.
Любарский страдальчески изогнул бровь.
– А ты, Григорий Трофимович, что скажешь? – обратился Иеремия Яковлевич к полковнику, который, пристроив на колене блокнот, что-то писал, подчеркивал остро отточенным карандашом.
– Специальный поезд надо требовать. В арсенале у нас полторы тысячи винтовок, шесть ящиков гранат, четыре станковых пулемета.
Враский пожевал губами, что-то считая про себя, опершись руками на стол, грузно поднялся и скомандовал:
– Адъютант, юнкеров в сборный зал на митинг.
Желтый походный саквояж вмещал немного: бритвенный прибор, кое-какой запас белья, полевой бинокль в чехле, пару книг, документы и шершавый почтовый пакет с фотографиями. Дети играют в серсо. Женечка в свадебной фате с круглыми изумленными глазами. В парадном мундире выпрямился на стуле, уперев руки в колени, отец, за его несогнутой мощной спиной шестеро сыновей: золотые эполеты, витые шнуры аксельбантов, саперные серебряные галуны, зеленые юнкерские погоны. Александра. Бело-молочный силуэт в широкой шелковой шляпе, кофейная коляска у низкого крыльца. Не было на самом деле платье белым; многоцветье мелькало и кружилось перед глазами, когда он вспоминал, как первый раз привез семью в нежинское гнездо: неяркое, чуть насмешливое, нежное лицо жены, надменная посадка головы, отягощенной узлом каштановых волос, пятнистые тени под яблонями, невесомая рука в длинной перчатке с неровными жемчужными пуговками на его локте и сладостный запах вербены.
Два часа спустя Магдебург и Враский в походных шинелях поднялись на смотровую площадку училища. Облокотившись на балюстраду, они смотрели на высокий обрыв Донца, гостиные ряды на Никитской, кишащие торговым людом, Царский сад с походными палатками, паперть Покровского собора с облепившими ее инвалидами и попрошайкам. Перед входом в училище сновали юнкера, ловко и сноровисто, ухватывая по двое ящики с патронами, закидывали оружие в подводу.
– Посмотрите, генерал, на наших молодцов, – Григорий показал биноклем на белые платки, продетые под красные юнкерские погоны.
– Что это обозначает? – удивился Враский.
– Псковские кадеты обычай новый ввели. Так они демонстрируют преданность монархии.
Два батальона всю ночь простояли на перроне с винтовками за плечами и патронами в подсумках, готовые к бою. Харьковский совет отправил рабочие отряды разобрать железнодорожные рельсы, ведущие к Чугуеву. Специальный поезд не прибыл. Вместо него появились парламентеры. В переговоры вступил командующий войсками Харьковского района, которому формально подчинялось училище. Дискуссия между представителем уже несуществующего Временного правительства и харьковскими большевиками быстро переросла в сговор. Офицеры яростно требовали немедленно выступить походом на Харьков, захватить вокзал и вместе с бронеавтомобильными частями харьковского гарнизона идти на Москву. Уже потом, много лет спустя, в эмиграции, в Белграде, Париже и Буэнос-Айресе они будут перебирать каждый час этого дня и ужасаться, как военная привычка к подчинению не позволила им арестовать предателя, сознательно тянувшего время и бежавшего к красногвардейцам, как только стало известно о поражении московских юнкеров…
Первый роман публициста Елены Зелинской сложно уложить в жанровые рамки: здесь слишком мало деталей для семейной саги, сила художественных образов не позволяет отнести «На реках Вавилонских» к документальной прозе, реальные люди и события являют перед нами полуторавековую историю страны.
Размеренная, мирная жизнь героев на окраине Российской империи, живо описанная в начале романа, не должна вводить в заблуждение читателя — реки унесут их в страшные водовороты XX века: кровавые сражения, репрессии, расправы, мор, голод — ничто не обойдет семьи Магдебургов и Савичей.
Автор намеренно не упрощал сюжет. Дотошно, с указанием хронологических и географических деталей, он выделяет исторические вехи, сцены кровопролитных битв, забастовок, городской жизни. Диалоги, переданные языком авторов белогвардейских мемуаров, резко перемежаются в романе с голой исторической справкой стиля энциклопедии.
Изложение дополнительных линий представлено в романе как бы невзначай, но видно, что для каждого абзаца было изучено много мемуаров, документов, свидетельств — перед нами открывается судьба видных ученых, писателей, педагогов… Уложить эти пазлы в общую картину неподготовленному читателю будет трудно, но интересно. Трудно и самому автору, и он не выдерживает — в романе появляется новый герой — публицист, потомок славных родов, который дает безапелляционные оценки событиям прошлого.
