О восьмидесятых годах прошлого столетия говорят как об особом явлении в духовной жизни страны. О том, что происходило в то время, о том, угрожали ли верующим репрессивные акции на закате «развитого социализма» и многом другом вспоминает искусствовед Ирина Языкова.
Восьмидесятые — пик застоя, когда уже было понятно, что власть и существующий режим не переделаешь. Если в шестидесятых и в начале семидесятых представители интеллигенции, философы все-таки думали, что можно построить социализм с человеческим лицом, то теперь уже стало понятно — реформировать что-либо бесполезно. Люди стали уходить во внутреннюю эмиграцию — искать духовный смысл, интеллектуальный смысл в жизни. И — строить свою жизнь независимо от той политической погоды, которая стояла на дворе.
Вообще восьмидесятые годы очень разные. Для меня они делятся ровно на три части.
Первая — конец семидесятых (когда я и пришла в Церковь) — начало восьмидесятых. Это была христианская молодость, полная романтики. Мы ездили автостопом по России, по Прибалтике, в Крым, на Кавказ, смотрели, как живет народ. Спокойно знакомились с незнакомыми людьми прямо на улице, могли даже ночевать остаться у них. И, надо сказать, встречали нас повсюду вполне дружелюбно.
Вторая часть — середина восьмидесятых, когда власть начала «закручивать гайки». Именно тогда была разгромлена наша группа, во главе которой стоял Александр Ротберг — Сандр Рига. Художник, философ, интересный человек. Первая его проповедь была в среде хиппи. Про него рассказал Александр Архангельский в своем фильме «Жара».
Конец восьмидесятых — перестройка, когда стало можно открыто верить. Оказалось, то, чем мы занимались и за что мы пострадали в середине восьмидесятых (посещение церковных служб, разговоры и споры о вере, чтение Евангелия и книг по богословию) — совсем не преступление, это не только не плохо, но даже хорошо, и обществом приветствуется.
Евангелие от руки
Сознательно я пришла в Церковь в 1978 году. Хотя церковные корни были, верующая бабушка с детства водила меня в церковь. На самом деле, бабушка и заложила основу.
Бабушка была прихожанкой Николо-Кузнецкого храма, который никогда не закрывался, пела в церковном хоре.
У них был «бабушкин клуб», как я его называла, где собирались бабушки (сейчас я понимаю, что им было совсем немного за 50), от руки переписывали Евангелие и молитвы (все это было не достать в советское время), и раздавали всем желающим. Я помню эти школьные тетради, тем более бабушка и меня привлекала к переписыванию.
У меня было в детстве послушание на даче — я в каникулы переписывала Евангелие, ничего не понимая. И все время говорила: «Бабушка, я до сюда допишу, ты меня отпустишь гулять?». Но все-таки что-то запало в душу, сильно запало, поэтому, когда все пустились в поиски — кто на восток, кто на запад, кто в эзотерику (от советского удушья люди бежали, куда угодно), я четко понимала, в какую сторону надо идти. Я все-таки понимала, что где-то здесь истина. Просто я не осознавала еще, что Церковь — это не «бабушкин клуб», а что-то более глубокое.
Правда, лет в пятнадцать я, как все подростки, вырывающиеся из рук родителей, начала все отрицать: Бога нет, ничего нет, есть только я, и все. Но этот период быстро завершился.
Уже будучи студенткой университета, в конце семидесятых я встретилась с молодыми христианами, с людьми интеллектуальными, ищущими, в основном, это был круг отца Александра Меня, хотя мы ездили и к другим священникам. Ездили, например, в пустыньку к отцу Тавриону (Батозскому).
Архимандрит Таврион (Батозский)
Постепенно у нас, молодых людей, христиан разных конфессий, сложилась небольшая община. Мы вместе собирались, беседовали, молились, читали Евангелие. Путешествуя по стране, миссионерствовали: разговаривали с людьми и говорили, что на самом деле истина в Евангелии, а не в том, что вбивает в головы советская пропаганда. Через Сандра Ригу я познакомилась с отцом Александром Менем.
Как я уже сказала, в нашей группе были и православные, вроде меня, и католики и баптисты. Восьмидесятые в этом смысле очень отличаются от девяностых, когда все стали размежевываться, искать еретиков даже в своей среде, не говоря уже о других конфессиях. А вот в восьмидесятые и семидесятые, которые я немножечко застала, люди относились бережно к вере другого. В советской пустыне это была большая радость — встретить христианина.
Была очень-очень большая солидарность, потому что все находились по одну сторону баррикад. Все были одинаково гонимы. Особенно это почувствовали, когда в начале восьмидесятых годов вновь стали арестовывать людей за веру. Если в семидесятых сажали, в основном, диссидентов, то в восьмидесятые уже — «религиозников», по терминологии «органов», то есть, активно верующих, особенно тех, кто вокруг себя молодежь собирал.
Тогда, в 80-е, мы очень легко вступали в контакт, просто потому что «ты христианин, и я христианин». Помню, как-то в Ленинграде мы познакомились с финнами, стали дружить, они нам привозили Евангелие. Причем, это было очень рискованно. За каждым иностранцем следило ГБ. Их обыскивали на таможне, отбирали книги. Одно Евангелие, считалось, что можно провезти, как личное. Они старались рассовывать книги по всем карманам, по всем чемоданам. Иногда «проносило», и тогда они приезжали, раздавали нам эти Евангелия, а мы уже раздавали их дальше.
Протоиерей Александр Мень
Конечно, органы считали и это антисоветской деятельностью. Но мы-то были принципиально против политики. Отец Александр Мень говорил: «Не надо заниматься политической борьбой. Евангелие — самая антисоветская книга. Если люди будут читать Евангелие, они будут другими, и тоталитарный режим сам развалится».
Конечно, в этом присутствовало много романтики, ощущение риска прибавляло адреналина. Но все же это оказывалось не главным. Главное был смысл жизни, сама жизнь. Мы хотели жить по-христиански, как в Евангелии написано. Во всем остальном жизни уже не оставалось.
Развивался у нас самиздат. Сначала наша группка издавала журнал «Призыв», в котором были сформулированы основные принципы христианской жизни, в нем печатались, кстати, истории людей, пришедших к Богу. Путь каждого человека уникален, как его призывает Бог, это всегда чудо и тайна. А в конце 80-х мы стали издавать журнал «Чаша». Он был более художественный, чем религиозный. Там печатались философы, поэты, музыканты, например, Григорий Соломонович Померанц, Наталья Леонидовна Трауберг, Ольга Александровна Седакова и другие ныне известные люди. Мои статьи и стихи тоже впервые были опубликованы в «Чаше».
Искусствоведом или санитаркой?
Восьмидесятые годы для меня стали свободным поиском себя. И в какой-то момент я усомнилась в правильности выбранного профессионального пути. В 1981-м году я закончила МГУ, сначала даже думала пойти в аспирантуру. А потом задумалась: «А зачем? Кому это нужно?». Ведь тогда многие мои друзья — представители «поколения дворников и сторожей» — устраивались на простые рабочие места, относительно независимые от советской идеологии, от системы, где можно было и думать, и читать книги, в основном — самиздат и тамиздат.
В христианской среде чаще было даже, что дворники и сторожа не просто читали самиздат, а, готовясь быть священниками, ходили на подпольные семинары. А девушки были такие, что бросали свои интеллигентские работы, шли в санитарки, потому что здесь могли приносить реальную помощь. Я думала: а мне что делать? Что: в музее пыль вытирать с картин?! Я тоже хочу пользу приносить, служить Богу и людям.
Хорошо, что меня вовремя остановили — и Сандр Рига, и отец Александр Мень. Они высказались примерно одинаково: «Зачем тебе что-то искать? У тебя хорошая работа, ты можешь Богу служить этой работой».
Только вот как служить? Я занималась изучением иконописи. Читать лекции об иконах по квартирам. Кстати, первые свои лекции я прочитала в полуофициальном клубе любителей древнерусского искусства в музее Коломенское. Но потом КГБ и этот клуб разгромило, потому что увидело в нем религиозную пропаганду. Так что глубоко заниматься иконой в это время было практически невозможно. В официальной науке нельзя было сказать «православная икона», а только «древнерусская» или «византийская», или вообще «памятник средневековой культуры». А о том, что икона может быть современной, вообще помыслить было невозможно.
Но все же островки жизни были. Мы еще студентами ходили в музей Рублева, где помимо официальных лекций и экскурсий, замечательный старейший сотрудник Валерий Николаевич Сергеев иногда устраивал беседы для узкого круга, показывал, например, слайды художников русской эмиграции, что тоже не приветствовалось в это время. В общем, много был форм полулегальных, полуофициальных, позволяющих людям удовлетворять свой духовный интерес.
Но все-таки по-настоящему говорить о вере, о Евангелии, тем более, молиться, читать святых отцов, или изучать религиозную философию, которую мы все это время открывали, в основном, через самиздат или тамиздат — можно было только дома, в маленьких общинах. Сколько известных ныне людей выросло в этих подпольных общинах и домашних семинарах!
Делали мы и подпольные домашние выставки, потому что и художники хотели не советских колхозниц рисовать, а что-то духовное, религиозное, поднимать евангельские темы. Даже домашние спектакли делали для детей на Рождество и Пасху. В общем, у нас была очень бурная жизнь, интересная, разнообразная. Но все это, рано или поздно, должно было заинтересовать КГБ.
Разгром
В 1984-м году произошел разгром нашей группы. Как и нескольких других групп, куда входили, в том числе прихожане и духовные чада отца Александра Меня. В 1983 — 1984 годах его самого много раз вызывал в КГБ, угрожали.
Нашего руководителя, Сандра Ригу арестовали, но дали ему не срок, а поместили в психушку на три года. Что гораздо хуже, потому что оттуда трудно было выйти здоровым человеком, если вообще выйти при той карательной психиатрии, которая существовала тогда. К тому же, срок сидения в психушке мог быть просто бессрочным.
После суда для остальных членов группы гэбэшники устроили «общественную порку»: приехали к каждому на работу (я работала тогда в Обществе охраны памятников), рассказали, как мы позорим коллектив, а нас советская власть воспитала, а мы… и так далее. Понятно, что нас после вежливо попросили написать заявление об уходе. Потом я долго не могла найти работу. Меня нигде не брали по специальности. Еле-еле смогла устроиться только на техническую должность в реставрационную мастерскую.
Итак, власть считала, что наша дружная христианская группа совершает страшное преступление, подрывает основы режима. А мы, «преступники», как я уже говорила, читали Евангелие, беседовали на богословские темы, слушали своих и западных философов-богословов, которые к нам приезжали. Я помню, несколько занятий мне довелось послушать замечательного западного богослова отца Жака Лёва. Приходили к нам и наши мыслители. С благодарностью вспоминаю встречи с Григорием Померанцем. В те же годы мы подружились с Натальей Леонидовной Трауберг. Это действительно был интересный круг, из которого потом много вышло толковых и глубоких людей.
Наша община разрасталась, мы знакомились с людьми в других городах: в Риге, Душанбе, в Петербурге (тогда в Ленинграде), в Житомире оказывались дружественные группы. КГБ это казалось страшной сетью заговорщиков, подрывающих государственный строй. Все это в стране с самой гуманной конституцией было противозаконно. Сандр Рига отправился в Благовещенск в психбольницу. Он говорил, что пока ехал на этапах, был в тюрьмах и лагерях, понял: если правильную позицию занять, ты еще можешь выжить, а в психбольнице он выжил только благодаря чуду. Господь его сохранил.
Не все знают, что сажали до 1985-го года. Хотя уже началась перестройка, репрессивный аппарат работал. Володя Френкель, известный поэт (тогда он жил в Риге, сейчас живет в Израиле) тоже относился к нашей группке. И его арестовали как раз в 1985 году.
Перемены
В 1987 году стали всех выпускать. Вышел Сандр Рига и много других религиозных, христианских лидеров и диссидентов. Началась совсем другая жизнь, тем более в 1988-м году, когда праздновалось 1000-летие крещения Руси, официально поменялось отношение к Церкви.
Я смогла вернуться на прежнюю работу — в Общество охраны памятников. И чем мы стали заниматься? Все тем же: собираться вместе. Читать Евангелие, издавать журнал, делать выставки, читать лекции. Только уже официально. В Знаменском соборе на Варварке (там был выставочный зал общества охраны памятников) мы смогли сделать первую официальную выставку современной иконы: уже было можно. У нас образовался очень интересный кружок, со мной, например, работал будущий отец Петр Коломейцев, а тогда просто Петя Коломейцев, архитектор. К нам приходило много молодых, ищущих людей.
У нас было так: днем работаем в выставочном зале, делаем выставки, презентации, лектории, что-то еще, а вечером спускаемся в подвальчик, в его мастерскую, и там уже происходили неофициальные встречи: мы молились, пели, читали стихи, дискутировали на богословские темы и проч. Сколько людей побывало тогда на Варварке! Многие, просто зайдя из любопытства, оставались, тоже начинали интересоваться христианством, приходить в Церковь.
А мы, в принципе, делали то же, что и в начале десятилетия. Да и наши большие официальные лекции и выставки выросли из тех, домашних. Но теперь это уже не было противозаконным.
Я с благодарностью вспоминаю нашу полуподпольную христианскую жизнь восьмидесятых, которая для многих все-таки была связана с драматическими событиями, конечно, многих, в той или иной мере, коснулись гонения. Я «только» осталась без работы, а вокруг меня очень многих людей посадили.
Грустные открытия
Как только мы стали выходить «из подполья», оказалось, что даже среди тех, кто считает себя христианами, нет единства, а наоборот, присутствует отторжение.
Когда только стало можно, мы пригласили читать лекции отца Александра Меня к нам на Варварку, в Общество охраны памятников. А рядом с нами размещались казаки, и они были очень недовольны приходами этого «еретика», по их выражению. Они вообще отвратительно вели себя по отношению к священнику. Нередко на лекциях мы находили какие-то листы с грубостями в его адрес. То есть ему угрожали абсолютно открыто.
Тогда уже у меня закралась мысль: «Надо же, время свободы наступает, а люди не объединяются, а разделяются, и проявляются как раз их какие-то худшие стороны, которых не видно было в те времена, когда были все по одну сторону баррикад, и все понимали, что все примерно в одинаковом положении — неважно, ты католик, баптист, протестант, православный».
Помню, как в воскресенье после службы в Антиохийском подворье, куда я ходила, если не ездила в Новую Деревню (туда старались ездить пореже, чтобы не подставлять отца Александра Меня), мы приходили в скверик на Чистых прудах, туда же приходили и баптисты, которые молились в Малом Вузовском, и католики после мессы в храме Святого Людовика. И вот мы, молодые христиане, встречались там, разговаривали, что-то обсуждали. Конечно, бывали споры, но — в рамках дружелюбной беседы, потому что все понимали: прежде всего, мы христиане. Да, каждый свою Церковь любит, он ее потому и выбрал, что считает самой истинной, но до сжигания еретиков никто не доходил.
Верующие и слоеный пирог
Духовный интерес и даже духовная жажда в восьмидесятых, мне кажется, были распространенным явлением. И это даже нарастало с каждым годом. Когда я поступала в университет, в нашей группе было два или три верующих человека. Некоторые даже крутили около виска и говорили: «Ну, какие-то ненормальные — эти верующие». Когда я оканчивала университет, верующих у нас было уже полгруппы. Все больше и больше мы встречали людей, которые, так или иначе, верят.
Когда я занималась организациями выставок, уже в конце восьмидесятых на Варварке, мне приходилось много ездить по России. Я, например, выставку современных икон возила в несколько городов. Приезжаешь в город, начинаешь разговаривать с людьми и вдруг по каким-то намекам понимаешь, что человек верующий. И дальше, разговорившись, чуть ли не в объятия друг другу бросались. На самом деле это тогда уже было достаточно массовым. Хотя, может быть, я просто сужу по своей художественно-интеллигентской среде. Наверное, не всем так повезло, как мне.
Помню, уже в девяностых годах на каком-то вечере меня попросили рассказать о том, как я пришла в Церковь, почему такая молодая и верующая. Я как раз стала рассказывать о периоде конца семидесятых — начала восьмидесятых. После выступления ко мне подошла женщина буквально со слезами на глазах и говорит: «Как же так? Мы же с вами жили в одной стране? Я этого всего не видела, я этого всего не знала, только сейчас пришла в Церковь, уже в зрелом возрасте».
Кто-то из социологов сказал, что Россия — это слоеный пирог, где слои часто не перемешиваются между собой. Это правда. Иногда действительно можно прожить в одном слое, совершенно не понимая, что происходит в другом.
О встречах
Повторяю: мне очень повезло. Было немало встреч, которые оставили след в моей жизни. Собственно говоря, все это — одна большая встреча, которую подарил мне Господь. Про отца Александра Меня говорить не стоит, про него много написано. Конечно, он произвел на меня неизгладимое впечатление с первой же встречи.
Но были и другие яркие встречи. Например, помню, какое впечатление на меня произвел отец Таврион (Батозский). Это было в начале 1978 года (в августе отец Таврион ушел). Я только-только пришла в Церковь, вообще мало что понимала.
Мы с подругой приехали в Ригу, и вдруг один мой приятель говорит: «Как?! Вы не были в Пустыньке? Ну-ка, давайте, сейчас же отправляйтесь!». Буквально запихнул нас в рейсовый автобус, и мы отправились, еще не понимая, куда едем. Да, я мало тогда что понимала, но когда я увидела отца Тавриона, поняла, что передо мной святой — человек светящийся святостью.
«Из Москвы?», — спросил старец, глядя на нас. Он побеседовал с нами после службы как-то тепло, по-отечески. Это было что-то особое, когда человек уже над всеми жизненными дрязгами, он просто видит тебя в глубине твоей. Он что-то такое нам сказал, что совершенно поменяло нас внутри. Причем я потом бывала в этой Пустыньке, там мрачный храм деревянный, старый, с низким потолком. А когда там служил архимандрит Таврион, мне казалось, что этот храм залит светом. Тогда я не отдавала себе отчета, но сейчас я понимаю, что это был духовный свет.
Осталась в памяти и первая встреча с Натальей Леонидовной Трауберг. Кажется, ничего особенного, но ты понимаешь: в этом человеке есть какая-то тайна. Она знает что то, до чего тебе расти и расти. Но при этом говорит с тобой, будто мы уже тысячу лет знакомы. Кстати, она у нас в домашней общинке читала лекции про святых, и о них говорила как о близких людях. Потом мы с ней очень подружились, даже в одном институте преподавали. Но когда я первый раз ее увидела, поняла, что это особый человек. Она сидит, улыбается, ничего особенного не говорит. Но вот эта внутренняя глубина — буквально выплескивается на тебя.
В конце семидесятых я познакомилась с сестрой Клер, французской монахиней, которая приехала в Россию работать няней во французском посольстве. С первой же встречи я поняла, что передо мной идеал женщины-христианки. Дело было не в благородной стати, а в том очевидном понимании — человек живет внутренней жизнью и открыт всем. И что жизнь ее — это служение. Такие встречи меняли меня очень сильно.
К сожалению, получилось так, что я по стечению обстоятельств не смогла быть на домашних беседах у моих друзей с владыкой Антонием (Блумом), я познакомилась с ним лишь в конце девяностых. Но с его книгами была знакома гораздо раньше. И это тоже было своего рода встречей. Я активно занималась самиздатом, сама перепечатывала и переплетала книги (я научилась очень красиво переплетать). И помню, что книги владыки Антония на меня произвели очень сильное впечатление — как и книги отца Александра Меня. Они оба о христианстве говорили современным языком, ясно, просто, но глубоко. Потрясала личность владыки, всегда проступавшая в его текстах.
Тогда уже было понятно, что христианство передается не столько даже через книги, сколько через людей. О многих людях, которых подарил мне Господь, можно было бы рассказать, но для этого нужно писать целую книгу. Сейчас часто вера книжная, умственная. Люди начитаются всевозможной литературы, всяких книг, где сказано, что надо делать только так, а иначе, и начинают верить как-то… схоластически. А тогда вера передавалась, действительно, как в апостольские времена — от человека к человеку, от сердца к сердцу.
Диссиденты в Церкви
К сожалению, иногда люди приходили в Церковь исключительно из диссидентских соображений. По логике: советская власть Церковь не любит, значит, надо креститься. Для них посещение церковных служб, раздача Евангелия были лишь небольшими фрагментами общей диссидентской деятельности. Но в итоге, когда советская власть пала, они нередко меняли конфессию, а то и вероисповедание, уходили кто в буддизм, кто в ислам. На самом деле, это грустные случаи, и мне не хочется о них много говорить
Искусство с нуля
Можно сказать, что тогда, в семидесятые-восьмидесятые, стало возрождаться церковное искусство. А точнее — оно начиналось буквально с нуля. Как часто было? У человека художественное образование, он приходит в Церковь, и батюшка ему говорит: «Хорошо. Ты художник, давай, будешь писать иконы. Никогда не писал? Ничего, попробуй, может быть, получится». На самом деле сейчас интересно смотреть на те «первые» иконы. Людям приходилось изобретать велосипед.
Например, есть такая деревня Пятница, во Владимирской области, там служил отец Анатолий Яковин.
Священник Анатолий Яковин
И он многим художникам помог стать иконописцами. У него начинал иконописец Александр Соколов, который приезжал к отцу Анатолию как духовное чадо, а тот предложил как раз художнику написать икону в храм.
иконописец Александр Соколов,
Маленький храм, деревянный — самый настоящий музей начала церковного искусства восьмидесятых годов. Для этого храма кто только не писал тогда иконы: и отец Андрей Давыдов, который тогда еще не был священником, и отец Зинон, и Александр Лавданский, и многие другие, ныне очень известные иконописцы.
А тогда они все были начинающие и, прямо скажем, не востребованные. Заказы трудно было найти, а у многих семьи, кормить надо. Отец Анатолий поддерживал иконописцев, давал им работу. Тогда невозможно было просто написать икону и потом ее продать. Хорошо, если кто-то из знакомых священников что-то закажет. Да и власти всячески препятствовали, им совсем иконописное искусство не было нужно. Нередко иконописцев привлекали к ответственности за незаконный промысел, была такая уголовная статья, а также за тунеядство: «Что это такое, ты пишешь иконы? Кому ты пишешь? На продажу? А, ты, значит, не работаешь». На самом деле тогда заниматься иконописью было достаточно сложно, даже небезопасно.
Вот такие священники, как отец Анатолий, поддерживали иконописцев и способствовали развитию церковного искусства. С другой стороны, вокруг этих священников складывался нормальная среда, в которой иконописец даже без учителей мог формироваться как личность, духовно расти. Сейчас со средой в каком-то смысле сложнее — у человека может быть хорошее художественное образование, но у него нет нормальной среды, где он мог бы еще как личность формироваться, вести литургическую, молитвенную жизнь. А без этого невозможно создавать подлинные иконы.
Я знаю, например, иконописцев, которые окончили художественные вузы, владеют техникой, но им совершенно нечего сказать, они продолжают делать церковные копии, и не могут создать живые образы. Иконописцам нужны учителя не только в смысле обучения ремеслу, но достойные примеры христианской жизни, чтобы икона стала плодом духовной жизни, а не произведением на религиозную тему.
Вот, недавно умерла Ксения Покровская, иконописец и замечательный человек. Она вообще решила заниматься иконописью в конце шестидесятых, когда этим занимались единицы. Причем у нее образование было далеким от художественного, она биохимик. Хотя сначала она и думала поступать в архитектурный, у нее с молодости были способности к рисованию. Ксения знала матушку Иулианию, у них дачи были близко, они общались. Может быть, где-то и это на нее оказало влияние.
Отец Александр Мень, чьей духовной дочерью была Ксения, сказал: «Да, я вас благословляю писать иконы, потому что сейчас этим занимаются единицы. Лет через 10–15 очень много людей обратятся к иконописи, и нужны будут учителя».
И действительно, когда я познакомилась с Ксенией Покровской в восьмидесятые, вокруг нее уже была достаточно большая школа, она была великим педагогом, воспитавшим очень многих иконописцев. Она — многодетная мама, дом у нее никогда не закрывался, и как ни придешь, в доме всегда полно людей, а она сидит, кого-то учит: этот рисунок делает, этот с красками разбирается, этот еще что-то. А как она умела раскрыть смысл образа! Она имела еще и богословский дар: каждый сюжет не просто написать, а найти к нему богословский ключ.
Действительно, эти люди, которые сами с ноля начинали, становились учителями для следующего поколения.
Тогда же возрождалась связь с искусствоведами, многие учились понимать иконопись на работах Ольги Сигизмундовны Поповой. Мне Бог тоже подарил встречу с ней. Она была моим учителем в МГУ, я писала у нее диплом. Именно она показала мне подлинную глубину иконы. Мы ей все благодарны. К ней на лекции всегда приходили и художники, и иконописцы, и просто люди, интересующиеся православной культурой. Благодаря ее работам, художники, вслед за искусствоведами, пытались именно вникнуть в икону. Сегодня, к сожалению, чаще не вникают, думая, что достаточно взять прорись, научиться растирать краски, помахать кистью — и ты уже сделал икону.
Представители того поколения иконописцев, о котором я говорю, понимали, что им нужна основа, они ее сами добывали отовсюду, как уголь добывают — с большим трудом. Сегодня все написано, все дано, все открыто — а у людей часто нет интереса к глубине иконописи.
Да и к глубине жизни, пожалуй.
Подготовила Оксана Головко