— Сильной стороной богословия является обращенность к целостности. Утрата целостности культурой — оборотная сторона секуляризации. Секуляризация — это не только противопоставление религии и светского общества. Секуляризация Нового времени характеризуется дифференциацией и специализацией различных элементов общественной жизни и культуры. В этом смысле религия как один из аспектов общества появляется в Новое время, так же как и наука.
— Но были же времена, когда была единая, нерасчлененная жизнь. Когда все было, с одной стороны, пропитано религией — и наука, и общественная жизнь, и государственная жизнь, а с другой — все это была единая жизнь и было невозможно что-то из нее вычленить.
— Да, в досовременную эпоху все было пропитано религией — все стороны общественной жизни и культуры. Но сегодня мечта о восстановлении такой цельности является социальной утопией.
— Недостижимым идеалом?
— Наверное. Я думаю, что сейчас мы, скорее, находимся в ситуации стремления к такому видению целостности, которое включает в себя сложность нашей культуры, нашей истории и многоаспектности общественной жизни. И в этом смысле богословие обладает важным ресурсом.
— Но почему именно богословие? Апостолу Петру было сказано: ты не думай, о чем говорить, Дух Святой будет говорить твоими устами. Не здесь ли, не в выходе ли за рамки богословия нужно искать путь?
— К сожалению, «школьное богословие» является до некоторой степени продуктом Нового времени, эпохи секуляризации, когда разделялись смыслы и жизнь. Русские религиозные философы, так же как и богословы, критиковали его.
— Да, в девятнадцатом веке в духовных школах по сути разучивали верить. Через учение.
— Это разрыв исторический. Когда, скажем, преподается отвлеченная дисциплина, где Священное писание присутствует в виде цитат для подтверждения мыслей, которые априори уже имеются у богослова.
Вместе с тем просто отказаться от школьного богословия, от богословских дисциплин, сложившихся в Новое время, тоже невозможно. Это история. И нам нужно честно принять ее и увидеть то положительное, что в ней есть.
Богословие должно, с одной стороны, отчетливо понимать свою связь с духовной жизнью, с литургической практикой, с мистическими основами нашей жизни, с Преданием, а с другой — видеть многообразие исторических способов описания духовного опыта.
И все проблемы взаимодействия с обществом и культурой не могут решаться по схеме упрощения, нужно иметь в виду эту сложность.
— И обществу, наверное, тоже. Ведь то, что мы видим сегодня, — все эти гневные крики в адрес Церкви, — тоже результат старых уютных советских схем. Правда, и оппонентов можно понять. Возникает естественный страх идеологического тоталитаризма. В православии видят тоталитарную идеологию. Мы хотим жить своей либеральной жизнью, каждый по-своему, а вы нам навязываете веру в какого-то единого Бога. А сейчас единое воспринимается именно в контексте тоталитаризма. И может, тут и нет ответа.
— Да, ведь большинство людей сформировано образом мысли Нового времени. В частности, противостоянием религии и науки, религии и общества, идеей соперничества, идеей, что кто-то должен победить.
Еще совсем недавно считали, что победить должна наука, а религия отмереть. Но религия не умерла. И некоторые сегодня видят в этом реванш религии.
— За счет общества? Ну в какой-то мере это ответ на стремление полностью выдавить религию в гетто. А возможно какое-то более сложное сосуществование?
— Религиозное присутствует везде и во всем. И искусственное выделение, маргинализация, насильственная локализация его в социальном и культурном пространстве невозможна, она будет насилием.
Жесткое разграничение религии и общества невозможно просто потому, что они с неизбежностью сосуществуют. Это все равно что противопоставлять науку и искусство. Что победит — наука или искусство? Физики или лирики? Представьте себе на секунду общество, в котором всем необходимо четко определиться, за кого вы: за науку или искусство, за науку или религию.
— Да уж, страшноватая картинка.
— Нельзя мыслить религию в обществе просто как отделенную от общества группу религиозных людей. Когда кто-то в страшных снах представляет себе такой реванш религиозников, что они придут в наши школы, придут в наши институты, придут в нашу армию и установят там свои порядки, это выглядит как нашествие инопланетян.
Сегодня нужно попытаться уйти от контрпродуктивной парадигмы противопоставления религии и общества. Все участники общественного диалога должны отказаться от претензий на тотальную власть в обществе. В том числе на власть по отношению к истине. Не релятивизируя свою веру, свои ценности, но соотнося себя с теми людьми, которые, возможно, не являются носителями моих ценностей, моих убеждений.
— Однако мы уже довольно давно живем в ситуации, когда Бог может находиться в области мнения. А раз мнения, то и сомнения. Сомнение было всегда. Но мы сейчас оказались в довольно сложном положении. У нас в стране был не просто секуляризм, а насильственный секуляризм. Религия была полностью изъята из жизни нескольких поколений советских людей. И после этого насильственного секуляризма мы начали сразу поклоняться золотому тельцу. Это евреи ему поклонились, только когда Моисей надолго их оставил, пока на горе общался с Богом…
— А мы сразу пришли к золотому тельцу.
— Мы — сразу. И хотя параллельно вроде шел процесс возрождения Церкви, открывалось огромное количество храмов, монастырей, для большей части общества это был как бы параллельный жизни процесс. И вопросы трансцендентного так и остаются за рамками обычной жизни, в области, предназначенной для священников и богословов. Так вот, выйдут ли эти вопросы из определенного для них гетто, чтобы наша вера, если таковая есть, стала не нашим частным мнением, а тем, что определяет нашу жизнь? Как это было до эпохи модерна.
— Секуляризация — это во многом христианский продукт. Христианская мысль изначально содержала в себе критический, рефлексивный элемент. Христианство еще в лице апологетов вышло, если хотите, на «рынок идей», произвело «демократизацию» Логоса, пригласило мыслящих людей задавать вопросы, критиковать. То есть не только каста жрецов может понимать, осознавать, принимать Слово Божие, а вообще все одаренные Логосом люди.
Церковь приобрела культуру, но приобрела и проблемы в виде еретических учений, с которыми нужно было бороться. При этом ужесточалась дисциплина, в том числе дисциплина мысли. Но установка на открытость дискуссии, на потребность слышать внутреннего критика, всегда была в теологии.
Богословие, по крайней мере на Востоке, — успешный проект обоснования подлинности духовного опыта Церкви. Его внутренняя установка — богословствовать не для того, чтобы строить рациональные конструкции ради них самих, а чтобы защитить опыт веры. И этот опыт нужно осмыслить и отстоять перед лицом сомнений.
В эпоху, когда боролись с ересями, критика слишком часто была связана с конкретным еретиком, в пылу полемики были риторические перегибы. Но сама установка — не просто отбросить доводы, а услышать в них рациональное зерно, дать на них аргументированный ответ.
— Видите ли вы проблему в том, что сегодня человек скорее агностик, даже когда он испытывает потребность разобраться в этих вопросах? Зачастую он не доходит даже до формулировки вопросов, его удовлетворяет комфортное ощущение, что он верит в Бога, не углубляясь в размышления о том, что это за Бог. И при этом человек может даже считать себя православным христианином, по сути дела им не являясь.
— Если я вас правильно понял, вы говорите о том, что есть реальные и номинальные христиане, у которых есть набор неверных представлений, то есть они думают, что христианство — это набор идей, представлений, ценностей, которые таковыми не являются, при этом эти люди являют собой определенную общественную силу.
— Они и сами считают себя и в глазах других выглядят представителями православной общины.
— На мой взгляд, это проблема. Как правило, это носители «культурного православия», культурного в том смысле, что у них есть набор неких культурных стандартов, они считают, что принадлежат к православию по рождению, что православие — это ряд каких-то праздников, и оно связано с национальной идентичностью.
Для общества есть проблема, потому что оно зачастую отождествляет Церковь с «культурными православными».
Есть проблема для самой Церкви. Конечно, есть прихожане, верующие, ядро церковное — те люди, которые регулярно ходят в церковь. Если ты православный христианин, ты каждое воскресенье ходишь на литургию. И эти люди составляют Церковь в строгом смысле слова. Но как соотносить себя с теми, кто «культурно» относит себя к Церкви?
Надо привыкнуть, что мы живем в многоголосом пространстве, открытом, в котором некоторые люди несут ахинею — это обратная сторона свободы. И я не считаю, что Церковь должна каждый раз реагировать и увещевать тех, кто странным образом скрещивает православие с чем-то от него далеким.
— А насколько актуальна сегодня специализация внутри богословия, его дробление на отдельные дисциплины?
— Она не то что не актуальна. Богословие, как и прочие науки, — это набор специализированных дисциплин. А целостность — лишь некая идеальная установка.
— И каждое направление развивается по своей логике? Но в общественном сознании все богословие сводится к пасторскому и нравственному богословию.
— Сегодня нет единой дисциплины «теология». Существует, например, догматическое богословие — дисциплина, систематически излагающая основы христианской веры. Но и она, строго говоря, имеет своим предметом не Бога, а источники, свидетельствующие о Боге: Ветхий и Новый Завет, святоотеческую письменность, литургические памятники и так далее. Среди богословских дисциплин есть, например, патрология — изучение наследия святых отцов, работающая с текстами, с активным использованием историко-философских, лингвистических методов.
Вы запросто встретите патролога на серьезных научных конференциях — это ученый, ничем по своим компетенциям не отличающийся от коллег: философов, лингвистов, историков.
Или библеистика — это опять-таки работа с текстом, компаративистика, применение современных герменевтических методов, дотошное изучение исторического контекста.
Богослов сегодня работает в академическом пространстве общественных и гуманитарных наук.
— А где же фигура пастыря? Нам сегодня так не хватает каких-то авторитетов в Церкви, каких-то известных обществу людей. У нас, правда, сейчас очень популярен священник-хозяйственник. Но можно ли воспитать пастыря, такого, который мог бы, скажем, со временем превратиться в старца?
— Богословие не самоцель. Главное — свидетельство Церкви о Христе. Главный вызов на протяжении последних двух тысяч лет — Церкви быть самой собой, христианину быть самим собой, помнить о Христе и уметь молиться. И что такое хороший священник — на самом деле тоже огромный вопрос.
Представьте, что перед вами поставлена задача в десятилетний срок подготовить двадцать выдающихся поэтов. А вы мне с легкостью говорите о старцах. Мы должны дать человеку необходимый минимум знаний, но нужна еще и среда, нужна ситуация, когда в духовной школе будет действительно духовная жизнь.
Что такое Церковь? Это связь поколений, от апостолов до сегодняшних дней. Это не набор абстрактных истин. Вот, скажем, монастырь, который не закрывался на протяжении тысячи лет. Как тысячу лет назад там жили монахи, так и живут, как на огороде работали, так и работают. И стоят на том же самом месте на коленях, там уже выбоины в каменных плитах. И вот вся эта совокупность жизненно-духовной практики передается, опыт молитвы передается.
Можно прийти в аудиторию, произносить там пафосные вещи про молитву, а можно просто молиться рядом, можно быть примером, как реагировать в разных жизненных ситуациях, кризисных ситуациях. Духовная школа и богословие должны быть пространством передачи духовного опыта.
— Возможен ли некий синтез науки и богословия? Я вот тут взялся перечитывать Библию, и на первой же главе поразился: это же современная научная картина мира, к которой наука только-только подобралась. Я знаю, сейчас происходят какие-то научно-богословские конференции. Вот и вы говорите, что богословие в какой-то момент в чем-то догоняло науку.
— Скорее гуманитарные науки.
— Но в принципе он возможен, этот стык науки и богословия?
— Боюсь, что упомянутый вами текст не допускает «единственно правильной» интерпретации.
Есть такая старинная гравюра, когда человек смотрит на мир «с изнанки». Мир с его изнанки можно увидеть только с точки зрения Бога. Что же это за точка зрения, с которой вы видите и Бога, и мир? Разве существует такая точка зрения?
— То есть мы можем увидеть Бога…
— …из мира, изнутри мира. А у нас возникает иллюзия, что мы стоим в некоторой точке, третьей по отношению к Богу и миру.
— Получается, что мы ответили на вопрос о цельности. Если мы ставим себя в воображаемую третью точку и видим отдельно мир, отдельно Бога — цельность распадается. Мы можем видеть Бога только из мира, тогда мы обретаем цельность.
— И это очень хороший способ обретения цельности внутри себя, потому что мы созданы по образу Божиему. Если сегодня есть то место, где должно богословие и христианство о чем-то по преимуществу свидетельствовать, — это человек. По крайней мере, это то поле, где возможен диалог науки и теологии.
Мы действительно живем в эпоху дегуманизации человека, это факт. Сегодня нам заявляют, что на основании нейрофизиологических исследований показано, что свобода воли и свободный выбор — это некая иллюзия, существует физическая, химическая, психофизическая детерминированность нашего решения.
Это очень серьезный вопрос. Наше общество построено на уважении свободы выбора, пусть даже этой свободой у нас манипулируют. И если кто-то заинтересован в этих открытиях, то это те, кто хотел бы усилить эту манипуляцию в дальнейшем.
То, что на протяжении веков считалось основным показателем человечности, свобода воли, действительно ли сейчас актуально? Так вот здесь, на мой взгляд, особенно ценна позиция богословия, которое говорит об абсолютности человека, о его сообразности Богу, о его способности к бесконечному развитию.