<Рецензии>

I. Книга–паломничество

<Дворкин А. Л. Афонские рассказы.
М.: Изд. ПСТБУ, 2006. — 195 с.>

Книг о единственной в мире православной монашеской республике с более чем тысячелетней историей написаны сотни. Из них без труда можно выделить пару десятков шедевров, большую часть из которых составляют книги, написанные самими афонитами.

Рецензируемая здесь книга также, безусловно, входит в это число, хотя написана не афонитом, не монахом. Это без преувеличения шедевр, одна из жемчужин активно возрождающегося ныне жанра паломнических записок.

Автор отлично известен православному читателю как активный сектовед, миссионер, историк Церкви, и постоянные читатели “Альфы и Омеги” уже успели познакомиться с его трудами в перечисленных выше направлениях.

Но теперь А. Л. Дворкин открывает новую грань своего дарования в новом жанре. В небольшой, карманного формата книжке он предъявляет подкупающее искренностью свидетельство полноты и подлинности духовной жизни в Православии.

Здесь почти в патериковой манере собраны коротенькие рассказы о людях, с которыми довелось пообщаться автору на Афоне — в том числе и со знаменитым старцем Паисием Святогорцем, — а также полудневниковые заметки, посвященные тем или иным деталям и особенностям тамошнего быта, подмеченным с большой проницательностью, а порою и увлекательные исторические отступления и описания.

При этом книга дает очень целостное и полное представление об истории и устройстве Святой Горы, о распорядке монашеской жизни и современном положении. Но дело, конечно, не только в информации — это отнюдь не сухой справочник или сборник биографий.

По милости Божией рецензенту посчастливилось дважды побывать на Святой Горе, и я могу засвидетельствовать, что еще не видел книги, которая бы столь точно и тонко передавала атмосферу монашеской республики, знаменитого святогорского гостеприимства, удивительного образа жизни, молитвенности, неподдельного благочестия и настоящей христианской радости.

Эта книга не просто рассказывает об Афоне, не просто рисует перед читателем грандиозные пейзажи и запоминающиеся портреты, она доносит звуки и запахи Афона, и, кажется, даже вкус братской трапезы.

«Вся внутренняя афонская жизнь — бытие совершенно особенное, как во времена Византии — без электричества, без машин <…> главный афонский звук — это звук била, — широкой деревянной доски, похожей на двухлопастное весло, с которой монах канонарх в длинной мантии обходит весь монастырь перед службой, деревянным молотком выстукивая по ней ритмичную дробь. Монахи говорят, что стук напоминает людям о талантах, данных им Господом, и о том, что их пора вкладывать в дело, — в молитву, — и приумножать. Даже сам стук по доске как бы складывается в слово талант: “То талантос, то талантос, то тала-тала-талантос!” Кто однажды слышал эту дробь, тот, наверное, уже никогда не забудет ее. По афонскому преданию именно так Ной созывал всех — и людей и животных, — в свой спасительный ковчег перед потопом.

Обойдя монастырь, канонарх выстукивает таланты по большому деревянному билу, подвешенному перед входом в храм, а затем бьет в железную скобу или колокол, висящие там же. Начинается богослужение — основная единица измерения афонского времени. Времени — главное предназначение которого — умножать данные тебе таланты, пока еще не поздно, чтобы в срок вернуть их милосердному и любящему Господину».

Повествование ведется в очень легкой и доверительной манере. Здесь нет слащавостей или попыток приукрасить действительность. Автор честно освещает и печальные явления, имеющиеся на Афоне, равно как и в православной жизни на Западе, причем делает это в подлинно-православном духе, с добродетелью рассуждения и сожалением.

И к самому себе автор также относится с изобличающей честностью, что избавляет от эффекта самолюбования, который хоть и редко, но встречается в жанре паломнических записок. Личностное повествование в данном случае не препятствует, но помогает лучше увидеть, вжиться в текст, ощутить достоверность свидетельства. Автор не выдумывает, но показывает и дает ощутить нам то, что видел и ощущал сам.

Помимо собственно Афона, автор рассказывает о тех, кто так или иначе был связан со Святой Горой, и о тех, с кем он познакомился во время путешествий. Многие из них представляют замечательных сыновей своих народов: здесь и православный монах-швейцарец, переводивший с русского на греческий труды преподобного Нила Сорского, и итальянский граф, ставший игуменом православного монастыря на юге Италии, и диакон-чуваш из СССР, привезший с собою рукописные богослужебные книги на родном языке, и внук Толкиена, и английский принц Чарльз, и болгарский митрополит, и один из последних белогвардейцев-эмигрантов, и обратившийся из баптизма православный американец Джеффри, с которым автор путешествовал в своем втором посещении Афона в 1982 году, и многие другие.

Несколько историй посвящены людям и встречам в других святых местах Православия: в Синайском монастыре святой Екатерины и в русской обители в Хевроне, и эти истории выглядят здесь в высшей степени уместно, демонстрируя проявление единого духа христианской жизни, который, естественно, не ограничивается Афоном, хотя, пожалуй, выражается наиболее свободно именно там.

И здесь мы подходим к еще одному важному достоинству рецензируемой книги. Но прежде позволю себе некоторое отступление.

Мне как редактору сайта “Православие и ислам” время от времени приходят по электронной почте письма от мусульман. Кто-то призывает обратиться в магометанство, кто-то выдвигает однотипные аргументы против Православия, кто-то задает вопросы. И вот недавно я получил очередное письмо от молодого мусульманина, который помимо прочего спрашивал, могу ли я назвать хоть одну по-настоящему христианскую страну в мире? Тон письма был полемический, так же, как и подтекст этого вопроса.

Мусульмане, равно как и великое множество наших неверующих или недоверующих соотечественников, полагают нормы и идеал христианской жизни столь сложными и нереальными для выполнения, а самих христиан столь далекими от этих норм, что отсутствие видимых проявлений идеала им представляется делом само собой разумеющимся и свидетельством слабости православного общества.

Однако все же есть сейчас на Земле место, которое без обиняков, скидок и условностей можно назвать подлинно православной страной — монашеская республика Афон. Хотя территориально она входит в Грецию, однако является автономным самоуправляемым образованием. Чтобы попасть на Афон, нужно даже получить особую афонскую “визу” — диамонитирион.

Ведь что из себя представляет православное монашество? Из-за чего оно появилось? Вовсе не из-за того, что кому-то захотелось убежать от тягот городской жизни в пустыни, и вовсе не как некое “позднейшее наслоение в христианстве”, противное Евангелию, — подобные речи нередко можно услышать от протестантов и попросту невежественных людей. На самом же деле монашество зародилось именно как попытка реально воплотить в своей жизни евангельский идеал — именно так, как он указан Христом Спасителем. Оно началось с того, как еще будучи очень молодым человеком, преподобный Антоний Великий вошел в церковь и услышал заповеди Христовы. И затем в своей долгой и многотрудной жизни воплотил их. Его дивный пример привлек многих соревнователей, которые стали учениками Преподобного, а затем, пройдя по тому же пути, научили ему своих учеников.

Свыше тысячи лет назад зародилась монашеская республика на Афоне. Надо сказать, в истории Православия она была не единственной такой “духовной страной”; славные общности монастырей были и на горе Олимп, и на горе Синай, и на Метеорах, но, к сожалению, из-за вражеских набегов и разорений эти монашеские края были почти полностью разрушены.

Но один край, который считают уделом Божией Матери, среди подобных испытаний выжил. И теперь у нас есть православная страна с более чем тысячелетней духовной историей, где практически все обитатели нелицемерно стремятся в своей жизни к исполнению Христовых заповедей и Евангельский идеал считают нормой.

Миссионерское значение Афона огромно. Каждый год сюда приезжают католики и протестанты со всего мира, и каждый год здесь совершается крещение и присоединение к Православию тех, кто воочию убедился в его истинности и духовной достоверности.

И важным достоинством рецензируемой книги является то, что она благодаря адекватному свидетельству о святогорской жизни тоже обладает огромным миссионерским значением. Грубо говоря, теперь православный сможет своему другу-сектанту дать почитать не только “Сектоведение” Дворкина, дабы тот узнал об обличении сектантских заблуждений, но и “Афонские рассказы” Дворкина, дабы тот мог узнать о сокровищнице реальной духовной жизни Православия, и второе, быть может, даже важнее чем первое, по крайней мере уже тем, что показать вторую книгу можно не только сектантам и тем, кто от них пострадал, но практически любому человеку, желающему узнать о Православии.

Это одна из тех замечательных книг, которые, помимо литературных достоинств, обладают еще и тем, что — не навредят. “Афонские рассказы” можно давать как верующим, так и неверующим, как воцерковленным, так и невоцерковленным, и никто не уйдет обиженным.

И все это не потому, что автор как-то приукрасил реальность, — нет, как раз благодаря тому, что он честно передал необычайную реальность Афона. После прочтения книги остается самое неподдельное впечатление, что побывал там сам вместе с автором.

Читать эту книгу стоит как тем, кто уже посещал Афон, так и тем, кто по разным причинам никогда не сможет его посетить. Перевернув последнюю страницу каждый ощутит себя богаче, чем когда открывал первую.

Во всякой рецензии принято отмечать не только сильные, но и слабые стороны рецензируемой книги. Справедливость понуждает указать на единственный замеченный мною крупный недостаток “Афонских рассказов”, — это объем. Книга непростительно мала. Хочется еще и еще. Надеюсь, в последующих переизданиях автор хотя бы отчасти исправит этот недостаток¹.

Отдельно стоит отметить превосходный уровень оформления книги. Читатель уже, вероятно, несколько утомился от обилия похвальных определений в данной рецензии, поэтому есть риск, что он просто не обратит должного внимания на этот пункт. А жаль, потому как мне, рецензенту со стажем, очень давно не приходилось видеть столь превосходно оформленной и иллюстрированной книги. Иллюстративный материал безупречен по художественному качеству и продуман до мелочей, касается ли это фотографий, рисунков либо миниатюр.

Благодаря этому книгу не только приятно читать, но даже приятно просто взять в руки, и при случае не стыдно подарить. Появление такой книги действительно подарок для всех, интересующихся христианской жизнью.

«Возможно, после моих рассказов об Афоне создается впечатление, что это довольно удаленное от реальной жизни место. Это не так. Афонская жизнь, на мой взгляд, самая реальная жизнь из тех, что существуют на земле. Скорее даже это мы все живем какой-то полуреальной жизнью, в постоянном беге, в постоянной занятости, стрессах, попытках удовлетворить потребности, строить планы, реализовать мечты, которые почему-то не реализовываются <…> На Афоне живут, выражаясь современным языком, очень “конкретной” жизнью. Очень земной, наполненной жизнью. И занимаются афонские монахи самым главным на земле делом — молитвой обо всех и за всех».

II. Верный указатель

<Г. К. Честертон. Шар и Крест / Пер. Н. Трауберг // Избранные произведения в 4-х томах. Т. 3. М., 1994>

Гилберт Кийт Честертон для православного читателя в особом представлении не нуждается. Вот уже более десяти лет как не только православные, но и вообще русскоязычные читатели узнали, что этот человек — не столько автор детективных рассказов, сколько яркий, сильный и незаурядный мыслитель, причем мыслитель религиозный, более того: христианский.

Начинавший как журналист, в юности он был агностиком, в молодости — сознательным и благоговейным англиканином, в зрелом возрасте стал католиком. Рецензенту доводилось встречать мнение, что, будь Честертон лучше знаком с Православием, автор “Ортодоксии” и непоколебимый приверженец Традиции, несомненно избрал бы его. К сожалению, в то время — начало ХХ века, — сохраненная Востоком вера святых Отцов была для Запада настоящей Terra incognita.

Ошибочно было бы думать, что упомянутое выше мнение продиктовано лишь корыстным желанием православных присвоить себе знаменитого писателя. Нет, оно проистекает из искреннего чувства, которое испытывали многие читатели Честертона — что по целому ряду пунктов своего мировоззрения и мироощущения он особенно близок именно Православию.

Но, как бы там ни было, мы знаем, что Православие — Истина, и Честертон православен ровно настолько, насколько близок к Истине в своих мыслях, словах и выраженных мнениях.

Не имевший никаких богословских степеней, этот англичанин стал одним из крупнейших апологетов минувшего столетия. Невероятная проницательность, разительная острота слога, удивительное бесстрашие перед лицом новомодных предрассудков общественного мнения, а также несомненная добродетель рассудительности, непоколебимая верность здравому смыслу и глубокое личное смирение, — это сочетание, встречающееся среди журналистов не чаще, чем алмазы в сточной канаве, и принесло ему по праву мировую известность и уважение даже в тех областях, о которых сам он, вероятно, и не подозревал. Например, Махатма Ганди заявил в одном из интервью, что именно тексты Честертона заставили его задуматься о “мирном возрождении” Индии.

Парадоксальный, насмешливый, по-детски серьезный и сострадающий, Честертон явил такое христианство, о котором его современники давно позабыли. Как Конфуций, “восстанав­ли­вавший имена” в Древнем Китае, английский мыслитель восстанавливал для людей века сего истинную иерархию ценностей, поверяя не христианство новыми увлечениями и вкусами общества, а вкусы и увлечения общества христианством.

В полной мере это воплощает роман “Шар и Крест”. Он рассказывает о редакторе газеты “Атеист”, который год из года печатал материалы все кощуннее, но никто не обращал на него внимания, пока однажды в лондонской пустыне равнодушия не встретился молодой католик, возмутившийся кощунством, разбивший витрину редакции и вызвавший атеиста на дуэль. И редактор стал счастлив — его наконец кто-то воспринял всерьез. А далее герои сражаются и на шпагах, и на словах, и вместе бегут от секулярного мира, который равно гонит их как тех, кто ставит свою веру превыше пресных прелестей и однообразных благ его.

Стоит отметить, что этот роман, как и многое из того, что писал Честертон, нельзя в полном смысле слова отнести к художественной литературе. Ему довелось родиться в ту эпоху (которая, увы, продолжается и поныне), когда никто не станет слушать об Истине, если не рассказать прежде анекдот.

Родись он на полтысячелетия раньше, и ему достаточно было бы написать полемический трактат в традиционной для христианской письменности форме диалога или полилога — ведь в данном случае спор происходит не только между христианином и атеистом, но и между человеком, всерьез верящим в свои убеждения, и равнодушным миром, для которого это — фанатизм и безумие.

Но в нынешнюю эпоху полемические трактаты способны читать лишь те, кто уже и так убежден, остальные же — как раз те, кому содержание таких трактатов и может принести пользу, — попросту не станут их брать в руки, причем даже не столько из-за интеллектуальной лени или отсутствия интереса, сколько из-за того, что для них это слишком твердая пища.

И Честертон, проявляя подлинно христианское милосердие, стал говорить так, чтобы читатели смогли его услышать и воспринять.

Нельзя сказать, что получился просто беллетризованный трактат, ибо и мир, и сюжет, и персонажи в романе — живы и самозначны; равно как нельзя и, напротив, сказать, что перед нами легкое чтиво, куда автор наспех и кое-как пристегнул религиозную идейку, — ибо христианством, равно как и здравым смыслом, здесь пропитана каждая фраза, и в каждом абзаце мыслей столько, что иным хватило бы на увесистый том.

Нет, перед нами одновременно и художественное произведение, и полемический трактат, и вместе с тем ни то, ни другое по отдельности. Оригинальный опыт на стыке жанров. Поэтому, кстати, для данного произведения приемлемо и вполне оправдано, например, то, что разные персонажи как бы подхватывают авторскую речь и авторскую манеру выражать мысли, или, — другой пример, — несколько нарочитая удобность для героев отдельных сюжетных перипетий, которую, впрочем, осознает и обыгрывает сам автор.

Загадка названия объясняется в первой же сцене.

Пролетая над Лондоном, профессор Л. (в дальнейшем это расшифровывается как Люцифер) и монах, которого он похитил на Балканах, видят выступающий из облаков шаром купол собора, увенчанный крестом.

“— Вот это по мне!

— Что же именно? — спросил монах.

— Да вот это, — повторил профессор. — Люблю этот символ. Как он завершен, как довлеет себе! Я говорил вам, мой милый, что могу опровергнуть ваши бредни, отталкиваясь от чего угодно; что же выразит лучше разницу наших мировоззрений? Шар сообразен разуму, крест — несообразен. Шар — логичен, крест — нелеп и произволен. Шар в ладу с самим собою, крест себя отрицает…

— …Вы говорите, крест — нелеп и произволен. Форма креста произвольна и нелепа, как человеческое тело”.

Чуть позже рассерженный профессор “с невиданной силой подняв монаха одной рукою, опустил его на перекладину креста, венчавшего собор.

— Ну как? — с издевкой спросил он. — Спасает вас крест?

— Я за него держусь, — отвечал монах. — С шара бы я упал”.

Достойно отметить то, как Честертон обрисовал попытку антихриста придти к власти — через культ здоровья, помноженный на преклонение перед наукой.

«Глава нашей клиники объяснил членам парламента, почему, с научной точки зрения, неверна прежняя система. Ошибка заключалась в том, что сумасшествие считалось исключением. На самом же деле оно — как, скажем, забывчивость — присуще почти всем людям, и целесообразнее определять тех немногих — очень немногих, — у кого его нет. Если это доказано достаточно точно, человек получает справку, а чтобы легче было, ему выдают маленький значок — букву “S”, латинское Sanus ‘здоров’, а заодно и лат. Satan ‘сатана’, без которого нельзя показываться за пределами клиники.

— И парламент принял такой закон? — спросил Тернбулл.

— Мы им объяснили, — сказал врач, — что науке виднее».

Довольно едко и метко Честертон высмеивает и характерное для ХХ века преклонение перед непомерно раздутым авторитетом науки, в частности, библейской критики и психологии. Что касается последнего, в книге есть следующий замечательный эпизод из сцены в сумасшедшем доме, когда один из героев встречает среди пациентов человека, у которого они с напарником взяли яхту.

«— Понимаете, — снова начал Тернбулл, но слова застыли в его устах, ибо из-за угла показалась бородка и очки доктора Квейла.

— А, дорогой мой мистер Уилкинсон! — обрадовался врач. — И мистер Тернбулл здесь! Мне как раз надо побеседовать с мистером Тернбуллом. Я уверен, что вы нас простите! — И, кивнув Уилкинсону, он увлек Тернбулла за угол.

— Мой дорогой, — ласково сказал он, — я должен предупредить вас… вы ведь так умны… так почитаете науку. Не надо вам связываться с безнадежно больными. От них можно с ума сойти. Этот несчастный — один из самых ярких случаев так называемой навязчивой идеи. Он всем говорит, — и врач доверчиво понизил голос, — что двое людей увели его яхту. Рассказ его совершенно бессвязен.

— Нет, не могу!.. — воскликнул Тернбулл, топая ногой по камешкам.

— Я вас прекрасно понимаю, — печально сказал врач. — К счастью, такие случаи очень редки. Собственно, этот настолько редок, что мы создали особый термин — пердинавитит, то есть навязчивая мысль о том, что ты потерял какой-либо вид судна. Не хочу хвастаться, — и он смущенно улыбнулся, — что именно я обнаружил единственный случай пердинавитита.

— Доктор, это неправда! — воскликнул Тернбулл, чуть не вырывая у себя волосы. — У него действительно увели яхту. Я и увел.

Доктор Квейл пристально поглядел на него и ласково ответил:

— Ну конечно, конечно, увели, — и быстро удалился, бормоча: “Редчайший случай рапинавитита!.. Исключительно странно при элевтеромании… До сих пор не наблюдалось ни…”».

Надо сказать, упомянутое выше уважение, которое испытывают многие православные к Честертону, было взаимным, что подтверждает и рецензируемый здесь роман. Подлинно главным его героем выведен православный монах отец Михаил (можно предположить, что он афонит), которого главный антагонист — дьявол, — “боится больше всего” и по молитвам которого спасаются в итоге все герои книги.

В самый критический момент романа, когда бушующее пламя готово было поглотить все живое, один из героев произведения — шотландец Макиен, обращаясь к отцу Михаилу, «за­кри­чал очень громко: “Отец, спаси нас!..” Когда затихли отзвуки макиенова крика, огонь лежал двумя мирными холмами, а между ними, как по долине, шел маленький старец и пел, словно в весеннем лесу». Удивительно пасхальная интонация!

Именно отец Михаил, а не страстный католик-шотландец являет собой подлинное, живое христианство.

История Честертона в этом смысле глубока и достоверна. Главные герои — атеист и католик, — прилагая всемерные усилия, так и не смогли переубедить или победить друг друга ни в теологических дебатах, ни в личном поединке. Не слова обращают человека и не дуэль утверждает истину. Только Бог. И обретение веры у атеиста происходит лишь тогда, когда он становится свидетелем чуда, произошедшего по молитвам православного монаха, непосредственным очевидцем истинности того, о чем говорит христианство.

Так что эпиграфом к книге вполне подошло бы изречение святителя Григория Паламы: “слова можно опровергнуть словами, но что может опровергнуть жизнь?”.

Именно через реальный опыт соприкосновения с Божественной жизнью и рождается живая вера. А то, что приобретается через богословские диспуты, в лучшем случае можно назвать лишь интеллектуальным убеждением, домом на песке.

Словами нельзя выразить опыта встречи с Богом, но можно указать на нее. Все книги, написанные человечеством, в какой-то степени лишь указатели. Какие-то — верные, а какие-то — ложные, какие-то подводят к Встрече, а какие-то, наоборот, уводят.

Не со всеми мыслями и интонациями автора можно согласиться, но в общем и целом — роман “Шар и Крест” указывает верное направление. И многие уже, последовав ему, удостоились Встречи.

III. Г. К. Честертон. Перелетный кабак²
/ Пер. Н. Трауберг. М.: Эксмо, 2001.

Этот роман английского писателя отчасти можно назвать пророческим. В нем говорится об опасности появления и распространения ислама в Англии. Честертон поднял эту тему тогда, когда с формальной стороны в современном ему обществе не было еще никаких признаков влияния ислама.

В книге показано, как главные герои борются против новшеств, вводимых в английский образ жизни центральным персонажем по имени Филипп Айвивуд — политиком из аристократов, подпавшим под влияние старичка-турка — мусульманского миссионера.

Английский аристократ, полагая, что “мусульманство в определенном смысле — религия прогресса”, собирается объединить христианство и ислам, назвав полученный результат “хрислам”, и сообщает: “В нашу эпоху люди все глубже понимают, что разные религии таят разные сокровища”… Очень современно — синтез религий и мультикультурализм, которым на деле прикрывают отступничество от Христа и по сути полное преклонение перед исламом или другими культами.

Если поначалу турок-миссионер появляется как одинокий проповедник в череде многих других безумцев, послушать которых для забавы приходит ленивая публика, то затем он уже оказывается в свите влиятельного политика и оратора Айвивуда, который подпадает под его влияние и начинает проводить законопроекты, первые из которых направлены на ограничение продажи алкоголя и закрытие кабаков, а последний предписывает полицейским заменить традиционные шлемы на фески. И лишь в конце мы узнаем, что за странноватым и забавным старичком-турком и его действиями скрывалась на закрытой вилле целая турецкая армия вторжения, ждущая своего часа.

На память приходит параллель из заключительной части “Хроник Нарнии” К. Льюиса, “Последняя битва”. В этой книге речь идет о конце света. В мире “Хроник Нарнии” светлому королевству, которому покровительствует лев Аслан, противостоит деспотическое государство Тархистан, где поклоняются страшному демону Таш; автор придал Тархистану некоторые черты, характерные для ислама. Последняя в истории битва Нарнии и Тархистана предваряется попыткой тархистанских агрессоров навязать нарнийцам синкретический культ поклонения Ташлану; характерно, что исполнители этой идеи вообще ни во что не верят.

В обоих случаях видна та же тенденция — переход от малого уже к более серьезным вещам, предельная цель которых — завоевание господства. По этой схеме и действуют мусульмане-иммигранты и их миссионеры в Европе.

И действуют так, что картина, изображенная Честертоном, уже не воспринимается как гротеск, — теперь, когда в Британии за последние 20 лет от десяти до двадцати тыcяч коренных жителей приняли ислам. В основном это, конечно, женщины, выходящие замуж за мусульман-иммигрантов, но есть и более “идейные”, в том числе из аристократических семей, так сказать, филиппы айвивуды. Тут есть несколько ярких примеров. Например, Джо-Ахмед Добсон — сын бывшего крупного лейбористского министра Фрэнка Добсона. Другое громкое имя среди новых мусульман — сын бывшего генерального директора Би-би-си Джона Берта Джонатан. В ислам также обратились дети лорда Скотта, известного тем, что он возглавлял комиссию по расследованию дела о продаже британского оружия Ираку накануне войны в Заливе.

Ну, а вилла с мусульманскими солдатами из “Перелетного кабака” в Великобритании уже существует, и не одна — много лет как сформированы “на частной собственности” лагеря по подготовке мусульманских боевиков, выходцы из которых заявили о себе в лондонской подземке.

Очень точно высмеял Честертон и типичную мусульманскую миссионерскую аргументацию:

«Посмотрите, — говорил он, грозя кривым темным пальцем, — посмотрите на свои кабаки! На кабаки, о которых вы пишете в книгах! Эти кабаки построили не для крепких христианских напитков. Их построили, чтобы продавать мусульманские, трезвые напитки. Это видно из названий. У них восточные названия. Например, у вас есть знаменитый кабак, у которого останавливаются все омнибусы. Вы зовете его “Слон и Замок”. Это не английское название. Это азиатское название. Вы скажете, что замки есть и в Англии, и я соглашусь с вами. Есть Виндзорский замок. Но где, — сердито закричал он, простирая зонтик к девушке в пылу ораторской победы, — где виндзорский слон? Я осмотрел весь Виндзорский парк. Там нет слонов…

…Вы найдете следы азиатских слов, — продолжал он, — в названиях всех ваших заведений. Более того, вы найдете их в названиях всех предметов, которые доставляют вам радость и отдохновение. Дорогие мои друзья, даже то вещество, которое придает крепость вашим напиткам, вы называете арабским словом “алкоголь”. Само собой разумеется, что частица “ал” — арабского происхождения, как в словах “Альгамбра” или “ал­гебра”…

…Вы не должны забывать, друзья мои, сколько в Лондоне полумесяцев. Вы называете полумесяцем всякую площадь, круглую с трех сторон, прямую — с четвертой. Повсюду звучит это слово, повсюду вы чтите священный символ пророка. Ваш город почти целиком состоит из полумесяцев, изредка прерываемых крестами, напоминающими о суеверии, которому вы ненадолго поддались».

Примерно по тому же типу мусульманские проповедники в России пытаются доказать, что едва ли не все примечательное в русской культуре и истории связано с мусульманами или их потомками. Например, многие убеждены, что Лев Толстой был мусульманином, и Александр Пушкин преклонялся перед исламом (потому как стихотворно перелагал Коран), и так далее. Как честертоновскому старичку-турку всюду мерещились полумесяцы, так и нынешние агитаторы ислама повсюду пытаются найти написанное арабской вязью слово “Аллах”, и, естественно, “находят”, — то в переплетении узлов и артерий на сердце человека, то в игре светотени на луне, то в рисунке на пчелиных сотах, и т. п.

Не обошлось в этом романе без “фирменных” честертоновских наблюдений за умственными болезнями людей века сего. Например: “…нынешние люди ничего не смыслят в жизни. Они ждут от природы того, чего она не обещала, а потом разрушают то, что она дала. В безбожных часовнях Айвивуда они толкуют о совершенном мире, о высшем доверии, о вселенской радости и об единстве душ. Однако на вид они не веселее прочих”.

Вместе с тем нужно признать, что тема собственно сравнения ислама и христианства в романе остается на заднем плане, и нельзя сказать, чтобы она была вполне раскрыта. “Перелетный кабак” посвящен не столько опасности ислама, сколько угрозе исчезновения “старой веселой Англии”, которую Честертон так любил.

Безусловно, несовместимость традиционного английского образа жизни и мусульманского образа жизни автор показал весьма убедительно, на английскую публику это должно было произвести впечатление. Но постороннего читателя, в частности, российского, это впечатляет не столь сильно. Какая мне, в конце концов, разница — будут ли открыты в Англии кабаки или нет? А вот будет ли там славиться имя Христово — небезразлично. Однако кабаки и прославление имени Христова — вещи из разных систем ценностей. И, надо сказать, неудивительно, что для двадцати тысяч англичан ислам оказался привлекательнее кабаков.

Основной посыл аргументации Честертона адресован по принципу “от светского светскому”. Примерно в таком же духе какая-нибудь светская россиянка будет отговаривать свою подругу, решившую принять ислам: “ну, ты что, там же придется платок носить, а то и чадру напялят, и других жен может взять, и тебя из дома не выпускать” и т. п.

Но такие аргументы никогда не действуют, если речь идет действительно о вопросах веры, о том, что едино на потребу. Самое главное-то состоит не в существовании кабаков или права не ходить в платке, а в том — где Истина. В христианстве или в исламе.

Честертон не стал затрагивать эту более серьезную проблематику, и в его случае это понятно — как мы уже говорили, в те времена никто и предположить не мог, что мусульмане, почти все страны которых были разбиты, расчленены и колонизированы европейцами, спустя несколько десятилетий начнут выкупать в Европе пустующие костелы для переделки их в мечети.

Теперь уже пора переходить к разговору по существу. Если бы Честертон жил в наши дни, безусловно, он первым бы написал об этом, и при том так хорошо и точно, как умел только он.