Режиссер Сергей Урсуляк: Хочу быть похожим на себя
Я хочу быть похожим на самого себя
– Сергей Владимирович, вас иногда сравнивают с самим Эйзенштейном. Даже лестницу в доме Гоцмана, которую вы снимали в «Ликвидации», туристы посещают больше, чем Потемкинскую. А с кем бы вам понравилось сравнение?
– Я честно скажу: сравнение с Эйзенштейном – очень хорошо, хотя это никакого отношения к реальности не имеет. Лучше ни с кем не сравнивать, а сравнивать со мной, каким я был, допустим. Просто смотреть на то, меняюсь я или не меняюсь, становлюсь я лучше, или хуже. Слава Богу, я ни с кем себя не сравниваю – не потому, что я так высоко себя ценю, а просто я считаю, что каждый должен проживать свою жизнь и заниматься тем, чем ему дано заниматься, и стараться это делать максимально честно.
А потом, по итогам, на панихиде скажут, на кого человек был похож и чем он нам нравится. Вот к этому я готовлюсь. А все остальное – ерунда по большому счету: «Он похож на Эйзенштейна, а он похож на…».
Я хочу быть похожим на самого себя. И чем ближе я к себе подойду, тем, мне кажется, будет лучше и правильнее.
– А ваши учителя…
– А вот учителя у меня есть. И это не только прямые учителя, такие, как Владимир Яковлевич Мотыль, который принял меня на Высшие режиссерские курсы. Но это, конечно же, люди, которые на меня очень сильно повлияли личным общением, своим творчеством и так далее. И здесь, конечно, я бы назвал и Микаэла Таривердиева, и Александра Анатольевича Ширвиндта, и Константина Аркадьевича Райкина, и артистов, с которыми я работал – Михаил Ульянов, Вячеслав Тихонов, Олег Ефремов. Многие самые любимые с детства артисты.
Коллеги – я нагло называю себя коллегой – и мои любимые режиссеры: Владимир Валентинович Меньшов, Никита Сергеевич Михалков, Андрон Кончаловский, Алексей Герман и, конечно, Эльдар Александрович Рязанов, которого я, слава Богу, знал лично и в последние годы мы как-то даже общались. Это очень приятно мне. Вот эти люди, конечно, на меня повлияли. У нас разная степень близости и знакомства, с кем-то я не знаком вовсе, но их творчество, в первую очередь, на меня повлияло очень сильно.
И, конечно же, я обнаруживаю в своих фильмах скрытые или не скрытые цитаты из того, что я любил. Я совсем недавно, даже не буду рассказывать, какая это картина – одна из любимых когда-то моих картин, которую я очень давно не видел, и вот случайно попал и стал смотреть. И вдруг я увидел эпизод, который очень похож на эпизод из моей картины. А я помню, как мы на площадке придумали этот эпизод к моей картине, как импровизировали и вырулили в результате на что-то очень похожее из любимого в юности. Понимаете?
Конечно, мы наполняемся тем, чем мы жили на протяжении первых тридцати, скажем, лет своей жизни, и это потом как-то прорастает в нас в качестве цитат, если хотите. Где-то я, правда, намеренно цитирую кого-то, как бы прокидывая какой-то мост к тому, что я люблю. Не становясь равным, а просто заявляя о том, что я это люблю.
Часть моей души – музыка Таривердиева
– А как вы смогли Таривердиева пригласить к работе над вашим кино?
–Когда я еще жил в Хабаровске и был ребенком, я как-то увидел его по телевизору, и мне так понравилось, как он исполнял какие-то свои вещи! Потом я стал искать его музыку, узнал, что он много пишет для кино, тогда еще не очень популярного кино. Потом почти сразу вышел «Король Олень», где была просто великая музыка Таривердиева. Замечательная картина Павла Арсенова. И все-таки он еще не был всем известным композитором. Потом, когда вышли «17 мгновений весны», «Ирония судьбы»…
Но я его полюбил гораздо раньше, и когда встал вопрос о том, какая музыка должна быть в моем фильме, я просто позвонил ему, и он, как человек простой, вернее, сложный, но простой в общении, замечательно отреагировал, и это было четыре года счастья – общение с Таривердиевым. Мы сделали две картины.
– Две разве?
– Две. «Летние люди» и «Русский регтайм». А дальше я уже работал с его музыкой без него. У меня еще «Сочинение ко Дню Победы» с его музыкой, «Исаев» частично, во многом с его музыкой. Это часть моей души – музыка Таривердиева. Это большая часть моей души. И, конечно, он оказал на меня огромное влияние – не тем, что он мне говорил, не тем, что он рассказывал, а тем, какую музыку он писал.
– А какие ноты Таривердиева вы переписывали в детстве? Вы рассказывали, как вы не любили играть на фортепиано, но ездили в библиотеку и переписывали ноты.
– Ааа! Да! Действительно, меня родители мучили обучением игре на фортепиано. Я это очень не любил. Но когда в моей жизни появился Таривердиев, то я понял, что очень хочу еще и уметь играть эту музыку. А тогда было сложно с нотами, издавался сборник «Песни радио и телевидения», ежемесячный, по-моему, и там была «Песня о далекой Родине» из «17 мгновений весны», там же был «Маленький принц». А вот все его сложные вещи так широко не издавались, их можно было найти только в музыкальной библиотеке города Хабаровска, которая находилась в центре, а мы жили далеко на окраине. И я ездил туда с нотной тетрадью и рисовал эти ненавистные мне значки для того, чтобы дома пытаться разбирать и как-то это играть.
Если сейчас меня подвести к роялю, то единственное, что я смогу сыграть — именно это. Больше в моей памяти не осталось ничего. Какие-то аккорды и какие-то темы из того, что я тогда выписывал, они во мне остались. Больше ничего. Ни этюдов Гедике и Черни, ничего больше во мне нет. А вот это осталось.
– В каждом вашем фильме есть что-то, что вызывает давние глубокие воспоминания. Я всегда долго рефлексирую: почему это так задело? Например, в «Летних людях» я списала все на игру Сергея Колтакова. Он гениальный. А, кстати, вы его будете еще снимать?
– Был бы повод! Я никогда не планирую, что обязательно сниму того или другого артиста. С Сережей у нас был замечательный опыт. Сережа непростой артист, непростой человек, но абсолютно выдающееся дарование. Сейчас я часто его вижу, слава Богу, он стал сниматься, уже не отказывается как тогда, когда я его звал. Тогда его просто невозможно было найти. Сейчас он снимается, и одна роль лучше другой. Он абсолютно выдающийся артист. Мне очень жаль, что он не играет в театре.
Кадр из фильма «Летние люди». 1995 год
– Играет! У Огарева сыграл недавно в пьесе Радзинского «Лунин, или смерть Жака».
– Да? Это абсолютно выдающееся дарование. Когда я вспоминаю его роли у Володи Хотиненко в «Зеркале для героя», у Инны Туманян в фильме «Соучастники», это просто грандиозно.
В «Ликвидации» нет плохих людей
– Дальше идет «Ликвидация», и вы до всех этих жутких событий с Украиной…
– Там Украиной и не пахнет, в смысле – событиями в Украине.
– Ну как же? И вот герой Пореченкова, он же не плохой человек…
– Конечно, нет. Там нет плохих людей. У них могло сложиться по-другому, и они все по-своему обаятельные, чувствующие. Но вот так сложилась жизнь, что он такой, она такая, они такие, и жизнь их развела. В «Ликвидации», я уже говорил, скажу еще раз: там благодаря артистам, атмосфере Одессы, языку, юмору, сентиментальности, ретрообразности создан некий мир, в котором каждому из нас хотелось бы жить – при всей жестокости и сложности всего, что связано с концом 40-х годов. Там есть мир, в котором хочется жить. Я думаю, что успех этой картины обязан именно этому. Потому что ничего особого там нет. Детективная интрига? Ну, это, в общем, побочная вещь. А вот атмосфера – да, вот там есть атмосфера.
Кадр из фильма «Ликвидация»
– Знаете, на чем я сломалась, когда смотрела «Ликвидацию»? Когда уже последняя сцена, герой Пореченкова говорит: «Вы всем жизнь испортили. Вы все время воюете, а когда не воюете, друг друга убиваете и чужое делите».
— Сейчас обычный вопрос: а у вас в семье есть репрессированные? А вот в моей семье, скорее всего, не репрессированный, а палач, понимаете? Мой дед был на Колыме и, скорее всего, был там в охране, хотя я не могу точно это узнать. И вдруг на этой сцене у меня щелкнуло так, что я вышла из комнаты, и все говорят: а что случилось? А я вдруг вот этого своего деда поняла. Действительно, он был не против людей. У него просто все сломалось от этой власти. А могло бы быть по-другому… Вот откуда вы это взяли?
– Я ниоткуда это не взял, просто я глубоко советский человек внутри себя, я это воспринимаю как большую часть своей жизни и в каком-то смысле главную часть, сформировавшую меня. И все мои фильмы, так или иначе, как-то расположены там, в том времени. Я практически не выхожу за пределы того времени. Потому что про то я понимаю лучше, чем про сегодня. И, наверное, какие-то вещи, может быть, я угадываю. Не потому что я прожил это, а просто есть же генетическая память, если мы всерьез относимся к себе, к родным, к стране и так далее, она как-то пробуждается, видимо. Подсознание какое-то начинает работать.
Я плохой теоретик, я вам так скажу. Я не знаю, какой я практик, но теоретик я точно не самый лучший. У меня одна задача – я стараюсь максимально честно и максимально скрупулёзно делать то, что я делаю.
И я знаю, что поскольку я воспитан на эмоциональных фильмах, на эмоциональной музыке, на том, что что-то рождает в душе, то мне крайне важно, чтобы люди испытывали острую эмоцию при просмотре того, что я делаю. По-настоящему.
Картина может быть лучше, хуже, нравиться или не нравиться, но чтобы было по-настоящему жалко, по-настоящему смешно, чтобы было по-настоящему больно.
Я где-то читал, что человек смотрел какую-то мою картину и сломал телефон, потому что не мог смотреть. Сломал телефон, чтобы как-то разрушить это ощущение «у меня сейчас сердце разорвется», чтобы хоть как-то выпрыгнуть из этого состояния. Для меня это очень дорого, понимаете? Как и острые отрицательные отзывы мне тоже приятны, потому что я понимаю, что я не убедил, но как-то очень остро задел. Но, еще раз говорю, я плохой теоретик.
Я говорю не про власть, а про людей
– А «человек советский» – это кто для вас? Это же не власть? Вы же своим первым фильмом «Русский регтайм» уже показали ваше отношение к ней. Но ведь столько же было действительно великого! Почему говорим, что это эпоха Сталина? Эпоха Курчатова, Гагарина, Королева. Вы об этом, я так понимаю.
– В этом смысле, конечно. Я говорю не про власть, а про людей, которые жили. Во-первых, мне кажется, было очень много идеализма. Того, что отсутствует сегодня совершенно. При том казалось, что это имеет какую перспективу и цель, понимаете? Да, эта цель, эта перспектива могла быть испорчена, оболгана и затаскана. Но она есть.
Наверное, это было ошибкой, но была цель – то, что дети будут жить лучше, чем мы. И мне кажется, что ее сегодня не хватает, потому что есть ощущение, что мы живем не шибко хорошо, а дети вообще непонятно как будут жить. С таким ощущением страну, мне кажется, нельзя строить, нельзя жить в ней, нельзя быть счастливым по-настоящему – не секундным счастьем, потому что поел или поспал, а каким-то высоким счастьем.
Очень трудно жить при отсутствии цели и перспективы. И в этом смысле я советский человек.
Я советский человек, потому что воспитан на советском кино, которое было великое, на советском театре, который был просто изумительный по разнообразию и глубине. Это не исключает того, что рядом было много дури, плохого, бездарного, но это нормально, это в порядке вещей. Но мы же по этим пикам, по вершинам судим. И эти вершины были просто непревзойденные. По литературе, которую я очень люблю, по советской литературе, которую я много экранизировал, кстати говоря.
И главное – по своим родителям, включая дедушек и бабушек, которые жили честно и правильно. Да, бедно, да, без выездов за границу, без чтения чего-то, чего было нельзя читать, но это было очень хорошо и душевно, и с какой-то перспективой. Я не знаю, я не могу это объяснить, но я это очень чувствую. И поэтому я себя считаю, наверное, к сожалению, хотя я уже в таком возрасте, что уже все равно – советским человеком.
– Отсыл к войне, «Бессмертный полк» – это замечательно. Но ведь отношение к ветеранам у нас ужасающее. А вы-то говорите о семье, о личном.
– Совершенно верно. Опять же, ради Бога, «Бессмертный полк» – замечательная вещь. Но если бы он подтверждался еще чем-то в остальное время, понимаете? Сейчас, честно говоря, их уже так мало осталось.
– Ваш фильм «Сочинение ко Дню Победы» – это такой стёб, все прикольно, стиль 90-х. И вдруг сцена, когда герои втроем сидят в самолете… Что же это такое? В этот момент – ну, не телефон, но хотелось что-то поломать!
– Этот фильм можно любить или не любить, он может нравиться или не нравиться, но я знаю, что это абсолютно искреннее кино. Я сказал абсолютно то, что хотел, что я чувствовал. А дальше вы можете ко мне присоединяться, можете не присоединяться. Но я до перехвата в горле этих людей любил.
– Вы рассказывали, как Тихонов говорил, что Ульянов текст не учит.
– Да. Они смешные были, очень хорошие, трогательные люди. И по-настоящему великие артисты.
Кадр из фильма «Сочинение ко Дню Победы»
Тем, кто ходит в кинотеатры, мне нечего предложить
– А почему вы снимаете именно сериалы? Хотя это сейчас мировая тенденция. Во-первых, аудитория – все-таки это телевидение. Во-вторых, историю можно показать подробно, проработать. Вы за каналом «Россия» пошли, вам предложили снять сериал? Изначально как это получилось?
– Первый раз я сделал самостоятельно, была небольшая пятисерийная вещь по Агате Кристи. Она не широко прошла и не имела большого успеха, хотя мне она нравится. Хорошо сделанная вещь.
Потом мне предложили сделать «Ликвидацию», и я уцепился за это. Там был еще первый вариант сценария, который не очень похож на то, что получилось впоследствии, но там была Одесса, было легкое изложение, какое-то обаяние было. Потом этот сценарий переписали по моей просьбе, потому что тот невозможно было снимать. При том, что я тяжело снимал и даже думал отказаться в середине, уж очень долго это было, я бы уже просто не выдержал. Но в результате мне очень понравилось снимать сериалы.
Понравилось, потому что я вдруг увидел зрительскую отдачу – не в смысле успеха или любви к себе, хотя этого на «Ликвидации» было достаточно. Я почувствовал зрительскую отдачу, когда смотрят, когда спорят, когда любят героев. И мне показалось, что я немножко попал в советское кино, когда выходил фильм и все его видели, обсуждали. Мне это очень понравилось. И я понял, что я хочу заниматься этим.
Меня спрашивают: «А ты не хочешь вернуться в кино, которое в кинотеатрах?» Не хочу, и мне кажется, что я и не смогу вернуться по одной причине: я понимаю, что тем, кто ходит в кинотеатры, мне нечего предложить. Они хотят смотреть другое. Если бы у нас аудитория была разделена, и я понимал, что есть некая группа со своими кинотеатрами, некая аудитория, которой я могу что-то предложить, я, может быть, и сделал бы что-то. А тут я понимаю, что те, к кому я обращаюсь, в кинотеатр не ходят, почти не ходят.
– 4D формат.
– Да-да. Мне нечего предложить, я не могу соответствовать такому бойкому, по-своему талантливому и интересному, но абсолютно не моему кино. А вот тут мне нравится.
Это не вопрос успеха, а это вопрос отдачи, горячей обратной связи с теми, к кому я обращаюсь. Нравится, не нравится, но это воспринимается. Это воспринимается со знаком плюс, со знаком минус, и я получаю от этого огромный энергетический припек.
Я очень люблю свои полнометражные картины. Ну, ты поехал на фестиваль, ну, тебе дали приз, ну, ты показал там, показал здесь – и все, это кануло. Кто-то вспомнил потом, кто-то не вспомнил. Это осталось строкой в биографии: ты получил приз за лучшую женскую роль, за операторскую работу, за режиссуру. И все. «А, помню-помню!» А здесь: я называю «Тихий Дон», кто-то бежит мне морду бить, кто-то бежит целовать, но знают, о чем мы говорим. Потому, что это видели очень многие. Нравится, не нравится, но видели.
– Точность в деталях, точно проработанные роли, точно играют все актеры, даже собаки с кошками. Это только у Кустурицы, по-моему, так. Это такая подготовка, это работа, это вложение любви?
– Это работа, безусловно. Это серьезное отношение к делу, это правильный подбор ребят, это хорошая группа, в первую очередь, которая помогает во всем. Это желание сделать хорошо, а не абы как. Для этого должны быть возможности – финансовые, временные. Для этого тебе должны доверять. Слава Богу, канал «Россия» мне доверяет. Они контролируют финансовое состояние картины, что правильно, но они не контролируют ежесекундно – так я снимаю или не так, кто играет.
Они глобально готовы воспринять и говорить о некой картине, не о кусочках – «давай будем спорить по любому поводу». И мне это очень приятно, это дает мне возможность работать, это дает мне возможность с ними общаться, это дает нам возможность общаться на равных, при том, что я понимаю, что они мне дают работу, а я им приношу какой-то фильм.
Конечно, от условий, в которых ты работаешь, очень многое зависит. И, наверное, если бы у меня были менее комфортные, как принято говорить сейчас, условия, может быть, я не смог бы снимать кино на протяжении года. Это все-таки довольно тяжелая вещь. Опять же, не нужно преувеличивать, но это все-таки тяжело, потому что долго, вне дома, каждый день чего-то требуя от всех. Это тяжело. Но, слава Богу, что мне дают такие возможности. Пока, по крайней мере.
Проще снять 20-е годы, 90-х не осталось вовсе
– Перед нашей встречей зашла в фейсбук — наш шеф-редактор пишет: «Вот прочитал Водолазкина, что-нибудь еще посоветуйте». И дальше ему советуют – отгадайте кого? Иванова, и в том числе «Ненастье».
– Ну, Иванов сейчас очень популярный… Да, сейчас в работе «Ненастье» Иванова. Сложная работа. Предварительный период идет, уже месяца два с половиной.
– Тоже канал «Россия», тоже сериал?
– Да, сериал, восемь серий для канала «Россия». Первый раз я приближаюсь к нашему времени. Я его чуть-чуть отставил, в смысле того, что у Иванова все в 2013-2014 году происходит, а у меня все заканчивается переходом на 2000 год. То есть от ухода Горбачева до ухода Ельцина – вот этот промежуток мы будем снимать.
И, как выяснилось, это изначально очень сложно, потому что все стало другим – улицы другие, дома другие, машины другие и одежда другая. И это «другое» не имеет еще наработок, которые имеет Великая Отечественная война или там 20-е годы, когда есть костюмы, база, места. Сейчас просто все заново создается, так сказать, руками. Я даже не думал, что это так сложно. Проще оказалось снять 20-е годы. Немного осталось мест, где можно снять 20-е годы, но ты знаешь, где они есть. А 90-х практически не осталось вовсе, потому что все уже совершенно другое. Даже ларьки уже снесли, и приходится их строить заново. Тяжелая работа.
– А скажете, кто играет?
– Понимаете, до тех пор, пока мы не ударили по рукам с каналом «Россия», я не хочу, что называется, раньше времени бить в колокола. Много будет артистов для меня новых, поскольку среда новая и возраст уже не моих сверстников, не моих любимых артистов.
Маковецкий, Машков – они уже немножко другого поколения, они уже ветераны. А это ребята от 25 до 35. Вот сейчас мы ищем, ко мне приходят каждый день по 10-15 человек, мы смотрим, общаемся и намываем некий, так сказать, «песок», из которого потом, может быть, что-то получится. Или не получится.
– В этом плане уже есть абсолютное к вам доверие. Какой Ткачук в «Тихом Доне»!
– Ткачук – великий артист, выдающийся! Замечательный парень. Ему бы роли… Это просто уникальное дарование. Женя Ткачук – абсолютно уникальное дарование.
– Отдельный низкий поклон вам за женские образы. И всем веришь, и всех так жалко.
– Жалко, да. Это крайне важно.
– Я закончила смотреть «Тихий Дон» сегодня утром, сижу такая, думаю: ну, хорошо, если бы не было войны, не было такой ситуации в стране, этот треугольник все равно бы существовал, как из него им было выходить, как?
– Я не предложу вам выхода. То, что жалко – это правильно, это должно быть, и должно быть жалко до слез. Я же не кривляюсь, я те же эмоции испытываю, когда читаю, когда снимаю. Ну, когда снимаю, может быть не до такой степени, а когда я монтирую – да, скупая мужская слеза у меня бывает тоже. Я не рассматриваю это, как «ах, как они играют». Они играют как-то отдельно от меня, и меня часто очень трогает, как они хорошо играют.
– А мы надеемся, что выйдет этот сериал, и будут еще новые.
– Ну, какое-то время еще потрепыхаюсь, да.
– Спасибо вам.
– Спасибо огромное!
Беседовала Амелина Тамара
Видео: Виктор Аромштам
Фото: Ефим Эрихман