Обнажённое тело — это прекрасно или постыдно? А обнажённая душа? Размышляет священник Сергий Круглов.
Текущая седмица (не путать с «неделей»), наступившая по Неделе (не путать с «седмицей», то есть семью календарными днями) пятой Великого поста, проходит для нас — под молитвенным покровом преподобной Марии Египетской. И Мариино стояние, когда на утрене полностью читается Великий покаянный канон, мы на прошлой седмице отстояли, и подобающие молитвы этой святой, как издавна навыкли, вознесли, и житие ее в который раз прослушали…
Случилось так, что, по некоторой надобности, мне надо было заново просмотреть это житие преподобной Марии Египетской, текст, который я ранее и без того читал сто раз. Тот самый текст из собрания житий святителя Димитрия Ростовского, где он обильно цитирует более ранний текст святителя Софрония Иерусалимского.
Тех самых «Житий», которые роскошно переизданы разными православными издательствами, украшают златотиснеными корешками полки приходских библиотек, и, как оно нередко бывает с златотиснеными изданиями, редко читаемы — уж сколько мы слышали критики, семо и овамо, что жития святых — не более чем стилизованные сказки для православных наивов, что они выхолощены и усреднены, что современным читателям они ничего не дают….
Может, и так, не стану судить. Но именно сейчас, открыв житие преподобной Марии Египетской, я прочел его непредвзято. Почему — не знаю… просто так уж жизнь повернулась. И первые же строки меня сразили, явным и неприкрытым смыслом.
Помните эти строки?
«Блюсти царскую тайну хорошо, а открывать и проповедовать дела Божии славно» (Тов.12:7), — так сказал архангел Рафаил Товиту, когда совершилось дивное исцеление его слепоты. Действительно, не хранить царской тайны страшно и гибельно, а умалчивать о преславных делах Божиих — большая потеря для души. «И я, — говорит святой Софроний, написавший житие преподобной Марии Египетской, — боюсь молчанием утаить Божественные дела и, вспоминая о грозящем несчастии рабу (Мф.25:18, 25), закопавшему в землю данный от Бога талант, не могу не рассказать святой повести, дошедшей до меня».
Святые, рассказывая о святых, вовсе не кокетничали. То, что нам, современным полуневерам, видится как средневековые архаичные виньетки, как благочестивые жеманные суесловия, как непременный признак жанра житий, на самом деле для них было — самой правдашней правдой… С первых строк жития нам впрямую говорится: тот, кто его пишет, открывает великую тайну, поднимает покров. И сам робеет, и испытывает такой же трепет, говоря современным молодежным языком — пребывает на такой же «измене», как тот, кто распахивает дверь в спальню молодоженов, кто сдергивает покрывало с трепетной тайны…
Современному миру этот момент «сдергивания покрывал» хорошо знаком — к сожалению, более как грех Хама. Современные СМИ этим и живут, стараясь не оставить тайны на тайне в жизни ли звезд, в освещении ли трагедий, катастроф, общественно значимых событий — но авторы житий если и делали это, то не для сенсации, не для того, чтоб сорвать славу «разоблачителей» и стяжать свои «пятнадцать минут славы» в вспышках камер и свете софитов, , и уж явно не в видах стеба и глума — они не могли не поделиться чем-то, ставшим потрясающе важным для них самих, не могли не поделиться чудом и истиной Божьей.
Имейте в виду: то, что писали авторы житий святых — они писали всерьез, и наш нынешний подход к этим житиям, к их прочтению, к самому этому жанру, поверхностный, постмодернистский, а главное — нецерковный, в корне неверен, с таким подходом мы рискуем не понять в житиях вообще ничего….
Так вот, это житие, как вы помните, начинается с рассказа про монаха Иерусалимского монастыря, авву Зосиму, который долго искал совершенного инока, да так и не нашел… И вот, пойдя, по обычаю, в уединение в Заиорданскую пустыню, чтоб провести там Великий пост (вот откуда берет начало Прощеное воскресенье: древние иноки накануне Великого поста прощались друг с другом, потому что пост проводили всяк в одиночку в тяжелейших условиях уединения в пустыне, и попросту не знали, увидят ли друг друга живыми на Пасху…
А мы-то с вами в Прощеное воскресенье! Соблюдаем формально этот старинный обычай — но ничем абсолютно не рискуем ради своей веры, еще и смеемся, мол, какая это пустая формальность, просить прощения накануне Великого поста, но знали бы мы, ЧЕМ это доставалось нашим предкам…жалкие и поверхностные мы человеки) — так вот, уйдя в пустыню, авва Зосима встретил там невероятное существо, но сразу почуял, что встреча с ним дана ему, Зосиме, Богом:
«После двадцати дней пути, он однажды приостановился и, обратившись на восток, стал петь шестой час, исполняя обычные молитвы: во время своего подвига он, приостанавливаясь, пел каждый час и молился. Когда он так пел, то увидал с правой стороны как будто тень человеческого тела. Испугавшись и думая, что это бесовское наваждение, он стал креститься. Когда страх прошел, и молитва была окончена, он обернулся к югу и увидел человека нагого, опаленного до черна солнцем, с белыми, как шерсть волосами, спускавшимися только до шеи.
Зосима побежал в ту сторону с большою радостью: в последние дни он не видал не только человека, но и животного. Когда этот человек издали увидал, что Зосима приближается к нему, то поспешно побежал вглубь пустыни. Но Зосима как будто забыл и свою старость, и утомление от пути, и бросился догонять беглеца».
Иссохшее тело… Женское тело, это авва Зосима понял почти сразу. Видимо, настолько оно ранее было именно — женским, прекрасным, что его конституция и стать остались прежними, узнаваемыми, даже на камнях палимой солнцем пустыни. Но такой степени худобы и иссушенности, которая не снилась нынешним дамам, истязающим себя фитнесами и диетами ради избавления от лишних килограммов (недавно прочел в инете: модный тренд у сегодняшних «продвинутых» модельеров и стилистов — искать особо худых фемин в лечебницах, где лечатся от анорексии, и приглашать их на подиум…).
С волосами белыми — явно что выпаленными солнцем, и жидкими, всего лишь до плеч, в то время как один из основных признаков красоты для тогдашних женщин Средиземноморского бассейна были именно волосы, густые и до пят, а тут — секущиеся, вылезшие, редкие….
Дальше цитировать житие я не стану, оно и так всем известно. Дальше — вы знаете: существо вспомнило нечто естественное человеческое, напомнило монаху, что она все-таки женщина, а потрясенный авва Зосима оторвал часть своей ветхой рясы, чтоб та прикрылась… Для меня важно здесь вот что: Мария в пустыне была — голой перед Богом. Обнаженной совершенно. Как мы с вами, православные, говорим в молитвах — «обнаженной всякого дела блага», но мы говорим привычно, церковно-благочестиво и благоуветливо, полагая эти слова не более чем тропом — а святая понимала буквально, во всей страшной правде и недвусмысленности…
Потому до сих пор, несмотря на скептику критиков, мы с вами любим читать это житие, потому оно нас впечатляет: Мария скинула с себя абсолютно всё своё прошлое, косметику, манеры, похоти, страсти, одежду, если б могла — наверное, скинула бы саму плоть, чтоб осталась пред Богом одна ее страдающая, покаянная, чистая, цельная душа…
Она скинула, в порыве ко Христу, те «ризы кожаные», которые надели, согрешив и стараясь укрыться, прикрыться от Бога — а ведь «прикрываемся» мы от тех, кто нам чужой, не свой, не родной, с кем утрачены отношения любви — прародители Адам и Ева. Она сделала это так решительно, как уже не могут многие из нас — но от этого пример ее жизни для нас не стал менее впечатляющ. Полная обнаженность перед Богом, телом и помыслом — в этом секрет ее святости, такой простой, такой страшный и великий, что дерзнуть ей подражать решится не всякий из нас.
И вот две мысли, касающиеся всего этого, кипят и бродят в моей голове.
Первая: сколько наш век знает всякой «обнаженки»… От коммерческой рекламы с использованием голой плоти — до идейных нудистов, потрясающих дряблыми, в меру целлюлитными и обрюзгшими, телесами при честном народе под лозунгами типа «что естественно, то не безобразно». Но коренное их отличие от Марии Египетской — вот в чем: они считают, что само по себе обнаженное тело — прекрасно, и в гордыне похваляются им, взыскуя умозрительной «свободы» и полной автономности от всех и вся. А она предстала перед Богом не в похвалении собой — наоборот, в смирении и покаянии, в телесной нищете и безобразии, не страшась оголить пред Небом свои несовершенства, от той самой лихой «свободы» придя к пониманию: одна я, сама по себе, без Бога — ничто и никто…
И вторая, касающаяся и меня, и всех нас: мы, именующие себя «верующими», как часто не хотим быть перед Богом — обнаженными… Мы постоянно надеваем маски, напяливаем на себя ризы кожаные, ветхую спецодежду грехопадения. Молимся — и смотрим на себя со стороны: ах, какой я молитвенник!.. Делаем доброе дело ближнему — и чувствуем себя как на театральной сцене: ах, вот я зарабатываю пропуск в Царство Небесное…
Служим службу, мы, священники — и смотрим на себя со стороны: ах, не хрипл ли в ектениях и возгласах мой поставленный тенор, ах, насколько я благоуветлив, учителен, как на меня посмотрят прихожане!… Мы часто не видим ни себя такими как есть, ни ближних как они есть, потому и не можем их полюбить, как нам заповедано. Мы носим маски. Маски быстро прирастают к нашей коже… Прирастают прочно. И потому пример таких святых, которые жизнь положили, чтоб сорвать с себя эти приросшие маски, таких, как преподобная Мария Египетская, нам с вами бывает чужд и невыносим — но единственно спасителен.