Дине чуть больше пятидесяти. Она высокая, красивая и полная жизни женщина. Дина преподает джазовый вокал в школе Казарновского. А в свободное от работы время учит пению больных раком детей, пациентов Российской детской клинической больницы, подопечных фонда «Подари жизнь». Так мы и познакомились.
Дина – учитель и волонтер фонда, я – журналист и волонтер. Потом встречались на концерте, радуясь тому, как замечательно выучились петь «наши» дети, потом – в парке Дружбы на Речном вокзале: мы оказались соседями. Вместе мы разбрасывали желтые осенние листья над каруселью в закрытом парке аттракционов, кормили уток на замерзшем пруду, щупали набухшие почки на старой сирени. Дина делала «козу» моим детям, глазеющим на нее из сдвоенной коляски, а по вечерам, созваниваясь, мы подсчитывали с Диной, через сколько она уже сможет, наконец, начать заниматься с ними музыкой.
А потом Дина пропала.
Месяц, два, три. Полгода. Телефон не отвечал, а в парке мы почему-то не встречались. Я думала, ну мало ли, загрузка в школе, новый маршрут из метро домой. Но в октябре Дина позвонила сама.
«У меня рак», — сказала она. А потом заплакала. Оказалось, все эти полгода Дина пыталась бороться. Но столичные клиники отказывались от нее одна за другой с обыкновенной бессердечной формулировкой: рекомендовано симптоматическое лечение на дому. Так в России заведено выписывать тех, в чьей неизлечимости больше нет никаких сомнений, от кого устали врачи, для кого не придумано лекарств.
«Понимаешь, — сказала в телефон Дина, — у меня сын женится. Я не могу вот так просто умереть. Может быть, есть возможность еще хотя бы немного повоевать?».
Дина, повторю, учительница. Никаких вариантов «рвануть за границу» или «купить все самое лучшее, что есть в мире, с помощью врачей самой дорогой клиники в Москве» у нее нет. Все знакомые доктора, которым я звоню и пересказываю Динину историю, произносят в трубку только одну фамилию: «Строяковский. Если есть на свете что-то, что может продлить ей жизнь, он это знает», — говорят хирурги и онкологи, гематологи, терапевты и другие люди, хоть что-то смыслящие в медицине. В ответ на просьбу «договориться с доктором о встрече» возражают: «Понимаешь, Строяковский не принимает по блату. А если предложите деньги, вообще выгонит. Там такая больница».
Мы записались с Диной на официальный платный прием. Договорились встретиться у больницы.
62-я – это минут двадцать на машине по Рижскому шоссе. Загород . Большой тихий парк полный шелестящих желтыми листьями кленов, здание, построенное в те времена, когда про больницы думали, что они что-то вроде храма медицины. Теперь так не строят. Еще и поэтому 62-я – белая ворона: большие окна, в которые клены стучат своими лапами. Кому – тревожно, а кому – с надеждой. Здесь помогали всем, кого я любила. Кто-то – поправился и полноценно живет до сих пор, кого-то мне до сих пор не хватает. Но ни про кого из тех, кто здесь лечился, я не слышала, чтобы его унижали, не замечали, не лечили, не пытались спасти, сохранить качество жизни. Большая, на самом деле, редкость в нынешней российской онкологии.
Дину привез сын. Зовут, как и моего, Георгий. Только на 28 лет старше. «Это вы женитесь?» — спросила я, чтобы не врать Дине, что она ничуть не изменилась. «Вот да, я», — ответил Георгий и почему-то виновато улыбнулся.
Дину посадили в коляску. Она так ослабла, что уже не ходила сама. Большая женщина, так любившая яркую помаду, сделалась тоненькой и лысой от химиотерапий и отсутствия надежды. Обычно в таких случаях говорят о том, что не поменялись глаза. Но это не так. Глаза у Дины поменялись. Они были грустными.
Мы оформили Дине карту, оплатили консультацию и поднялись на второй этаж ждать приема заведующего отделением химиотерапии Даниила Строяковского.
Строяковский листал Динины бумаги и хмурился. «Если честно, ситуация плохая», — сказал он. Дина сжалась. «Но я не закончил», — сказал Строяковский. И спросил проверяли ли Дине хотя бы в одной из многочисленных клиник, где она лечилась и консультировалась, редкую генную мутацию (он ее назвал, но я сейчас даже не буду пытаться повторить). Дина покачала головой. «Знаете, — сказал тогда Строяковский, — в этом случае у нас с вами может оказаться рояль в кустах». В этот момент из объемной истории Дининой болезни вдруг посыпались ноты. Гершвин. «Рапсодия в стиле блюз». До сих пор не знаю, зачем она хранила эту партитуру в истории болезни, но все вдруг рассмеялись: «Конечно у меня будет рояль в кустах, — сказала Дина, — Я же музыкант».
Я не помню, смеялся ли с нами Строяковский. Кажется, нет. Он попросил меня выйти и рассказал один на один Дине, что будет, если мутацию найдут, а что– если не найдут.
Она оставила «стекла» в патанатомической лаборатории 62-й (одной из лучших в стране) и мы поехали домой. А потом ели арбуз.
Через полторы недели анализ показал у Дины наличие нужной мутации. Сообщая ей об этом, доктор Строяковский, как она мне рассказывала, зашмыгал носом, но сделал вид, что это просто насморк. А потом сидел в своем кабинете и сам по телефону договаривался, чтобы Дина стала одним из пяти первых пациентов в Москве, которые получил самое новое из существующих на свете лекарств при четвертой стадии рака легкого. И Дина его получила. Доктор Строяковский в тот день положил ей руку на плечо и очень серьезно сказал: «Постарайтесь успеть все, что запланировали».
В декабре того года Динин сын Георгий женился. Ближе к лету у Георгия родился сын – Динин внук. И она успела покачать его на руках и спеть какую-то из своих любимых джазовых колыбельных. Мы еще много раз болтали по телефону, переписывались и однажды снова ели арбуз.
«Невозможно даже рассказать, как важно, что у меня оказалось это время, — как-то написала мне в письме Дина, — я сумела все принять и понять. Научилась жить каждым мгновением, понимая насколько оно неповторимо. Мне нравится, как по подоконнику стучит дождь, я вдруг разглядела, какой удивительный путь проделывают снежинки, прежде чем прилипнуть к окну и навсегда исчезнуть, я переслушала, кажется, все свои любимые пластинки и осознала, какими замечательными людьми, своими родными, я окружена. Я счастлива». Следующей осенью Дины не стало.
Я написала доктору Строяковскому о том, каким, благодаря ему, был для Дины этот год. И как он закончился. И он ответил «Спасибо, что рассказали. Мне было важно это знать».
И мне ужасно захотелось его обнять.
Хочется и сейчас, все эти дни, когда Левиафан, медленно подкрадываясь, разрушает то немногое хорошее, честное и профессиональное, что есть в российской медицине: лучшую в стране онкологическую больницу для взрослых, где работает созданная одним из лучших в стране главврачом Махсоном настоящая команда врачей. Я не знаю, куда эти люди, в том числе и Даниил Строяковский, пойдут, когда все развалится. И не могу придумать ни один здравый аргумент, которым могли бы руководствоваться люди, делающие теперь все, чтобы 62-я развалилась.