Русские женщины. Век ХХ

Полагаю, что далеко не всякий думал о том, что в стоянии за веру в годину советского лихолетья многих русских женщин нужно поставить непосредственно за теми, кто кровью засвидетельствовал верность Христу. Впрочем, когда мы говорим “советское лихолетье”, мы не должны мыслить, будто разгул сатанизма вторгся к нам абсолютно извне. Крушение алтарей, уничтожение иерархии, священства, знати, расстрел лучших сынов и дочерей России, — всё это дело рук самих русских. Правда, отцам и дедам нашим это было подсказано, но ведь и змеиный шёпот, соблазнивший праотцев в раю, не сделал их безответственными. Равно и здесь прозвучавшая приманка: “Вы хозяева страны, земля — народу, заводы и фабрики — рабочим…”, — вся эта откровенно оголтелая ложь так убаюкала совесть насельников русской земли, что даже одарённейшие личности — и те не разглядели демонической подосновы революции, и вместо того чтобы узреть Христа в терновом венце в стане погибающих, утешающего гонимых, укрепляющего расстреливаемых, Блок кощунственно усмотрел Его в белом венчике из роз среди убивающих.

После подобного — как не потянуться к грабежу, как не начать убивать друг друга, как не грабить культовые и культурные ценности, сосредоточенные в храмах, монастырях, у дворянства… Именно после такого рода откровений “вдруг” перестали понимать, что нельзя брать тебе не принадлежащее, нельзя нарушать Божии заповеди… Вседозволенность выразилась в повальных убийствах, в произволе, которым подвергались лучшие сыны и дочери отчизны; именно они расстреливались, ссылались на каторжные работы. Разделение по классам внесло чисто демоническую рознь. С сатанинским одушевлением разграблялись и уничтожались культурные сокровища. Но весь ужас в том, что через причастность к этой вакханалии заживо растлевались души, которые в очах Божиих дороже всех сокровищ мира.

Мне, тогда ещё подростку, запомнился фильм (теперь уж и не помню названия), где один из персонажей, поэт Бессонов, глядя в окно на проходящую демонстрацию, неистовым рёвом одобряющую революционные злодейства, со злорадством изрекает: “Народ богоносец превращается в богоборца”¹. Сказать такое возможно либо христианину, опытно ведающему всё о христианских чаяниях, либо человеку, сознательно ставящему себе задачей ниспровергнуть христианские святыни и тем отвратить русского человека от жизни во Христе. Грех для христианина — падение, которое прямо пропорционально высоте восхождения. Оставив свою полуподвижническую жизнь, русский христианин всей опустошённой душою потянулся ко всездозволенности, к братоубийству и грабежу. В этом — весь ужас змеиного шёпота.

Жизнь во Христе требует постоянной отдачи, усилия, труда, жертвенности. Соблазнившись же, русский человек поверил, что все духовные ценности — вымысел, химера, бред. Отбросили их — и всё во мгновение изменилось: померкли совесть, достоинство, честь; угасло мужество, иссякла любовь.

Но и то нужно сказать, что фантасмагория, обрушившаяся на русского человека, налетела на него не внезапно. Ещё Достоевский пророчески предупреждал, что легион бесов готовится напасть на русскую землю, а доступ к литературе, не в пример советским временам, был свободен. Когда же это случилось, академик Павлов открытым текстом писал правительству о том, что поставить народ на четыре ноги несложно, а вот поднять — дело непомерно трудное, для этого понадобится много поколений. Так всё и совершилось; народ, оторванный от корней веры, ниспал в растление: ужасы злобы, предательства, распутства умножались в геометрической прогрессии. Конечно, не все пошли по описанному пути, многие не склонились перед молохом. Среди всеобщего безверия, жестокости, предательства, вероломства они с мужеством, достоинством, благородством выразили себя как герои духа, стяжав своею кровью ореол мученичества.

Но не о прославленных святых и исповедниках Российских идёт здесь речь, а о тех, которые вели вполне светский образ жизни, не чуждались развлечений, увеселений. И это они умели совмещать с чистотою жизни, с обаятельностью души и чуткостью сердца. Одним своим благородством они вносили в быт и в жизнь окружения изящество, красоту, умиротворение. Но сразу же подчеркну, что описанные качества нельзя отождествлять с христианским облагодатствованием, которое может быть итогом подвижнической жизни, и спутать его ни с чем нельзя.

Образ святой жизни был мне уже тогда известен по встречам с выдающимися людьми, такими как ныне прославленный архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий). Довелось мне встретиться и с епископом Гавриилом (Абалымовым), — выходцем из Соловков, непонятно как не вкусившим там смерти. Впрочем, хотя он и оказался на свободе, но по советским законам права на жизнь не имел. Даже Патриарх Алексий I не мог его нигде пристроить. Из расчёта, что Средняя Азия — место ссылки, Святейший прислал его к епископу Кириллу (Поспелову) в Ташкент с частным письмом, в котором просил как-нибудь его устроить. Однако советы не дозволили ему жить и в Средней Азии. Владыка Кирилл, выразив в письме сожаление о тщетности своих стараний, направил владыку Гавриила обратно. Так страшен был советам немощный старец. Впоследствии я потерял его следы².

Как-то меня, ещё студента, спросили: что самое страшное для советской власти и, видя мою беспомощность, сказали — святой. И это верно, хотя и требует пояснения. Очевидно, всё дело в том, что любовь, излучающаяся от святого, становится обличением всей советской идеологии и её беспримерной лжи.

Но здесь речь идёт не о святых, а об обычных людях, хотя и кристальной честности. Попробуем нащупать различия.

Зарницы благочестия, излучаемые святыми, для описываемых людей не характерны. Тем не менее они обладают в некоторой степени неотразимостью, однако обаяние их — не в благодатном оза­рении, а в чисто человеческих качествах: в шарме, вносимом по­ведением, в проникновенном взоре, в плавности и гармонии дви­жений — и ещё в чём-то необъяснимом. Совокупностью этих покоряющих черт они и вносят умиротворение в окружение. Эти черты несводимы только к воспитанию и вовсе не исчерпываются толерантностью. Вот однажды в Париже я постоянно наблюдал улыбку и любезность содержателя гостиницы и даже отметил для себя превосходство парижской культуры над сермяжной Русью. Но вот однажды я увидел его после того, как ему то ли сказали резкость, то ли даже недоплатили. Улыбающееся лицо мгновенно превратилось в звериный оскал. Так что воспитание — дело хорошее, а душа — своим чередом.

Такой двойственности не знает не только подвижническая душа, но и описываемые мною люди. Несколько буквально светозарных женщин озарили мой жизненный путь в разные периоды жизни. Остановлюсь только на двух, оставивших неизгладимый след в моей душе.

1956 год. Ко мне, тогда ещё священнику с годичным стажем, обратилась некая обаятельная дама в трауре и попросила отслужить панихиду по своему супругу — Александру Яшину, известному писателю. Эпоха была хрущёвская, храмы закрывались, лицам с положением не просто было обратиться к священнику с подобной просьбой. Тем не менее она убедительно попросила меня по-христиански отметить у неё на квартире 40-й день со дня кончины её супруга. Предложение я принял, попутно подумав, что порог квартиры известного писателя мне придётся переступить впервые. Особого смущения не было, потому что я около десятка лет был келейником и иподиаконом у архиерея, и помимо повседневных обязанностей мне приходилось устраивать и разного уровня встречи, потому “лик­без” в общении для меня был пройденным этапом. Тем не менее я подтянулся.

Писательский дом в Лаврушинском, в котором находится квартира Яшиных, расположен рядом с Третьяковской галереей; место элитарное. При входе в квартиру открывалась уникальнейшая панорама — в окна как на ладони просматривался Московский Кремль. Даже если специально задаться целью, едва ли возможно отыскать столь обворожительный уголок Первопрестольной, как тот, что открывался взору. Необычной (по крайней мере для меня) выглядела и сама квартира. Архиерейские апартаменты моего воспитателя и в сравнение не могли идти с квартирой Яшиных. Конечно, это свидетельствовало о чрезвычайной скромности архиерея, который не допускал проявлений роскоши ни в одежде, ни в пище, ни в убранстве комнат, но как бы то ни было, квартира Яшиных являла собою яркий контраст в сравнении с архиерейскими покоями, да и с общим уровнем быта послевоенной эпохи.

Поразило меня сочетание добротности и изящества. Мебель изготовлена с большим вкусом. Особенно меня, в те времена неугомонного книгомана, потрясли, конечно же, книги: даже книжные шкафы были невероятно, непривычно красивы. Книги же, тщательно подобранные по авторам, своими переплетами, сохранностью, наконец, цветовой гаммой ласкали взор, — а уж подбором авторов, насколько его возможно было запечатлеть в сознании при вынужденно не слишком пристальном взоре, я был просто заворожён.

В убранстве комнат во всём присутствовала мера, не было ни лишней мебели, ни нагромождения ценных вещей, всё нацелено было на уют, во всём сквозило изящество и тонкий вкус, всё соподчинено было благолепию. Во всём чувствовалось присутствие души хозяйки, феи домашнего очага. Запомнилась, однако, моя настороженность… Впрочем, приглашен-то я был для того, чтобы отслужить панихиду в сороковой день памяти новопреставленного Александра, что облегчало моё положение, потому что при общении в церковном русле законодатель всегда священник.

Как ни мал был мой священнический стаж, мне, помнится, как-то удалось связать в своём слове безысходность ситуации сегодняшнего дня с Божиим смотрением, в котором, собственно, только и должно разглядывать значимость совершающегося. Мы не имеем в этом мире “пребывающего града”, значит, суть всего не в переживаемой безысходности, а в том, что (с Божьей помощью, конечно) мы можем осуществить самой этой безысходностью. Чрезвычайно редко бывает, чтобы посюстороннее благополучие способствовало прозрению вечности. Как раз наоборот, чаще бывает, что на благополучии-то мы и замыкаемся — и не просто, а так, что Божии дарования приписываем только своим заслугам. И это не всё; как правило, безмерность Божиих дарований мы ограничиваем только материальной стороной. А в скорбной ситуации нам открывается гораздо больше возможностей, и мы даже бываем способны разглядеть эфемерность посюстороннего, а иногда и сосредотачиваемся в молитве, — устремляем свой умный взор к горнему. Таким порывом, если, конечно, он серьёзен, в нас самих открывается забытая глубина, выражаемая Божьим образом и Его подобием. Это-то и способствует тому, чтобы мы провидели потустороннее, причём не как догадку, а как забытую реальность, которую трудами, болезнями, скорбями ныне наследовал уже раб Божий Александр… Насущная задача стоит и перед каждым из нас, — скорбь утраты переплавить в молитву и как благоуханный лавр принести на горний жертвенник во упокоение его души. Это и будет нашим молитвенным предстательством о нём перед Всевышним, дабы упокоил его Господь со святыми.

Так или близко к тому, помнится, я преподал присутствующим своё священническое напутствие. Результат, по-видимо­му, был благоприятен, потому что впоследствии мы со Златой Константиновной стали друзьями.

Беседа наша была непринуждённой, и у меня даже появилась возможность оценить ум и обаяние хозяйки, содержательность и глубину которых только подчёркивала и усиливала неподдельная грусть.

* * *

Все проявления человеческой деятельности непременно стоят либо под знаком добра, либо под знаком зла, нравственно безразличных поступков нет. Прекрасно знал об этом ещё античный мир, лаконично выразивший это в словах: non progredi est regredi. В вольном переводе это можно передать так: если не совершенствуешься, то не на достигнутом остановишься, а непременно будешь деградировать. Ныне сущностный вектор совершенствования забыт, а если и прилагаются нравственные критерии, то разве что к поступкам, да ещё к словам, мысли же и желания по современным понятиям не имеют нравственной значимости. Такой вот нравственный обскурантизм…

Постоянный упрёк, выражаемый ныне русскому человеку, — это отсутствие культуры. Упрёк, к сожалению, далеко не огульный. Правда, если его всерьёз обсуждать, то следует напомнить, что революция только тем и занималась, что послойно уничтожала офицеров, интеллигенцию, духовенство, грамотное и трудолюбивое крестьянство, то есть лучших, взамен же внедряла только грамотность да естественные науки. Неудивительно, что колоссальный духовный потенциал России, накопленный тысячелетием, весь был вырезан вместе с его носителями, причём как в образованном слое, так и в крестьянстве. Неудивительно, что пережив такую варфоломеевскую ночь, ныне мы испытываем нравственный упадок. Нашу глупость и пороки выставляют нам же на показ и на потеху с тем, чтобы мы иначе о себе и мыслить не могли. А мы и действительно не даём себе труда даже узнать причину, почему народ-богоносец превратился в варваров и богоборцев.

На панихиду сорокового дня по Александру Яшину собрались дети и ближайшие подруги Златы Константиновны, среди них — Мария Вениаминовна Юдина, знаменитая пианистка; другие имена, к сожалению, теперь не помню. Понимая, что в таком обществе я нахожусь впервые, Злата Константиновна, невзирая на боль утраты любимого супруга, не оставляла меня своим вниманием. Забота была ненавязчивой, незаметной, естественной, потому что это было ей присуще.

Обстоятельствами я был поставлен в достаточно хорошие условия: Владыка преподал мне азы воспитания. Доводилось мне соприкасаться с умнейшими людьми, вышколенными культурой. Пересекались мои пути и со святыми, такими, как ныне прославленный архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий). Но этого всего явно было недостаточно для расшифровки личности Златы Константиновны. Я понимал, что она плоть от плоти и кость от кости дореволюционного элитного слоя, как и убиенные члены царской фамилии, как адмирал Колчак и им подобные, мыслить о которых мне приходилось по догадке. Основа становления их личностей, конечно же, уходит в христианство, но трансформировалось оно в них ещё и через идеал общественного устройства. Выражение Святая Русь — это не девиз, но характеристика духовного, душевного и культурного устремления насельников Руси, России, к идеалу христианского царства. Жаждою христиан Руси было стремление воспринимать и переживать Царствие Божие так, как переживать его завещал Христос: здесь, теперь, сейчас, причём уже пришедшим в силе. К такому переживанию Божьего Царства стремились все слои русского общества, хотя и по-разному. В монастырях это достигалось послушанием и молитвенным подвигом; результат — сонм святых подвижников, явивших, в частности, Северную Фиваиду. Осуществлялось это и в миру, поэтому налицо сонм святых, от князей до простецов, а теперь ещё и новомучеников и исповедников Российских, наполняющих святцы. К сонму этому нужно отнести всех военачальников и воинов, беззаветно отстаивавших Родину, упокоение же обретших, к сожалению, только на кладбище в Сен-Женевьев-де Буа во Франции, под Парижем³. Во время революции их отвергли обманутые соотечественники. Они — сугубо русские герои, имена же их забыты жителями России, а между тем они-то и вынашивали в сердцах своих идеал Отечества.

Вот от этих корней ведут своё начало Злата Константиновна Яшина и Анастасия Полякова, о которой ещё будет сказано. Этим и объясняется идеальная, кристальная чистота их личностей. Они — не собирательный символический образ, они — завидная реальность, достигшая наших дней, проявившаяся в образе жизни, в классических формах поведения. В прошлом в жизни народа русского формы эти имели много градаций. Осуществлялось это и в жизни простолюдина; осуществлялось и дворянами, которые умели без лукавства совмещать веру во Христа с отвагой и размахом. В более высоких кругах это выражалось в более утонченных формах. В России был и сугубо элитарный слой, в котором царила безукоризненная изысканность, абсолютно несовместимая с фальшью. Правдивостью, честью, достоинством он близок был к святости, но преследовал при этом чисто земные цели и отличался безупречностью манер и привычек; достоинство, мужество, честь были для него естественны. Он весь был пронизан идеалами Божьего Царства, только осуществлял его не подвигом, а мерами земли; это было живое осуществление предельного человеческого достоинства в его земном выражении. Класс этот в революционное лихолетье весь был истреблён, и даже не просто “за ненадобностью”, а “за вредностью”.

Мне безмерно повезло, что я сподобился встретить Злату Константиновну, потому что такая личность, как она, могла возрасти только на почве сугубо элитарного прошлого, и в её чертах и поступках просвечивалось великое прошлое России.

* * *

При оценке личности Златы Константиновны весьма значительную роль сыграла для меня Анастасия Полякова, мать Татьяны Всеволодовны Поляковой и мой друг, которая в девяностые-двухтысячные годы была ведущим профессором Архитектурного института. Образ действий Анастасии частично, а порой и до полной идентичности повторял поведение Златы Константиновны Яшиной. Сходство прослеживалось и во внешних проявлениях, и во внутренней сути. Манера поведения Анастасии Поляковой также была пронизана отточенным изяществом. В движениях была подчёркнутая плавность, в одежде — безупречная изысканность, в общении — неизъяснимое обаяние. Загадка в том, что далеко не все упомянутые качества можно было свести к воспитанию. Анастасию, как и Злату, можно было ввергнуть в печаль, но без озлобления на обидчиков, а с глубочайшей скорбью, переживаемой не столько за себя, сколько за обидчика. Такой подход к жизни — чисто христианский. И у Анастасии, и у Златы сама печаль совмещалась с контролем её внешнего выражения. И это не нечто наносное, а внутреннее свойство личности. В христианстве печаль может быть радостотворной, то есть растворённой благодатью, а у Златы печаль сочеталась с достоинством. Такими людьми можно только восторгаться, переоценить их просто невозможно.

Забота о соблюдении достоинства не есть самость. Человеческое достоинство предопределено Самим Богом, причём исходит оно из глубочайших, важнейших параметров личности, коренящихся в словах по образу и по подобию (см. Быт 1:26). Это — та высота, на которую и должна быть возведена человеческая личность.

Всё описанное пусть по крупицам, но всё же проливает свет на формирование высшего эшелона русского общества. К сожалению, к управлению государством прорывались и те, для кого самость, личная выгода, коррупция, предательство были вожделённее государственных дел. Это состояние в правительстве охарактеризовал сам Государь: “не на кого опереться, кругом одно предательство”. Оно-то и привело русскую государственность к крушению, а уж тут принципом управления стали звериная жестокость и демоническая ложь. Народ соблазнился неприкрытой, откровенной ложью; начались убийства и грабёж. В море крови захлебнулись и сами поджигатели.

Но здесь речь идёт о здоровом корне, на котором почти тысячелетие возрастала русская государственность. Корень этот утверждался не на личных выгодах, а на бескорыстии, чести, мужестве, достоинстве. Устрашить или соблазнить этих людей было нельзя, потому они в плановом порядке были попросту истреблены. Но я по милости Божией успел увидеть отблеск былого величия России в лице нескольких прекрасных, возвышенных женщин, которые в душах своих донесли до наших дней отблеск былого величия и славы России.

Воспитываясь в советской школе, мы узнавали о беззаветных защитниках России, таких как Колчак, Врангель, Деникин, только то, что это отбросы общества, изверги, палачи… А так как по советским учебникам и сама Россия начиналась только с революции, значит, они враги народа и отчизны.

А вот от Анастасии Поляковой, которая была другом Колчака, узнал я о последнем нечто совсем другое. Поведала она, что Колчак был умнейший и всесторонне образованный человек, и не только прославленный адмирал, но ещё и поэт, музыкант… Предан России он был беззаветно, любовь к ней доказал тем, что посвятил ей всего себя и пролил за неё кровь. По её же словам, христианином он был не по имени только, но и по глубочайшему убеждению. Доподлинно зная, что он попадёт в руки беспощадных палачей, имея в руках оружие, он не надругался над бесценным Божиим даром — своею жизнью, но предпочёл чашу мук испить до дна. По дошедшим до неё сведениям, после истязаний его ещё живым засунули под лёд. Версия эта расходится с демонстрируемым ныне фильмом.

Так же сильны духом были и описываемые женщины. В период советского беспредельного опрощенчества вполне можно было расслабиться, опуститься, но ничего подобного не случилось с Анастасией Поляковой. Когда я бывал в гостях у Танечки, мама её иногда выходила к столу, — обворожительной: безупречно одетой, с безукоризненной выправкой, с непередаваемым обаянием. По словам Танечки, она даже к мужу не выходила в халате, и это была не чопорность кокетки, не желание нравиться, а исключительно забота о достоинстве супруги, которая в глазах мужа всегда должна быть невестой. В настоящем браке любовь не ограничивается каким-то отрезком времени, а постоянно возрастает в супружеской верности; завершается она тем, что супруги в конечном счёте не знают, где кончается один из них и начинается другой.

В задачу революции входило сломить традиционную государственность; достичь этого можно было только растлив народ, вывернув общество наизнанку, а для этого существовал только один метод: истребить закваску.

Исполнено это было со знанием дела. Для торжества зла привлекли всё. Крушили святыни, расстреливали, ссылали. Чтобы совершать такое, привлекались подонки общества. Успех революции и ужас для России в том, что творили это не потомки Мамая, а сами русские, своими руками. Формы были столь изощрёнными, что можно сказать, что совершались они с учётом опыта прежних гонений. — Например, расстреливали и ссылали, конечно, за Христа, но в приговоре об этом никогда не упоминалось; уничтожались христиане как контрреволюционеры, враги народа⁴. В том и изощрённость зла, что оно неотделимо от лжи… Пострадать за Христа — одно, претерпеть наказание за преступление — нечто совсем другое. Мученикам надлежало не только исповедовать свою верность Христу, но и отвергнуть демоническую ложь о своей преступности. В этом — особая значимость мученичества последних времён, и кровь мучеников предлежит ныне как основа всех зиждительных возможностей в воссоздании Церкви.

Грустно будет, если возрождение христианства на Руси будет сведено только к открытию храмов. Предостережением от этого пусть послужит горький опыт прошлого. Не пощадил Господь благолепия: ни знаменитых лавр, ни монастырей, ни храмов… Причина — в оскудении веры, в охлаждении религиозных чувств, в подмене духовных реальностей символикой. А значит, и воссоздание Русской Церкви должно сводиться к созиданию внутренней скинии — к оживлению религиозного чувства и к воссозданию в человеке Божьего образа и подобия. Только из личностей и может слагаться Церковь, — не как здание, а как общество святых. На таком пути воссоздания Христовой Церкви несокрушимой основой будет служить нам кровь наших соотечественников — новомучеников и исповедников Российских. Их мужество, исповедничество, несокрушимая верность Христу да послужит и нам основанием созидания внутреннего человека. Стояние за Православие русских женщин, в годину лихолетья уже послуживших торжеству Православия в Русской Церкви, да будет и ныне зиждительной силой при пробуждении от духовного обморока, усиливаемого потоками пустой, а иногда и омерзительной информации, обрушивающейся на христианские души из бесчисленных каналов СМИ.