Как войны в мире влияли на рост насилия
— Есть данные о том, что ситуация с домашним насилием как-то усугубилась в 2022 году?
— Нормальных официальных данных как не было, так и нет. Я понимаю, что, когда происходит определенное событие, многие ожидают, что все тренды на него сразу укажут. Но это так не работает. Мы увидим эти последствия через год или два. Мы с самого начала говорили, что люди, которые участвуют в военных действиях, будут со временем переживать ПТСР. Оно начинается через полгода после события.
Из того, что я вижу уже сейчас: увеличилось количество звонков на телефон доверия 8 800 7000 600 (Всероссийский бесплатный телефон доверия для женщин, подвергшихся домашнему насилию). Никакой другой объективной информации пока нет. Но есть довольно много научных данных.
- Последствия американской войны во Вьетнаме: в семьях военнослужащих уровень насилия вырос на 15–16%.
- Уровень насилия в семьяx военнослужащих в целом выше — 11–58% против 6–12%.
Источник: M. Kraut. 2022. Domestic Violence Among Military Families, Marshall, Amy D., Jillian Panuzio, and Casey T. Taft. «Intimate partner violence among military veterans and active duty servicemen». Clinical psychology review 25.7 (2005): 862-876.
- Боевой ПТСР неизбежен. Незначительные проявления или отдельные симптомы ПТСР присутствовали у 42 (26,1%), умеренные — у 47 (29,2%), выраженные — у 58 (36%) комбатантов.
Источник: М. Н. Торгашов. 2017. «Клиническое содержание и степень выраженности посттравматического стрессового расстройства у комбатантов разного возраста».
- Военный опыт одного из партнеров увеличивает вероятность насилия в семье на 43%, а уровень жестокого обращения с детьми может вырасти на 77%.
Источник: Cesur, Resul, and Joseph J. Sabia. «When war comes home: The effect of combat service on domestic violence». Review of Economics and Statistics 98.2 (2016): 209-225; Istratii, Romina. «War and domestic violence: A rapid scoping of the literature to understand the relationship and to inform responses in the Tigray humanitarian crisis», 2021.
То есть рост домашнего насилия ожидается, как зимой ожидается снег. Но фиксировать его будет сложно. У военнослужащих своя юстиция. Например, возбудить в отношении военнослужащего дело об административном правонарушении практически не реально. Они не подвергаются арестам, они не подвергаются административным наказаниям, у них свое отдельное судопроизводство.
— Допустим, человек даже и не участвовал в военных действиях, но вдруг понял, что стало можно то, что раньше было нельзя. Откажут ли тормоза у общества в целом?
— Им и так все можно, еще со времен декриминализации. К тому же сейчас очень пропагандируются традиционные семейные ценности. Никто до конца не понимает, что это такое, однако насаждается некое патриархальное представление о семье, непосредственной частью которой является насилие. Глава семьи по умолчанию имеет на него право. «Я — главный и могу воспитывать всех остальных».
«Мы напишем про насилие, если министр убьет свою жену»
— В последнее десятилетие в России мы наблюдали некоторые позитивные изменения: благотворительность, пожертвования в фонды, волонтерство. Откуда вдруг такая дегуманизация?
— У меня есть четкое ощущение, что существует определенный разрыв между общественными представлениями о гуманизме и государством. В теме домашнего насилия это ярко видно.
Мари Давтян
Вернемся на 10 лет назад. Тогда бытовали какие угодно мифы и стереотипы: «сама виновата», «этого не так много», «почему она не уходит» и так далее. Общество не понимало, что это за явление — домашнее насилие. СМИ мало интересовались этой темой. Один журналист мне сказал: «Мы обязательно напишем про домашнее насилие, если министр расчленит свою жену». Потом, кстати, он не раз писал про домашнее насилие, когда это стало модным.
А поначалу это был сплошной виктимблейминг, а в худшем случае — просто чернуха.
Сегодня — совсем другой уровень понимания. Даже по «Яндекс-агрегатору» видно, что если 10 лет назад было не больше пары тысяч сообщений на тему домашнего насилия, то теперь их в несколько раз больше.
Так, упоминание темы насилия в отношении женщин в статьях, сюжетах, сообщениях СМИ в русскоговорящем сегменте Интернета за период с 2012 года по 2018 год включительно выросло в несколько раз с 1602 сообщений в 2012 году до 4416 сообщений в 2018 году, по данным «Яндекса». По проблеме домашнего насилия в 2012 году было опубликовано 1373 новостных сообщения, а в 2019 году 6903 сообщения.
— Так это насилия стало больше — или журналисты заинтересовались?
— Мне кажется, общество дозрело до темы. Конечно, очень большую роль сыграли социальные сети и движения типа me too. Люди стали понимать, что насилие в семье — это не норма.
— Гуманизация шла в миллионниках, но есть города поменьше, есть деревни и есть целые субъекты, где сильны патриархальные традиции. Возможно, государство откликается на их запрос?
— Наверное, есть какой-то раскол между представлениями в больших городах и в сельской местности, но я бы не сказала, что там взгляды прямо сильно отстают. Есть отчасти же раскол между старшим и младшим поколениями, но в целом повсюду шло движение вперед и существовал определенный общественный консенсус.
Конечно, всегда были люди, которые утверждали, что никакого насилия нет, это все вражеские измышления, чтобы скомпрометировать наши семьи.
Но раньше их воспринимали как фриков, а теперь как мейнстрим.
— У нас когда-то был золотой век, когда было меньше домашнего насилия?
— Не было никогда, потому что не было нормальной правовой системы, поддерживающей потерпевших. Даже на рубеже 90-х и 2000-х, в светлую пору либерализма и демократии, у государства не было понимания темы. Один из проектов закона, который был написан тогда, даже до первого чтения не дошел, потому никто там не понимал, зачем это надо.
«Ну может, он ее еще и не убьет»
— Я была однажды свидетельницей того, как в полицию пришла женщина и написала заявление, что муж ее ударил. Полицейские стали над ней подтрунивать, что, дескать, милые бранятся — только тешатся, вы завтра с мужем помиритесь, а нам только лишняя работа. В итоге она забрала заявление. Что это было?
— Это была классика. Нет государственной воли, нет законодательства, нет у сотрудников полиции желания работать. Миф про «милые бранятся» очень живуч. Но одно дело, когда ты слышишь его от соседа по дачному участку, и совсем другое — из уст сотрудника полиции или, например, от представителя Министерства внутренних дел.
— Недавно была история с Верой Пехтелевой, которую убивали в квартире в Кемерове несколько часов, и никто даже не приехал.
— Это далеко не первая история. Нашему центру известна одна длительная история насилия. Это произошло в Кунцево. Мужа даже в полицию вызывали, но отпустили. Он вернулся, выманил жену из квартиры, оборвав провода в электрическом щитке, а потом заперся с ней в квартире. Это все происходило на глазах у соседей, которые знали о ситуации насилия, они стучали в двери, потом вызвали полицию, сказав: «Он ее убьет». Но полицейские не стали выламывать дверь. Постояли и ушли. Муж убил ее, в квартире в это время находилась их годовалая дочь. Она провела двое суток в квартире с пьяным отцом и уже мертвой матерью.
— А у полиции вообще есть механизмы, чтобы на эту ситуацию повлиять?
— Уверяю вас, что если бы он вывесил какой-нибудь плакатик с балкона, то ему бы вынесли и окна, и двери, и ОМОН бы вызвали. Значит, механизм есть.
Но, поскольку это не плакат, а просто муж свою жену убивает, — значит, это семейная ссора, мы постоим и покурим в сторонке.
— Но факт вызова зафиксирован, и, если, пока они курили, произошло убийство, их ждут большие неприятности.
— Конечно. У нас сейчас идет дело о халатности против полицейских, которые не предотвратили убийство в Кунцево. Уже один участковый осужден условно, сейчас еще идет дело против двоих сотрудников ППС, которые, скорее всего, тоже получат условное наказание и потеряют работу. Но эти прецеденты как-то особо не влияют.
Мы в свое время читали лекции участковым в Институте повышения квалификации сотрудников МВД и эту ситуацию обсуждали. Как раз тогда пошли первые дела о халатности в отношении полицейских, и я спрашивала у своих слушателей, что они об этом думают. Они отвечали: «С чего вы взяли, что убьет? А если не убьет?» Они считают, что все обойдется и рассосется.
И оно обходится, представьте. 10 раз, 20, 100 раз, а на 101-й раз не обошлось. Ну тогда, возможно, коллеги прикроют, замажут историю, если нет общественной огласки.
«Это же его жена — как он мог ее похитить?»
— С сестрами Хачатурян помогла именно общественная огласка. Это уникальный случай?
— Было еще дело Маргариты Грачевой. Муж, отрубивший ей руки, мог получить всего 6 лет за тяжкий вред здоровью, но он получил 14 лет, и это достаточно хороший результат, который стал возможен благодаря тому, что общество было в шоке от этой истории.
Обвиняемая в убийстве отца Кристина Хачатурян. Фото: Максим Григорьев / ТАСС
Что касается сестер, то суды идут, еще ничего не закончилось. Сейчас рассматривается дело, где они — потерпевшие, а обвиняемый — Михаил Хачатурян. Мы в свое время написали заявление о том, что, несмотря на его смерть, в отношении него должно быть возбуждено уголовное дело и проводиться расследование. Вот по нему скоро ожидается суд.
— Год назад мы писали про то, как отец свешивал ребенка за ноги с балкона, чтобы надавить на жену. Недавно он получил условный срок.
— Его оправдали присяжные. Да, это тоже дело нашего центра, и оно сейчас обжалуется. Мое личное мнение по этому поводу, что квалификация по статье «покушение на убийство» была ошибочной. Но тут вечная проблема: потерпевший может заявить свою позицию на стадии следствия, но не может влиять на выбор квалификации.
— То есть присяжные оправдали этого человека, потому что он не собирался ребенка убивать?
— Конечно. Он захватил ребенка и говорил: «Привезите мне жену, а то я выкину его из окна». Что это? Если бы он захватил другого человека, то это квалифицировалось бы как захват заложника. Но в аналогичной ситуации ребенок в руках у отца фактически лишается права на защиту.
Срабатывает стереотип: это его ребенок — значит, он может с ним сделать все что угодно. А не сделал — значит, не виноват.
Но формально, с юридической точки зрения, это именно захват заложника, и неважно, его это ребенок или чужой. Сотрудники правоохранительных органов просто не могут уложить в голове тот факт, что собственный ребенок — тоже заложник. А если бы мужчина требовал, например, миллион долларов и самолет, то его ребенок и тогда не рассматривался бы как заложник, и можно было тоже не считать эти действия преступлением?
Вот как гендерные стереотипы на уровне следствия влияют на качество расследования по делу. Я про это говорю уже очень давно.
Почему я такое значение придаю делу Грачевой? Потому что там было видно, как сначала сработали стереотипы, а потом мы их отыграли. Ведь муж дважды против ее воли вывозил ее в лес. Если бы меня вывез против моей воли посторонний человек, это было бы похищение.
Маргарита Грачева. Бывший муж в порыве ревности отвез женщину в лес и топором отрубил кисти рук. Фото: соцсети Маргариты Грачевой
— Но, поскольку это жена…
— Да. Хотя была масса доказательств, что он вывозил ее насильно. В первый раз она еще попыталась сообщить матери и на работу. Но квалифицировать это как похищение человека следствию просто в голову не приходит. Следователь все твердил: «Ну нельзя же похитить свою собственную жену?» Я говорила: «Какая разница? Если я вывожу человека против его воли, то как это называется?» Он: «Нет, жена — это другое».
Как-то раз мы с ним вышли из следственного отдела, я была на машине и предложила ему подвезти его на станцию. «Вас подвезти на станцию?» Он сказал: «Да, пожалуйста, подвезите». И тут я ему привожу такой пример: «Вот вы сейчас думаете, что я вас подвезу на станцию, а я вас увезу в лес. Как вы это назовете?» Он такой: «Ой, ну что вы! Это будет похищение». Я ему: «Вот видите? Так в чем разница?»
После этого у нас квалификация с похищением устояла. Поэтому Грачев получил не 6, а 14 лет.
Кстати, следователь со мной в итоге так и не поехал.
— Мы все время исходим из того, что абьюзер — мужчина, а жертва — женщина. А наоборот бывает?
— Любая судебная практика однозначно показывает: мужчины, в принципе, совершают больше насильственных преступлений, как в отношении других мужчин, так и в отношении женщин. Женщин, осужденных за тяжкие насильственные преступления, несоизмеримо меньше.
Я понимаю, что хочется какой-то симметрии и сказать, что мужчины тоже страдают. Но среди жертв домашнего насилия их максимум 5%.
«Пробиваем башкой стену, забиваем гвозди скрепкой»
— Россия вышла из Совета Европы. Это отразилось на вашей работе?
— У нас был полный правовой пробел на национальном уровне, а на уровне Европейского суда по правам человека была прогрессивная практика, в том числе было прошлогоднее пилотное постановление по делу Туниковой против России.
Несколько женщин, включая Маргариту Грачеву, Наталью Туникову, Ирину Петракову и Елену Гершман, подали в Европейский суд совместную жалобу, что государство не защищает женщин от насилия в семье. Это был большой объединенный кейс, который мы вели с юристами из разныx правозащитных проектов, и мы победили вместе.
Суд признал, что нарушение прав женщин в ситуациях домашнего насилия имеет системный характер, и обязал государство принять целый ряд законодательных мер, для того чтобы ситуацию исправить. Кроме того, была назначена компенсация потерпевшим. Если бы Россия не вышла из Совета Европы, она была бы обязана все это исполнить.
— Какие у вас ресурсы для защиты потерпевших? Ведь закона о домашнем насилии у нас так и нет, а по Уголовному кодексу получается: «Когда вас убьют, тогда и приходите».
— Да, примерно так мы и живем все эти годы, скрепкой гвозди забиваем. Мы рассказывали про дело Аси Мовсесян, которую много лет преследует бывший муж. Он систематически нападал, угрожал ножом и так далее. Она один раз переехала, второй раз переехала. Сколько можно бегать? У нее двое детей, школа. И мы ничего не можем сделать.
Каждый раз ты сидишь и ждешь — доживет или не доживет твоя доверительница до суда.
Она, кстати, выиграла в Европейском суде, но ее муж так и не привлечен к ответственности.
— Все так безнадежно… Как у вас своих личных сил хватает на это?
— Во-первых, иногда мы все равно пробиваем башкой эту стену. Больно. Но что поделать. Наша задача — защитить потерпевших с помощью юридических механизмов. Есть примеры, когда само по себе подключение адвоката и его активная работа несколько охлаждает пыл преследователей. Мы пытаемся использовать все, до чего можем дотянуться. Я иногда чувствую себя в цирке жонглером. Что придумала, то и применила.
У нас есть суперпозитивное дело Людмилы Саковой, когда мы признали частично неконституционной статью о декриминализации побоев, и ее частично исправили. Кое-где получается добиваться справедливости — чаще всего по тяжким и особо тяжким делам.
По делу Аси Мовсесян было возбуждено уголовное дело, его расследовали два года, пока не истек срок давности привлечения к ответственности. Если бы она ходила по инстанциям без нашего прекрасного адвоката Марии Немовой, то они бы 10 лет назад уже все закрыли. Допросы, очные ставки, проверки показаний на месте — как со всем этим неопытный справится в одиночку? Его ничего не стоит обмануть и запутать. Поэтому главное — не оставлять человека один на один с системой.
Фото: Сергей Щедрин