«Мне часто пишут женщины, которые страдают от домашнего насилия»
— Вы стали символом борьбы с домашним насилием в России. Вели передачу на телеканале «Россия» «Близкие люди», где рассказывали об очень тяжелых случаях — таких, как история Марины Скорплюк (муж лишил ее глаза. — Прим. ред.). Вам часто пишут женщины, которые переживают домашнее насилие. Вы не устали? Не хочется просто забыть и жить дальше?
— Я не знаю, будет ли дальше сниматься программа. Это решение принимает руководство канала. Пока пауза, и я использую ее, чтобы быть с Ярославом (младший сын Маргариты, ему четыре месяца. — Прим. ред.). Но мне бы хотелось, чтобы эта работа продолжилась.
На федеральном канале мы рассказывали о проблеме домашнего насилия. Пока у нас нет закона о домашнем насилии, нужно говорить об этом как можно больше, везде, где только можно.
Маргарита Грачева
Мне часто пишут женщины, которые страдают от домашнего насилия, это правда. Раз в неделю я получаю фотографии, где, например, женщина в синяках. Я сразу даю контакты центра «Насилию.нет» (организация признана иностранным агентом. — Прим. ред.), адвоката Мари Давтян. Иногда отвечаю уже на автомате.
А история Марины меня очень сильно задела, мы до сих пор общаемся, она встречалась и с мамой моей лично. Они виделись в Москве. Мы, конечно, не близкие друзья, но это что-то большее, чем просто знакомство.
— Вы давали Марине какие-то советы?
— Марине я сразу дала телефон адвоката Мари Давтян. В юридических вопросах ей также помогал центр «Насилию.нет». Но там все достаточно сложно. Марина до сих пор не может лишить бывшего мужа родительских прав, а срок его заключения скоро истекает.
Кроме контактов бесплатной юридической и психологической помощи, трудно что-то подсказать, поддержки со стороны государства в этом вопросе практически нет.
И многие как раз пишут, что они относили заявление в полицию и никто ничего не предпринял.
Женщины спрашивают меня, как спастись, куда бежать? Пишут те, кого регулярно избивают, и они боятся, что может произойти что-то ужасное, как произошло со мной.
Очень хочется, чтобы у полицейских были рычаги воздействия по предупреждению подобных преступлений. Именно предупреждению, а не по осуждению преступника, когда женщина уже искалечена или убита.
Пишут мне и те, кто пережил домашнее насилие в прошлом. Иногда женщины говорят, что моя история помогла им решиться разорвать отношения.
«Ударь человека и заплати 5 тысяч государству»
— Чем закончилось уголовное дело против участкового, которому вы писали заявление о том, что Грачев за месяц до трагедии вывез вас в лес и угрожал ножом?
— Его просто уволили. Он куда-то исчез, но это не значит, что он никогда не сможет работать полицейским, хотя хотелось бы. Но все, дело закрыли.
Полиция не помогла мне, и поэтому случилось то, что случилось. Все развивалось очень быстро. Грачев разорвал мой паспорт, документы, одежду, вывез в лес с ножом, пошел на преступление — это все произошло в течение двух месяцев. Обычно у человека уходит где-то год (как говорили адвокаты) на фазы от придирок до преступления.
Очень все странно устроено: ты пишешь заявление — должен приходить участковый. Вот он приходит, а потом уходит, а жена, которая написала заявление, остается с агрессором. И он вообще в бешенство приходит после визита участкового. Тут как раз могут быть какие-то ситуации вплоть до убийства.
После того, как я написала заявление о нападении с ножом, участковый появился только через две недели. Со слов бывшего мужа, участковый просто сказал: «Ты так не делай». Поговорили, как во дворе друзья общаются. Если бы были жесткие законы, если бы он [муж] понимал, что ему грозит уголовная ответственность… Он же после этой беседы с участковым почувствовал свою безнаказанность.
Это со всеми происходит, кто сталкивается с домашним насилием, — их не защищают на начальном этапе, в этом проблема. Когда началось уголовное дело, Грачеву назначили штраф пять тысяч рублей за побои. Я спрашиваю адвоката: «Мне надо какие-то реквизиты дать?» Она сказала: «Нет, это не вы получаете, а государство». Я думаю, как странно, побили меня, страдала я, а получает деньги государство. Для меня это тоже непонятная система — ударь человека и заплати пять тысяч государству.
— Грачев рассчитывал, что ему дадут пять лет. Потому что это обычная практика по таким делам. И, например, муж Марины Скорплюк, который лишил ее глаза, в итоге столько и получил. Грачеву дали 14 лет строгого режима. Как вы думаете, это из-за огласки?
— Да, это именно из-за того, что мое дело было резонансным. Именно поэтому удалось настоять на возбуждении дела и по статье «Похищение». Изначально его не хотели заводить, хотя адвокаты сразу описали эти эпизоды.
Ну, это же муж с женой, как же он ее похитил? Это не считается.
Но тут очень повлияли именно СМИ, этот резонанс, и адвокаты, и Мари Давтян особенно. Все боролись за то, чтобы дело было заведено еще и по статье «Похищение». Поэтому он [Грачев] сел на 14 лет.
Меня спрашивают: «Это много?» Для нашей страны — да, очень по таким делам. Но для меня лучше бы он сел пожизненно.
— Вашего бывшего мужа лишили родительских прав только с пятого раза. С какими несправедливыми решениями вы сталкивались в ходе судебного процесса?
— Я вообще изначально выбрала позицию, что не хочу ходить в суд. Но потом после первого заседания по основному делу моя позиция поменялась, потому что [на суде] было очень много вранья с его [Грачева] стороны. И только я могла рассказать, как на самом деле все было.
На лишение родительских прав я не ходила. Там у меня был адвокат, как раз Мари Давтян. Я думаю, если бы я там была, то было бы немного по-другому. Но я вначале была очень удивлена. Я бы никогда не подумала, что для того, чтобы лишить родительских прав человека, который отрубил топором руки матери своих детей, нужно девять месяцев и пять заседаний. Они отказывались лишать его родительских прав на том основании, что он же детям ничего плохого не сделал. То есть нужно было подождать, пока он к детям с топором придет?
Прокуратура была на его стороне, говорила: да, он хороший отец, и что нет еще основного заключения по уголовному делу, а мы предвзяты. И получался замкнутый круг.
Я хотела решить с родительскими правами до вынесения приговора по уголовному делу, потому что двое несовершеннолетних детей — это смягчающее обстоятельство. Мы очень долго боролись за это.
Но сейчас я уже настолько привыкла ко всем этим историям, что не удивлюсь, если Россия обжалует решение Европейского суда по правам человека.
— Как вы узнали о победе в Европейском суде по правам человека?
— Мари Давтян мне с утра написала. Но о Европейском суде, на самом деле, в тот день я меньше всего думала, потому что мы отмечали девять лет сына. А тут СМИ звонят и спрашивают: «А куда вы потратите деньги?» Позвольте, денег у меня пока еще нет, это раз. И их выплата еще под вопросом. Но вот надо отчитаться журналистам, куда потрачу.
И два — было бы здорово, если бы я их могла потратить на то, чтобы купить дом, улететь куда-то. Но протезы нужно менять каждые два-три года, и стоят они по четыре миллиона. Все эти деньги уйдут на протезы.
Но вопросы задавались не о безопасности или о протезах, а именно куда истрачу.
— Как вы думаете, победа в Европейском суде по правам человека как-то повлияет на российское законодательство относительно домашнего насилия?
— Я пока еще не могу сказать, что это стопроцентная победа, потому что все-таки у Российской Федерации есть время обжаловать это решение — три месяца. Но, конечно, я надеюсь, что они этого делать не будут, хотя я уже ничему не удивляюсь.
Я как победу расцениваю не то, что присудили деньги.
Деньги — это, конечно, огромный плюс, они мне нужны, но настоящая победа будет, если мы сдвинемся в плане каких-то законодательных мер относительно домашнего насилия.
Чиновники любят говорить, что у нас и так все эффективно работает, без отдельного закона против домашнего насилия. Отлично, тогда почему, когда муж вывез меня в лес, угрожал ножом и я написала заявление, ничего не было предпринято, чтобы меня от него защитить? Почему каждую неделю мне пишут женщины, которых избивают, и они не знают, где искать защиты? Полиция им не помогает!
У нас нет даже защиты свидетелей, защиты пострадавшего. Вот я, например, ужасно боюсь, что будет дальше, когда он выйдет из тюрьмы. Поэтому, может быть, потрачу деньги на то, чтобы переехать.
— Почему вы решили написать книгу о том, что случилось?
— Изначально это была вообще идея мамы. Когда она мне первый раз это предложила, я сказала: «Я не буду писать». Меня уже замучали все, и сколько можно было об этом говорить. Я не хотела.
И потом прошло еще, наверное, полгода, мама написала несколько глав, и я к ней как раз заезжала домой, она попросила сесть прочитать. Я почитала и поняла, что да, я хочу, чтобы книга была и чтобы там были главы и от меня.
Там есть главы ее и мои. Но в большей части ее. Маме было важно высказать все, что она пережила вместе со мной. Я хотела рассказать о проблеме насилия и об инвалидности в нашей стране, это огромные проблемы. Просто поделиться, чтобы в будущем кто-то это прочитал и это стало толчком для того, чтобы уйти от агрессора.
«Я училась все делать руками заново»
— У вас трое детей. Два школьника и четырехмесячный малыш. Как вы справляетесь?
— Когда дел много, ты мобилизуешься, делаешь все активно и быстро. Чем больше детей, тем оперативнее надо действовать. Мы много ездим и много времени проводим в машине, так как старшие дети ходят и на фигурное катание, и на плавание, и на тхэквондо, четырехмесячный Ярослав везде с нами.
— Вы машину уже давно с протезом руки водите?
— За руль я вернулась примерно через полтора года после трагедии, когда лечение закончилось. Я сразу знала, что буду водить машину. Но, конечно, это было тяжело.
Вообще, я училась все делать руками по-новому. Это продолжается и до сих пор. В голове я знаю, как делать, а в жизни нужно было привыкнуть и понять, как это — поворачивать руль с протезом.
Никто не мог этого подсказать. Только самой можно было попробовать и разобраться, своими новыми руками.
Только на практике. И все получилось.
С протезом я стала гораздо больше ездить. До трагедии, живя в Серпухове, я никогда не ездила в Москву на машине, а после случившегося, наоборот, стала ездить и в столицу, и вообще на дальние расстояния.
Наверное, самое сложное — это мелкая моторика, которая на левой реплантированной руке нарушена. В каком-то смысле за руль вернуться было проще, чем научиться делать какие-то другие вещи, где нужны именно движения пальцев.
— Что особенно непросто было научиться делать?
— Я до сих пор не умею закалывать волосы. Иногда меня это жутко раздражает, особенно летом, когда жарко и хочется уже убрать их, или сейчас, когда я беру Ярослава, он дергает волосы, я все время думаю: ну куда их деть? И если мне кто-то их закалывает сзади, то я потом не могу распустить. Рука потеряла чувствительность после травмы, а протез вообще ее не имеет. Если, например, пытаться застегнуть протезом большую молнию, это надо делать перед зеркалом. Закалывать волосы мне помогают либо дети, либо муж. Ну, или хожу с распущенными.
— А с малышом, с Ярославом, с протезом удается справляться?
— Это получается. Одеваю, раздеваю, памперсы тоже меняю без проблем. Единственное вот, ногти я не подстригаю — это мама делает. Она переехала в Питер, чтобы быть рядом с нами. Носки я не умею малышу надевать. Потому что их надо растягивать, у меня не получается. С остальным пока справляюсь.
Старшие дети помогают с Ярославом. Они вообще его очень любят и всегда стараются помочь.
— Вы готовите сами?
— Что-то я вообще делать не могу, например, натирать морковку. Но ничего, покупаю натертую. Какими-то процессами просто руковожу, говорю: «Макс, почисть яйца». При приготовлении блюд новогоднего стола я, так сказать, командую. Хожу по кухне и раздаю указания, как резать оливье. Посуду мыть не могу, но есть посудомоечная машина.
«Мама разминала мне палец — я утыкалась в подушку и плакала»
— Расскажите немного о своей юности. Вы с четырнадцати лет работаете. Почему решили так рано начать работать?
— Да, я пошла в центр занятости. И мы в какой-то школе делали ремонт все лето с друзьями. Было интересно, мы зарабатывали свои деньги.
В 17 лет я уехала в Москву. Поступила в институт, в 21 закончила. Серпухов не так далеко от Москвы, сел на автобус и доехал, поэтому было не так страшно. У меня была очная форма обучения, но три раза в неделю. Я работала [в остальные дни]. Мне очень хотелось работать.
В 20 родился первый ребенок, через год второй. После декрета я с огромной радостью вышла на работу.
Я люблю самостоятельность, у меня не было материальной зависимости от Грачева, я обеспечивала себя сама.
Поэтому легко было решиться на развод даже с двумя маленькими детьми.
Первые месяцы после больницы без рук мне было очень тяжело. Я целиком зависела от мамы. Для меня это было очень странно — полностью от кого-то зависеть. И это не только материальная сторона вопроса.
— Как долго вы зависели от мамы?
— Больше года. Я лежала в больницах, мы ездили на протезирование, реабилитацию левой руки… Я только через год начала пробовать самостоятельно жить. Но первые три месяца была вообще как грудной ребенок. С тобой ходят в туалет, тебя моют, чистят зубы, кормят, одевают. Через три месяца мы уехали в Германию на протезирование, мне сделали протез, и уже хоть какую-то часть того, что необходимо, я могла делать сама.
На тот момент левая рука, которую удалось пришить, вообще не двигалась. Я ничего не могла ей делать, она постоянно была забинтована. Хорошо, что был протез. Но с ним еще нужно было научиться обращаться. Потихоньку я приходила в себя и старалась что-то делать. Помню, сразу сломала планшет — потому что надавила на него слишком сильно. Ты же не чувствуешь хват, как рукой. Ты просто давишь.
— А левой рукой когда вы начали пользоваться?
— Левую руку я начала использовать намного позже. Но сейчас я действую обеими руками. Левой могу мыться — ее можно мочить, а протез нет. А правой, протезом, я расписываться могу.
Операция — это даже не 50% успешного восстановления, а, может быть, 40. 60% успеха — это реабилитация. Если ты не будешь разрабатывать руку, то мышцы как бы засыхают.
Сейчас левая рука после всех операций и реабилитаций работает примерно процентов на 15. Больше уже из нее выжать нельзя. И чтобы разработать ее до такого состояния, нужно было стабильно заниматься каждый день.
Я помню, когда мы были в Германии с мамой, мне ставили ток на руку, я тогда левой рукой еще не могла ничего делать, но надо было, чтобы мышцы не забывали свои действия. У меня были моменты, когда до моей руки просто нельзя было дотронуться. Когда мама трогала большой палец — нужно было его разминать — я утыкалась в подушку и плакала. Это было действительно очень больно — нервы чувствуют по-другому. У меня от боли глаза вылазили из орбит. Но я понимала, что по-другому никак нельзя. Иначе совсем не вернуть руку. А не вернешь руку — не сможешь заботиться о детях.
Сейчас рука у меня постоянно натянута, как будто сжата, очень много рубцов, швов на ней. Даже не знаю, с чем сравнить, но она всегда тяжелая. Она не расслаблена, нет до конца принятия, что это моя рука.
Нервные окончания растут по миллиметру в день, после реплантации я как-то случайно налила кипяток на руку — и не почувствовала.
Однажды обожглась плойкой — и тоже не было боли. А в мороз рука леденеет сразу, мне больно, все швы становятся синие.
Про ощущения — если водить перышком по руке, мне будет неприятно. Но я не чувствую мягкость шерсти кота. Я не могу, например, достать ключи из кармана, я их достаю, скорее, не на ощупь, а на ощущение того, что они холодные.
— После трагедии к вам в больницу приходило много людей. Вам это не мешало?
— Да, очень-очень много людей приходило. Помню, женщина пришла, мамы не было. Она положила конверт, там потом оказалось около 300 тысяч рублей. Приходили бабушки, отдавали последнюю тысячу рублей.
Я поняла, насколько наш народ сплоченный, все-таки здравомыслящих, хороших людей больше. Но были и те, кто забегал и делал селфи у постели со мной.
«Дети любят мой протез»
— Реабилитация была за государственный счет? Или вам приходилось свои деньги вкладывать?
— Нет, реабилитация как раз вся платная. И я так понимаю, у нас вообще нет бесплатной реабилитации для кисти. Капельницы, может быть, были какие-то бесплатные, но все остальное платное.
Руки у меня есть благодаря тому, что мне собрали деньги люди. Четыре миллиона стоит бионический протез, и сотни тысяч рублей ушли на реабилитацию. Своими силами, за свои средства я бы не вернула себе руки никогда.
— А от государства вы что-то получили?
— Протез от государства я получила через полтора года. Еще бесплатное посещение туалета, как инвалид первой группы. Особо больше ничего. Ну и парковка для инвалидов, которая постоянно у нас занята.
Многие думают, что человек с ампутацией у нас выходит из больницы и сразу получает протез. Это не так. Нужно писать в государственные инстанции, ждать. Я очень благодарна, что люди собрали мне деньги. Через два месяца благодаря этому я полетела в Германию и мне сделали протез. И это давало надежду, силы проходить реабилитацию.
Сейчас у меня три протеза. Два я делала в Германии, за счет денег, которые собрали, и один от государства. Но их срок эксплуатации по гарантии всего два года, то есть уже истек. Они еще работают, но не всё безупречно.
— Дети и взрослые по-разному реагируют на ваш протез?
— Да. Взрослые больше смотрят… ну, не то что с осуждением, наверно, какая-то жалость в их взгляде… Если они меня видят вообще без протеза — то тут такое: «О Боже, как это некрасиво». Как-то в торговом центре девушка увидела протез и сказала своему парню довольно громко: «Господи, какой ужас!»
А у детей это — изучение мира. Они восхищаются, радуются, для них это интересно. Мои дети любят мой протез, играют с ним. Говорят: «О, железная рука, трансформер».
Но с ним надо осторожно. На самом деле, он такой хрупкий, он у меня ломался — один палец, когда я штаны надевала. Ремонт одного пальца — это 350 тысяч рублей.
Я думаю, нужно детям рассказывать и показывать, что люди разные — есть с железными руками, ногами, на инвалидной коляске.
Мы разные, но это не значит, что это плохо. У нас очень мало инвалидов на улице. И когда видят человека с протезом, это как инопланетянин какой-то.
— У вас была красивая съемка без протеза. Я так понимаю, она тоже многих задела.
— Я на самом деле все равно без протеза почти никогда не хожу. Для меня это еще момент такой… непроработанный. Я не могу спокойно выйти на улицу и не надевать протез. Когда я с протезом, я чувствую себя суперуверенной, меня не смущает, что у меня железная рука.
— Вам предлагали сделать протез, который издали выглядит естественно?
— Да, косметический, сейчас мне делают его тоже, он полагается от государства. Но он не двигается, он просто — как будто у тебя есть рука.
На мой бионический протез можно надеть косметическую перчатку. И он будет выглядеть естественно. Периодически люди писали: «Зачем вы так ходите? Не пугайте народ, наденьте перчатку». Но я сразу выбрала такую позицию: хочу показывать, что ты с железной рукой нормальный человек.
«Ты не можешь вычислить абьюзера»
— Ваши родители развелись. Это как-то повлияло на вас? Многие говорят, что лучше не разводиться. Жить ради детей, потому что это такая травма для ребенка.
— Мои родители развелись, когда я была совсем маленькая. Я благодарна маме, что всегда виделась с папой. Она не говорила о нем ничего плохого. И я предполагала, что и у меня после развода все будет так же, по-человечески, цивилизованно. Я хотела адекватно общаться с бывшим мужем ради детей. Понимала, что мы расстаемся, но дети-то никуда не уходят. Они должны видеть и маму и папу.
— Сначала, когда начался процесс развода, Грачев вроде нормально себя вел…
— Его носило из стороны в сторону. Уже после того, как он порвал мой паспорт и ударил, он приходил ко мне на работу, дарил цветы, передавал [их] через коллег. Говорил, что любит. Потом, наоборот, говорил, что надо развестись, что все плохо. Но ни о каком прощении точно не могло идти речи. Может быть, если бы это было до того, как он начал проявлять насилие, еще можно бы было что-то вернуть. После того, как он угрожал мне ножом, уже все, нет. После этого я знала, что мы больше не сойдемся.
— Я пытаюсь себя представить на вашем месте и не могу понять, где можно найти силы, чтобы пережить то, что произошло в лесу.
— Лучше и не представлять. На самом деле, мы не можем представить, как будем вести себя в какой-то ужасной ситуации, пока в ней не окажемся.
Когда он вез меня в больницу, я была в сознании. Левой руки не было, правая висела на лоскутке. Когда я сдаю кровь, могу отключиться.
А тут я была в сознании, хотя очень хотела потерять его.
Думала, почему я это чувствую, вижу и понимаю. Я думала в тот момент, что ничего страшного, я сделаю протезы. И буду жить дальше.
Помню, когда открыла глаза в реанимации в Москве, подумала, что мне это все приснилось, это, наверное, какой-то страшный сон. Тем более, у меня развод такой сложный.
И потом я увидела медсестер. Они сидели за компьютером и читали статью. Там была моя фотография с бывшим мужем. И я поняла, что да, это правда случилось. Этот человек отрубил мне руки. Он бил по ним топором.
Восемь переломов. Бесконечные пересадки вен. Левая рука была из трех частей собрана, плюс пальцы были поломаны. Это я знаю по медицинским документам. Было просто месиво из руки. Он стоял и бил топором, это был не один удар. Я помню, что это точно ударов 30-40.
В реанимации я была два-три дня. В Серпухове мне вначале сформировали культи на обеих руках, чуть позже в лесу нашли фрагменты левой руки, и меня сразу, в этот же день отвезли в Москву. Когда хирурги увидели фрагменты левой руки, сказали: «Это что, какой-то механизм раздробил руку?» Это фантастика, что хирургам удалось ее пришить. Если бы знали, что есть левая рука, то действовали бы по-другому. Для хирурга потом сложнее, это опять все надо раскрывать, чистить, соединять…
Я не знаю, что мне помогало держаться, возможно, дети. Я помню, что в реанимации больше всего переживала за них. Когда ко мне в реанимобиль зашла мама (меня перевозили из Серпухова в Москву в реанимобиле), я у нее спросила: «Дети?» Я очень боялась за их жизнь, думала, что он придет, заберет их из детского сада, сядет в машину и разобьется вместе с ними.
— Он, вообще, вменяем был?..
— Вменяем. Он же проходил экспертизу на вменяемость в институте Сербского в течение месяца. Я убеждена, что он был вменяем, потому что он покупал топор за несколько дней до этого. Все это готовилось, он продумывал, жил с этим. Отправил СМС друзьям своим, маме, тете, еще кому-то, примерно восьми людям. Смысл СМС был такой: «Простите, я не хотел, но я это сделал». Заранее написал и послал. Это о чем говорит? Он понимал, что он будет это совершать. Это не состояние аффекта.
Когда начинаешь рубить, видишь кровь, у тебя осознание приходит, что ты творишь. Человек кричит, орет, можно остановиться, ужаснуться тому, что ты делаешь. Но он дальше продолжал.
Когда я начала уползать, он рубил меня по ноге, у меня есть три больших шрама. Он просто четко шел к своей цели. У него горели глаза.
Но это был адреналин. Он же когда ехал в машине после всего, открыл окно и говорил: «Какой адреналин! Какой адреналин!» Его это как будто заводило, ему это нравилось.
Поэтому я боюсь, когда он выйдет. Неизвестно, что у него там в голове и не захочет ли он продолжать.
Мы минут двадцать ехали до больницы. Я помню, что он очень спешил, говорил: «Почему светофоры красные?» Он, наверное, боялся, что я могу умереть от потери крови. А тогда и другая статья. Он мне наложил жгуты, но он не профессионал. Я могла умереть еще в лесу от болевого шока, потери крови, в машине от остановки сердца.
За явку с повинной снимают треть срока. Он на это рассчитывал. Поэтому отвез меня в больницу, а не оставил в лесу. Не из-за гуманности. Он отвез меня в больницу и поехал в полицию, чтобы была явка с повинной, а не потому что одумался и осознал, что он сделал.
— Такой садизм не проявлялся до этого?
— Говорили, что он бил камнями кошек. Но я не знаю, насколько это соответствует реальности. Из школы он был исключен за жестокие драки. Заканчивал учиться в вечерней.
Но я думаю, что насилие идет из детства. Его родители тоже развелись. Скорее всего, были какие-то моменты насилия, которые он мог видеть, его мама раньше рассказывала, что они были. Но это только предположение, которое уже после случившегося возникло.
Самое опасное в том, что ты не можешь вычислить абьюзера вообще. Ты не можешь знать, где и когда это с тобой может произойти. Людям легче думать, что с тобой такого не будет. А если с кем-то это случилось, значит, она что-то сделала не так.
Это произошло 11 декабря четыре года назад. Я в этот день всегда об этом вспоминаю. И мама моя помнит. Я думаю, наверное, это на всю жизнь. Но для меня это не день траура, для меня это день борьбы с домашним насилием.
Но за четыре года ничего не изменилось в нашей стране. Только количество жертв увеличивается. И должен появиться не только закон и охранные ордера. Закон должен эффективно работать — это должны обеспечить полиция, участковые.
Кроме того, должен измениться менталитет людей. У нас должны начать иначе относиться к людям с инвалидностью и к пострадавшим женщинам. Как можно говорить: «Сама виновата, сама терпела»? Или: «Сама села к нему в машину».
Насилие должно быть неприемлемо, отвратительно, осуждаемо всеми.
У нас же есть те, кто осуждает и ненавидит тех, кто страдает от насилия. Я не понимаю, как такое вообще может быть!? Что с этими людьми не так?
— Как ваши друзья отреагировали на то, что случилось?
— Друзей не особо много. Мы уже взрослые. Есть мои близкие друзья, которые никогда не подведут. Как мы дружили, так и дружим. Они приезжали ко мне и в больницу.
И были общие друзья. Крестные одного из детей выбрали позицию, что «и тебя жалко, но и он тоже как бы мой друг, не буду его предавать». Это не та ситуация, тут нельзя усидеть на двух стульях. Поэтому с этими людьми я больше не общаюсь. И с родителями его тоже. У них такая же позиция, что я довела, я виновата, он хороший, это я что-то сделала не так.
Ну, им сложно признать, конечно, что сын способен на такое. Я с ними не общаюсь. И внуки тоже.
«Она стала богатой, как ей повезло»
— Вам часто пишут хейтеры?
— В жизни никто не говорит никакого негатива, а вот в соцсетях пишут. Но я очень спокойно отношусь к хейтерам, я понимаю, они будут всегда, что бы я ни делала.
Изначально было: «За что он отрубил ей руки? Значит, она сама что-то сделала, сама виновата». А вот недавно накинулось на меня «Мужское государство» (движение признано экстремистским, его деятельность на территории РФ запрещена. — Прим. ред.). Они вообще начали с мужа моего: чего это он со мной живет? А потом стали писать мерзости под фотографиями новорожденного Ярослава.
Хотя я спокойно отношусь к хейтерам, тут мне было очень обидно за ребенка. Это младенец же, что он вам сделал? Я закрывала страницу, потому что мне было его очень жалко, малыш только родился.
Сейчас очень много негативных комментариев в связи с победой в Европейском суде по правам человека. Я лично не читала, мне просто пишут знакомые, что там просто ужас-ужас. Полный мрак: «Теперь она стала богатой, и вообще, как ей повезло. И теперь она будет купаться в деньгах…» Мне говорят: «Как вам повезло!» Я отвечаю: «Отрубите себе руки. Проверьте, что это за везение».
— Есть те, кто вас обвиняет в том, что вы в своем «Инстаграме» публикуете рекламные посты.
— На самом деле у меня в социальных сетях не так много рекламы. Я очень часто отказываюсь от предложений. Рекламирую только то, чем действительно пользуюсь.
Мой основной доход — это пенсия по инвалидности, и это не такая большая сумма на меня и троих детей.
Сколько это? Сейчас я вам скажу. 22 тысячи, плюс-минус. Хотя это самая-самая высокая пенсия. И еще 1 200 на каждого ребенка. Таким образом — 24 тысячи.
Понятно, что мне нужен какой-то дополнительный заработок, у меня трое детей. Но я стараюсь быть честной в рекламе.
— Популярность как на вас повлияла? Вас же узнают на улице.
— Популярность пришла ко мне сама. В московской больнице, когда меня перевели из реанимации в палату, первым, кого я увидела, была не мама, а сотрудники СМИ. Мама сразу дала интервью РЕН ТВ. Серпуховские СМИ, где она работала, тоже сразу сообщили эту новость, и пошло дальше. Известный телеведущий Мясников — главврач больницы, где меня оперировали — разместил у себя пост об операции. Потом Малахов.
Вообще, у популярности есть хорошие и плохие стороны. В том, что были собраны деньги на протез и реабилитацию левой руки, как шли судебные процессы, очень большую роль сыграл именно общественный резонанс. Это плюсы. Иногда публичность раздражает, например, когда у ребенка день рождения, а тебе раз 30 позвонила пресса узнать новости.
Когда мне совсем не хочется внимания, я надеваю протез с косметической перчаткой, меня меньше замечают и не пристают.
«На свадьбе мы были только вдвоем»
— Детям вы рассказывали о том, что случилось?
— Они видели фотографию в моей книге, где Грачев за решеткой. Они знают, что это сделал он, не называют его папой уже давно, быстро его забыли. Они еще не понимают целиком всего, что случилось. Я старалась, чтобы для них ничего не изменилось. Чтобы ритм их жизни не поменялся. Мы ездили в садик, школу, кружки. Они знают историю поверхностно. В будущем, если они захотят все узнать, смогут прочитать нашу с мамой книгу.
— Ваше отношение к любви как-то поменялось? В 20 лет выходишь замуж за человека, которого, наверное, сильно любишь. А с возрастом это как-то меняется?
— Ну, мне кажется, я и в 20 лет была здравомыслящим человеком. Я все-таки больше за разумность. Никогда не прыгаю в омут с головой и не растворяюсь в эмоциях.
Сейчас, наверное, я еще больше разумной стала и понимаю, что если люди совсем не подходят друг другу, то не нужно терпеть. Нужно расходиться, не надо портить друг другу жизнь.
Мы прожили с Грачевым пять лет в браке. Он был нормальным, хорошим отцом. Потом мы стали чужими друг другу. Я стала работать, его это раздражало. Нужно было разводиться. И все это началось.
— Люди, которые пережили тяжелое предательство, в других часто ищут признаки зла. У вас нет такого — сканируешь любого нового человека?
— Нет, я не сканирую. Мы познакомились с Максимом, начали дружить (Максим написал Маргарите три года назад в социальной сети «ВКонтакте»: «Будешь в Питере, пиши, помогу чем смогу». — Прим. ред.). Я точно не думала о личных отношениях. И я спрашивала, где он живет, где он работает. Просила показать мне прописку. Мне казалось: а вдруг он знаком с бывшим мужем и его подослали? Но не более того, и это обошлось.
— Помните свое первое свидание с Максимом?
— Это даже не свидание было, потому что я приезжала в Питер на реабилитацию и тут с ним встретилась. Это была больше просто помощь. Он меня на вокзале встретил. Чемоданы донес — я без рук. Отвез в больницу.
А настоящее свидание у нас было, наверное, 26 декабря, накануне Нового года. Мы встретились между Москвой и Серпуховом в Вышнем Волочке. На один день туда приехали, увиделись, и все.
— А когда Максим вам сделал предложение, вы ему сразу внутри себя сказали да?
— Я ему вслух сказала: «Нет» (смеется). Я была в Петербурге, ехала на встречу с адвокатом, попросила меня подвезти. Говорю: «Отвези, пожалуйста, я опаздываю». Едем, а тут предложение. Я сказала: «Нет, я подумаю, ну, я не знаю…» И вообще… Ну, для меня было… Я не очень хотела начинать отношения. И даже не из-за того, что случилось. Мне нужно было время. Я была занята: суд, реабилитация, дети, а тут…
— И как же он вас убедил?
— Он никогда на меня не наседал, не просил от меня что-либо. Он спокойно ждал, когда мы общались, когда дружили. И спокойно и естественно начались эти отношения, и я поняла, что да, я хочу свадьбу, но хочу, чтобы это был только наш день и чтобы мы были вдвоем. Мне не хотелось безумного внимания СМИ. Поэтому все было тайно. На свадьбе мы были только вдвоем. А на годовщину, через год, я позвала всех, не только друзей. Адвокатов, хирургов, реабилитологов. Всех, кто помог мне вернуться к жизни.
— Как вы познакомили Максима с детьми?
— Он в Серпухов приезжал. Как раз я забирала детей от мамы, и мы повезли их в сад. Но дети тогда были маленькие, им было всего пять и шесть лет. Я, естественно, не говорила: «Это ваш новый папа». Я до того момента вообще их не знакомила с противоположным полом. Но они легко сдружились. Ходят в баню, гуляют вместе.
— Вам нравится Питер?
— Я не фанат Питера и никогда его не любила как-то особенно, у меня нет такого, как некоторые восклицают: «Это город любви!» Я переехала сюда к Максиму. Из Серпухова хотела уехать, меня там знают почти все. Подходят, что-то спрашивают, и ты каждый раз возвращаешься во все это. Плюс там родственники бывшего мужа, с которыми мне не хочется встречаться.
Для развития детей, мне кажется, Питер — хороший город.
— Вы хотите еще детей?
— Я всегда хотела пять детей, но я разумно хочу детей. Сейчас мы снимаем в Питере двухкомнатную квартиру. Куда сюда еще детей.
Но мы строим дом. И когда достроим, можно будет еще думать о детях. Я в молодости аниматором работала, мне вообще нравились дети, и сейчас нравятся. Это для меня.
«Для меня этого человека не существует»
— Как вы думаете, можно ли простить такой поступок?
— В подсознании, я думаю, что простила. Но простить — это не значит, что он выйдет из тюрьмы и я с ним буду любезничать и видеться. Нет-нет, никогда. Я не понимаю, как человек может такое совершить. Для меня это что-то из ряда вон выходящее. Но просто, если в тебе есть ненависть, она в первую очередь разъедает именно тебя.
— У вас ненависти нет?
— Нет. Я изначально ее стерла. И когда закончились все суды, когда уже не надо было видеться, поняла, что для меня этого человека не существует. Я не вспоминаю о нем.
Мне, наверное, хотелось бы узнать, спросить, почему он это совершил? Почему руки? Он думал о детях? Но я никогда не задам эти вопросы.
Все. Для меня это закрытая тема. Я не думаю о нем. Точка.
— Сейчас чем бы вы хотели заниматься?
— Я хочу заниматься семьей, построить дом, переехать туда, хотела бы очень экранизацию по книге. Хочу отметить Новый год дома с семьей. В этом году папа приедет из Серпухова со своей женой. До мамы дойдем вместе. Они все общаются хорошо. И меня он всегда поддерживал. Будет такой семейный Новый год. Всех с наступающим!
Фото: из личного архива Маргариты Грачевой / vk.com
