Следовать «внутреннему конспекту»
— Вы уже 50 лет преподаете на мехмате МГУ. Не надоело?
— В МГУ я пришел поступать в 1958 году, и с тех пор я там. В этот Татьянин день мы отметили 65 лет нашему курсу и, соответственно, 60 лет со дня окончания университета.
Я преподаю в МГУ не только на мехмате, но и на филфаке, на отделении теоретической и прикладной лингвистики. Меня мои родные спрашивают: «Зачем ты всякий раз готовишься к лекциям, ты же все наизусть знаешь», — но я не могу иначе. Мне надо всякий раз что-то придумать, добавить, освежить, потому что, когда следуешь «внутреннему конспекту», очень скучно самому, а значит, скучно слушателям.
— Как изменились студенты за это время?
— Конечно, сильно. У большей части современных студентов не стало стремления к широте познаний, они готовы с самого начала сузить область интересов. Раньше они ходили на все лекции не только потому, что так было положено, но им самим было интересно.
Александр Прохоров
А сейчас все быстро адаптируются и решают, что им нужно, а что нет. На первом курсе занятия не пропускают, а вот на третьем на первых двух лекциях поточная аудитория на мехмате забита, приходит порядка 100 человек, а потом с каждым разом все меньше и меньше. При подготовке к экзамену что-то найдут в интернете, где-то скачают чужой конспект. Я сразу предупреждаю, что в нем могут быть ошибки, но это не помогает. А потом эти ошибки студенты воспроизводят на экзамене. С посещением занятий дело обстоит плохо, еще и потому, что в нынешнее время многие уже с третьего курса где-то подрабатывают.
Я читаю лекции по теории вероятностей и математической статистике. На экзамене по своему предмету иногда спрашиваю: «Почему же вы так плохо знаете?» — а мне в ответ: «Я на кафедре геометрии, мне статистика не нужна».
Но ведь на мехмате полноценное математическое образование, и ты не можешь знать заранее, что понадобится, а что нет. У меня есть знакомый тополог, хоть и молодой, но уже авторитетный. В какой-то момент он обратился за помощью. Топология — одна из самых абстрактных областей математики, но он в университете пренебрегал курсом по математической статистике. И вдруг это ему понадобилось. Пришлось осваивать.
В прошлом учебном году на филфаке ко мне пришло несколько второкурсников и давай торговаться: если эту часть курса мы послушаем, а эту слушать не будем, вы нам зачет поставите. Раньше такое представить себе было невозможно.
— Наверное, все это закладывается уже в современной школе?
— Конечно, уровень студентов связан с уровнем школьников. Из выпускников в школьные учителя, как правило, идут далеко не лучшие, учителя не по призванию, я бы так выразился, «портят» школьников, школьники «портят» студентов, студенты «портят» учителей. Порочный круг. Этот процесс происходит уже много лет, уровень образования снижается, а непрекращающиеся мало оправданные реформы только ухудшают положение.
«Учите математику, а уж биологии мы вас сами научим»
— Можно ли натаскаться на решение задач, или, чтобы поступить на математический факультет, нужно действительно любить математику?
— Если говорить о ЕГЭ, то математику любить необязательно, но серьезно заниматься и натаскаться за короткий срок вполне реально. Кстати, в процессе натаскивания можно и полюбить, если ты начинаешь кое-чего понимать. Сейчас есть репетиторы, которые натаскивают даже на олимпиады. Раньше они были свободным увлекательным занятием для удовольствия, а теперь стали мостиком для поступления, в известной мере альтернативой ЕГЭ, и к ним готовятся, как к экзамену.
Однако, чтобы поступить на мехмат, надо еще дополнительно сдавать ДВИ. И вот для этого уже предмет нужно любить.
Раньше на мехмат поступали дети, которые еще в школе интересовались математикой, любили решать задачи, они знали, что есть такой факультет, и прицельно шли туда. Но абсолютное большинство школьников даже не знало о его существовании. Бывало, спросишь, кто такой математик, тебе говорят: «Это учитель в школе». Даже про физика понимали, что это не только учитель, а кто-то, кто занимается физикой.
Последние годы на мехмате очень большой конкурс. И это странно. Я не раз спрашивал у абитуриентов, почему они идут именно сюда. Некоторые говорят: «Это лучший факультет МГУ, а МГУ — лучший вуз страны». Я думаю, что в современном обществе укоренилось такое представление, что, получив хорошее математическое образование, можно потом заниматься чем угодно.
Мне рассказывали руководители факультета биоинформатики и биоинженерии МГУ, как родители на дне открытых дверей задавали вопрос: «Мы хотим поступить на ваш факультет, это самое передовое направление, как готовиться по биологии?» И им отвечали: «Учите математику, а биологии мы вас научим». И надо сказать, что все шесть лет обучения студенты слушают курсы по математике.
То же самое говорят и известные экономисты: «Нам легче математикам объяснить, какие задачи есть в экономике, чем доучить экономистов математике».
И действительно, умение систематизировать, логически мыслить, подтверждать и доказывать — одним словом, математический склад ума — гораздо более ценно, чем просто знания в каких-то областях.
В прежние времена выпускники мехмата были ориентированы на занятия наукой. Сейчас большая часть выпускников мехмата идет не в науку, а в менеджмент, в крупные банки или компании. Если вы хотите овладеть современными специальностями, которые хорошо оплачиваются, то, конечно, приоритет у математики.
— На мехмате трудно учиться?
— Скажем так — среди студентов есть такие, которые довольно успешно преодолели некий барьер, перепрыгнули или перелезли, но систематических знаний у них нет, да и любви особой нет. Одно дело, когда человеку в кайф. Его зовут играть в футбол, а он говорит — нет, я лучше сначала задачу решу, а потом пойду. Это интерес, а значит, любовь. Но решать трудные задачи в олимпиадах — это не то же самое, что учиться систематически. Некоторые этого не выдерживают. Математика — абстрактная наука, но просто слушать и понимать лекции — малопродуктивно. Есть лекционные курсы, а есть упражнения. Эти практические занятия — очень большой труд.
— Много зубрить?
— Наоборот. Математик сам должен выводить формулы, а не заучивать их. Иногда в математических классах в школе устраивают диктанты по тригонометрическим формулам. Но это абсурд, все формулы в тригонометрии выводятся, причем на каждую требуется полминуты-минута. Вот этому я учу даже обычных школьников.
«Ни одного несделанного задания по математике»
— Вы занимаетесь с одиннадцатиклассниками перед поступлением — что это за дети, кто вам запомнился? Сразу ли понятно, у кого есть данные, как в спорте, а из кого ничего не выйдет?
— Да, это обычно понятно сразу. У меня большой опыт, хотя я занимаюсь сейчас со школьниками гораздо меньше, чем раньше. Беру человека, если у него есть мотивация и он готов работать не из-под палки. Тогда мне самому интересно его учить. Для меня это педагогическая задача. Я работал и с младшими школьниками. Им надо сначала давать увлекательные задачи, чтобы посмотреть, что они понимают и любят. Их интерес может быть временным, не обязательно они пойдут потом на мехмат.
Однажды ко мне привели мальчика-семиклассника. Они с другом отправились поступать на «малый мехмат», или, как его еще называют, «мехматик», куда принимают с шестого, даже с пятого класса. Там дети под руководством студентов и аспирантов с нашего факультета решают задачи и математически развиваются. И вот друга этого мальчика взяли, а его самого — нет. Родители очень огорчились и просили меня его подтянуть. Я начал заниматься и понял, что готовить его к занятиям математикой на мехмате не имеет смысла.
А бывало, я начинал заниматься с девятого класса с ребятами, у которых не было особой любви к математике, но было любопытство, им надо было натренироваться. И в течение трех лет эти люди прямо раскрывались: они и задачи ЕГЭ решали без всякого напряжения, и олимпиады выигрывали.
За три года можно развить человека, совсем неспособных людей нет, просто школа не может с этим справиться.
Я дружу с семьей, где у меня отзанималось двое детей — брат и сестра. Оба были очень увлечены. Мальчик, став студентом мехмата, пришел ко мне на кафедру и сказал: «Вы же взялись когда-то меня учить? Давайте продолжать». Я занимался с ним еще четыре года, а в общей сложности 7 лет. Он блестяще окончил, написал хороший диплом, но в науку не пошел, а пошел в банк, где получает зарплату во много раз больше, чем я. Ну и слава Богу.
В позапрошлом году пришел парень, который ничего ровным счетом не знал, но решил засесть за математику летом накануне 11-го класса. Как-то на занятии я ему говорю: «Чтобы находить решение задачи, нужно почувствовать себя следопытом, как у Фенимора Купера. Читали?» А он говорит: «Нет, я вообще ни одной книги в жизни не прочел». Меня это поразило. Но парень оказался очень работоспособным. Любовь к математике не проявилась, но натренировался он хорошо.
В достаточно простой первой части ЕГЭ главное — не ошибиться. Сначала из 12 задач он решал только 3–4, а потом стал решать все без единой ошибки. На самом экзамене, правда, немного сплоховал с геометрией, поэтому получил не 80, как мы рассчитывали, а всего 75. Но этого было достаточно для поступления в Финансовую академию, куда он и собирался.
Еще на меня настолько сильное впечатление произвел один мальчик, что я его ставлю в пример всем. Он с детства играл в футбол, в 11 лет был в детской команде «Спартака». У меня занимался три года, при четырех тренировках в неделю и играх по выходным. Как он все это успевал, уму непостижимо. Был большой интерес к математике и необычайное чувство ответственности. Ни разу не было, чтобы он не сделал домашнее задание. В конце 11-го класса он сказал, что уходит из футбола, хотя получил кандидата в мастера спорта и приглашение в юношескую сборную. Я сказал: «Не жалей о своем выборе, потому что на мехмате очень хорошая футбольная команда, первая в университете». И он закончил мехмат капитаном сборной МГУ по футболу.
Как к математике пытались «пришить» марксизм
— В советское время гуманитарии немного завидовали математикам и физикам, потому что в точных и естественных науках нет идеологической составляющей. Математик мог писать диссертацию, не начиная ее со ссылок на Ленина с Марксом. Были ли в вашей науке гонения и ограничения?
— В гуманитарную область, действительно, может влезть каждый, кто считает себя специалистом. В советской лингвистике можно было громить школу Ноама Хомского за «формализм», особо не вдаваясь в смысл (Ноам Хомский (1928) — американский лингвист, политический публицист, философ и теоретик. — Примеч. ред.).
Но в математике просто взять и навесить ярлык не получится. Чтобы достичь цели, нужно много чего знать.
Правда, на стыке математики (точнее, оснований математики) и философии можно было пролезть с какой-то идеологией, хотя диалектический материализм туда не вписывается ну никак. Был в свое время известный авантюрист по имени Эрнест Кольман, партийный философ по роду занятий, слушавший курсы математики в Карловом университете в Праге. Он изо всех сил пытался пристроить в математику марксистскую идеологию, а прославился, когда написал в газету «Правда» донос на академика Николая Николаевича Лузина, главу знаменитой математической школы, что положило начало политической травле этого прекрасного математика. Было публичное разбирательство в академии, Лузина защищали многие известные математики и физики. Что в действительности помогло ему избежать клейма «враг народа», так и осталось неясным.
Дмитрий Федорович Егоров, основатель Московской математической школы, сформировавшейся в 20-е годы, был арестован не за научную деятельность, а за религиозные убеждения по делу о «катакомбной» церкви, кстати вместе с философом Алексеем Федоровичем Лосевым. Он был сослан и умер в изгнании. Также и математик Есенин-Вольпин был заключен в психиатрическую больницу не за труды по математике, а за диссидентскую деятельность. Математиков, которые подписали письмо в поддержку Есенина-Вольпина, наказывали как могли.
Так что на математиков были гонения, но они были относительно редки и не связаны с научными идеями. Собственно, к математике прицепиться трудно, она не вырабатывает систематического мировоззрения, хотя во многом определяет внутренний мир человека. Но он, как и вера в Бога, не афишируется. Не потому, что страшно, а потому что это состояние души, таинство, глубоко личное дело.
— Великий Колмогоров всегда вел себя очень независимо. Неужели на него никто не написал доноса?
— Думаю, писали, но он не говорил об этом. В 1940 году он опубликовал свою знаменитую статью, которая оказалась косвенно направленной против Лысенко (Трофим Лысенко — агроном, биолог, основатель и крупнейший представитель псевдонаучного направления в биологии — мичуринской агробиологии. — Примеч. ред.). Это могло стать политическим делом, потому что в разгаре была борьба с менделевской генетикой, и одна ученица Лысенко написала работу, в которой на статистических данных доказывалась ошибочность выводов Менделя (Грегор Иоганн Мендель — чешско-австрийский биолог-генетик, монах-августинец, аббат, основоположник учения о наследственности. — Примеч. ред.). А Колмогоров в ответ просто показал, как ее расчеты, якобы опровергающие теорию Менделя, на самом деле ее подтверждают.
Слава Богу, все обошлось. Но как это сошло Колмогорову с рук — до сих пор непонятно.
«А вот здесь напишите девичью фамилию матери»
— Говорят, в советское время у ребят с еврейскими фамилиями практически не было шансов пройти на мехмат. Им давали задачи, которые на тот момент еще в принципе не имели решения. Это так?
— Антисемитизма было много, в том числе и в математике. В СССР было два главных математических центра — мехмат МГУ и академический Математический институт имени Стеклова, директором которого был академик Виноградов. Про Виноградова говорили, что он антисемит, однако среди близких его сотрудников были евреи. Когда молодой математик после окончания аспирантуры приходил в институт устраиваться на работу и заполнял анкету, в какой-то момент сотрудница отдела кадров как бы невзначай говорила ему: «А вот здесь напишите девичью фамилию матери».
На первом курсе мехмата и в моей группе евреи были, и про заваливания тогда я ничего не слышал.
На письменном экзамене завалить было трудно. Все работы перед проверкой были закодированы, хотя при необходимости можно было узнать, чья работа. Самое основное разворачивалось на устном экзамене. Там могли быть заданы вопросы, на которые было очень трудно с ходу ответить в отведенное время. Все было в руках двух экзаменаторов, которые просто могли сказать: «Вот тут и тут у вас неверно».
Насколько я понимаю, проявления антисемитизма поддерживались извне, а партийные органы факультета были старательными исполнителями. Но боролись, конечно, не с отдельными людьми, а двумя известными московскими школами, которые были на дурном счету у властей и откуда массово шли поступать очень сильные, подготовленные ребята.
Это было своего рода системное противодействие сильным учебно-преподавательским коллективам.
В самих школах это прекрасно знали и для выпускников проводили специальный инструктаж, где объясняли, как за себя постоять на экзамене и даже выдавали на апелляцию диктофоны.
Одному выпускнику я сам писал апелляцию. Это был сын друзей моих друзей, и от него мне стал известен уникальный случай: абитуриентов из его школы собрали в одной аудитории и дали им задачи сложнее, чем остальным. И всем поставили двойки. Как бы просто открыли кран и всех утопили. Был скандал.
У меня был опыт в написании абитуриентских апелляций. Этого мальчика после двух апелляций в разные университетские инстанции в конце концов переэкзаменовали и приняли. Он закончил мехмат, защитил диссертацию и стал профессиональным математиком.
«Я не реализовался в математике в той мере, в какой бы мог, но не жалею»
— Вы воспринимаете Андрея Николаевича Колмогорова скорее как учителя или как старшего друга?
— Конечно, я его ученик, а он мой учитель, но отношение Колмогорова к своим ученикам всегда было дружеским. Многие из них начинали свою отдельную научную деятельность, а я был еще его сотрудником и оставался с ним до конца его жизни.
Мы работали над общими статьями, я приезжал к нему на дачу, бывал с ним в поездках и путешествиях. Я не просто у него учился, я был погружен в ту особенную атмосферу, которую Колмогоров вокруг себя создавал. Он заражал не только увлеченностью наукой, но и образом жизни.
Я давно должен был написать воспоминания о Колмогорове, но у меня что-то не клеилось, какой-то тормоз мешал. И вот, наконец, в этом году к 120-летнему юбилею, я засел и написал более 20 страниц воспоминаний, они называются «Великое в обыденном». Я постарался передать непостижимое колмогоровское воздействие на окружающих, объяснить, как величие этого человека чувствовалось и в повседневной жизни.
При этом из его дневников следует, что он временами сомневался в себе — даже в том, в какой степени он полезен математике. Ему вдруг казалось, что он ничего толком не сделал. А ведь это был настоящий гений. Его ученик Владимир Игоревич Арнольд — один из выдающихся математиков ХХ века — указал пятерых великих математиков за всю историю науки: Ньютон, Эйлер, Гаусс, Пуанкаре и Колмогоров. У них были настолько широкие интересы и взгляды, что из полученных ими знаменательных результатов возникали новые научные направления.
— А можно глупый вопрос?
— Глупых вопросов не бывает, бывают только глупые ответы. Я это и студентам своим говорю, чтобы они не стеснялись спрашивать.
— У вас нет ощущения, что вы в математике второй, а не первый?
— Мне сейчас иногда кажется, что я скорее педагог, чем математик. У меня не было по-настоящему больших теоретических замыслов и честолюбия в продвижении по карьерной научной лестнице. Скажем, написал человек дипломную работу, потом ее тема возрастает до кандидатской диссертации, затем еще больше расширяется, углубляется и становится научной работой на всю оставшуюся жизнь, даже в докторском статусе. Появляются ученики, последователи.
Чтобы образовалась научная школа, нужна большая личность, которая настолько влиятельна, что появляются сильные ученики.
У Колмогорова таких мощных учеников было где-то девять-десять, и они в свою очередь стали главами самостоятельных математических школ.
У меня всю жизнь были очень разнообразные интересы, я буквально растопыривался. К примеру, много лет я читал математику психологам, мне были интересны их задачи, я был увлечен психогенетикой и идеями Инны Владимировны Равич-Щербо, которая была самым большим авторитетом в этой области в нашей стране.
Перед выпуском в школе я колебался, идти мне на мехмат или на филфак. В 9-м классе у нас была прекрасная учительница литературы, которая талантливо и совершенно неформально рассказывала про русскую словесность, про Серебряный век, и очень много мне дала. Она дружила с нами, и вскоре ее отставили от преподавания, а вместо нее пришла ужасная малосведущая преподавательница.
Зато в 10-м классе появился чудесный учитель математики. Он ходил с университетским значком, внешне был немного похож на Буратино, а когда объяснял задачи на движение, ходил по классу и пыхтел, как паровоз. Очень живо и основательно рассказывал. Я стал более увлеченно решать задачи.
У меня в роду как бы две ветви. С одной стороны, литераторы-журналисты (моя мама училась в знаменитом ИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории), а мой дядя, академик Юрий Васильевич Прохоров, был математиком и тоже учеником Колмогорова. Я познакомился с Колмогоровым еще школьником, и он стал расспрашивать меня про мои интересы, потому что всегда интересовался молодыми. Но тогда я еще не определился со своим будущим.
Надо сказать, что никто в семье на меня не пытался давить, я делал выбор сам и в конце концов решил изучать математику. Рассудил, что филологии я могу и сам поучиться, а математике точно сам не обучусь. Поступил на мехмат и никогда не жалел об этом. Если бы сейчас мне нужно было выбирать, я снова бы выбрал мехмат.
На втором курсе я слушал лекции Колмогорова, а на третьем, когда общие курсы закончились и началась специализация, я кинулся к Колмогорову, потому что он в этот момент стал заниматься лингвистикой, стиховедением, поэтикой. Я сказал, что меня интересует статистическое исследование пятистопного ямба в «Борисе Годунове», и он меня взял.
— Вы реализовались как математик?
— Да, наверное. Не в такой степени, в какой бы мог, но я не жалею. Сейчас, с возрастом, мне очень нравится быть издателем, редактором, и здесь у меня есть определенный жизненный план.
За последние восемь лет я издал одиннадцать книг. Среди них книжки моего отца, Владимира Сергеевича Курочкина, который очень мало публиковался при жизни. Советская цензура считала его «безыдейным», «мистиком», и его рукописи заворачивали. При его жизни был опубликован роман «Мои товарищи», вызвавший многочисленные дискуссии в прессе, и маленькие повести и рассказы в «Знамени» и «Новом мире».
Еще я издал труды моего дяди-математика и воспоминания о нем, несколько томов с трудами Колмогорова в области гуманитарных наук, ну и несколько своих собственных учебников. Небольшая книжка в библиотечке «Кванта» «Введение в теорию вероятностей», написанная вместе с Колмогоровым, выдержала уже пять изданий.
Сейчас я завершаю учебник по математике для лингвистов, потом на очереди учебник для психологов. У меня много статей по стиховедению, и мне хочется доделать еще несколько незавершенных работ, которые, дай Бог, можно будет издать отдельной книгой.
«Математика не дает оснований сомневаться в том, что Бог есть»
— Есть ли связь между любовью к математике и приходом к вере, ведь, как говорил апостол Павел, вера есть уверенность в вещах невидимых. Возможно, это имеет отношение и к математике тоже?
— Математика — это точная формальная наука, родившаяся из очень прикладных задач: число, измерение, форма. Потом появились более сложные математические объекты, обретающие некие общие абстрактные свойства.
Эту абстракцию надо чувствовать, видеть и любить, ведь со временем от занимательных задач, которые человек решает в детстве, мало что остается. Зато рождается красота, изящество короткого, ясного решения.
А вера — это таинство. Для некоторых оно, может быть, абстрактно, а для других очень зримо и конкретно. Что мы можем об этом знать? Это сокровенная часть души, о своей вере мало кто говорит. Было немало верующих среди известных математиков — вот, например, академик Николай Николаевич Боголюбов ходил в церковь, — но не думаю, что математика предрасполагает к вере в Бога больше, чем какая-то иная наука.
Я бы сказал так: математика с ее представлениями о мире и бесконечности не дает никаких оснований сомневаться в том, что Бог есть. Отсутствие Бога из нее никак нельзя вывести. В конце концов, до XX века все математики были верующими.
— А есть в принципе наука, из которой можно вывести отсутствие Бога?
— Я бы говорил о науке, из которой невозможно вывести присутствие Бога. По моему опыту, это современная психология. Там упор делается на то, что помощь человеку, который хотел бы разобраться со своей душой, справиться со своими проблемами, может оказать специалист-психолог, и ему незачем искать помощи в церкви.
Но верующих психологов я знаю, на мой взгляд они обладают особым даром воздействия. Вообще, в этой профессии особенно ценны люди с накопленным жизненным опытом, которые приходят в психологию с уже сформированным мировоззрением и первым образованием, естественно-научным, инженерным или гуманитарным. Так, двое из моих детей стали психотерапевтами.
— Как вы крестились?
— Возможно, меня крестили бы при рождении, но я родился под бомбами. У мамы было направление в роддом Грауэрмана на 22 июня 1941 года, но родился я только 5 июля, через две недели, поэтому отец меня в шутку называл дезертиром.
В 1963 году я гостил у дальних родственников в Харлово, глухой деревне на Волге под Калязином. Там были две очень набожные старушки, Паша и Стеша, которые отвели меня к священнику, и я крестился. Довольно долго я ходил в церковь просто потому, что меня завораживали иконы и церковное пение, потом у меня появились любимые батюшки. А еще чуть позже многие мои знакомые и родственники стали почему-то просить, чтобы я стал крестным отцом для них и их детей.
У меня, представьте себе, 24 крестника, это крестная ноша.
Троих моих старших детей — всего у меня их пятеро — я крестил одновременно в Елоховском соборе. Где-то с 1977 года я стал регулярно ходить в церковь со своими детьми, к ним присоединялись их одноклассники, а еще мои племянники — и получалась целая компания. На нас с подозрением смотрели дружинники, в те времена охранявшие с собаками вход в церковную ограду. Дружинник спрашивает: «Вы куда?» Я отвечаю: «Мы по приглашению настоятеля». — «А это с вами кто?» — «Это все мои дети». Так и ходили. После Пасхи и Рождества возвращались домой и пели тропарь.
Конечно, на меня был написан донос, я даже знаю кем: был на мехмате такой карьерист, который очень хотел пробраться в партком. Но меня предупредили: «На тебя донесли, но не беспокойся, все будет в порядке». А после заседания партийного органа, на котором решалось мое дело, ко мне подошел один из участников и сказал: «Все хорошо, будешь в церкви — поставь свечку».
Тогда и из опеки приходили. Осматривали квартиру и говорили: «Иконы повесить не забыли, а у самих грязное детское белье валяется». На этом все кончалось, начало 80-х — уже более вегетарианские времена. Если б на 10 лет раньше, выгнали бы с работы.
«Счастье кажется бесконечным, а на деле оно мимолетно»
— Что помогает вам выживать сейчас?
— Вера и работа. Кроме лекций, у меня три семинара каждую неделю, много студентов, дипломников. Работа со студентами — это не просто провел занятие, дал задание и до свидания. У Колмогорова я научился тому, что со студентами надо постоянно общаться, только тогда возникает научное сотрудничество и даже небольшой научный коллектив в обстановке дружеского общения. Работа со студентами и школьниками — это чувство нескончаемой молодости.
Когда я не в университете, я работаю дома. У меня много письменных столов, на каждом из которых разложены разные бумаги, рукописи, папки, чтобы ничего не перепутать. Вообще, как вы видите, все горизонтальные поверхности у меня в доме моментально заполняются книгами и бумагами. Я обещал жене после Нового года разобрать вот эти папки. Придется еще больше работать, чтобы сдержать обещание (смеется).
И, конечно, для меня, как и для моей мамы, очень важна семья. Мама умерла почти в 103 года.
Мне было 77 лет, и был жив человек, для которого я все еще оставался ребенком!
Когда-то она сказала нам: «Не беспокойтесь, я умру тихо, во сне». Так и случилось. Утром ей по обычаю приготовили кофе, но она не встала, сказав, что хочет спать. У нее всегда получалось делать то, что она хотела. Моя дочка Люша говорила: «Бабушка управляет собой, как самурай». Два дня перед смертью она была в забытьи. Врачи скорой убеждали меня срочно везти ее в больницу. Я говорю: «Она бы этого не хотела», а они: «Она уже не может хотеть или не хотеть». Тогда я, отчаявшись, произношу: «Мама, ты поедешь в больницу?» И вдруг неожиданно для всех она ответила тихо, но четко: «Нет».
За свою более чем вековую жизнь мама застала четыре России: дореволюционную, советскую, постсоветскую и нынешнюю. Никогда ничего не боялась, не держалась ни за какие места и возможности. Она была ценным работником, но, если от нее требовали поступиться совестью, уходила. И всегда говорила, что главное ее счастье и поддержка — мы. Почти до самого последнего дня я с ней созванивался, и ее последние слова были: «Главное, что у вас все хорошо». Это чувство семьи она мне передала по наследству. И теперь мне очень тревожно за детей и внуков. Я готов их защищать, но не понимаю, как в этой обстановке сложится их жизнь.
— Вы можете сказать, что вы счастливый человек, несмотря ни на что?
— Мое представление таково. Для меня ощущение счастья всегда — это очень острое и совершенное растворение в окружающем пространстве и времени. Оно кажется бесконечным, а на деле мимолетно, как мгновенный укол, быстро исчезает, замутняется ежедневными заботами и тревогами. Другое дело, когда ты обращаешься в прошлое. Колмогоров в конце жизни говорил, что он был счастлив. Я тоже думаю, что счастье — это в большей степени ощущение прошлого. Протяженность состояния счастья осознаешь, лишь оглядываясь назад. Со временем плохое забывается, остается ощущение ничем не омраченной безмятежности. Его не столько переживаешь, сколько вспоминаешь.
Фото: Анна Селина