«Счастлив, потому что я еще живу». Протоиерей Виктор Григоренко

26 Июл

Подписывайтесь на наш подкаст:

«Ты просто понимаешь, что в поражении есть смысл»

— Часто говорят, что христианин должен жить в присутствии смерти и каждую минуту быть к ней готовым. Что происходит с христианином, когда эта смерть вдруг оказывается не так далеко, как это принято считать на протяжении жизни? 

— Мне кажется, человек всегда думает о смерти. Ему хочется эти мысли гнать от себя, потому что они вызывают некоторый дискомфорт. Я помню, в детстве как-то задумывался над этим, видел, что иногда это происходит и с животными, и с людьми. Мне хотелось, чтобы моя могила была в нашем саду под липой. Какие-то вещи мне приходили в голову достаточно рано. Но думаешь об этом, наверное, с каким-то сожалением о себе и о близких, которые будут сожалеть о твоей смерти.

Когда начинаешь размышлять на эту тему в более серьезном возрасте, а уж и подавно — в церкви, — смерть приобретает несколько иное, более существенное значение.

Единственное, что, мне кажется, отличает обычного человека от человека, который смертельно болен, — это то, что он начинает жить по-другому, старается осуществить все свои самые главные планы.

Обычно ведь мы думаем, что смерть придет не скоро, хотя может случиться совершенно обратное.

— «Яко сильнии и младии умирают». 

— Да, Аннушка уже разлила масло… При этом человек, который болен онкологией, будет жить еще десять лет, а молодой, крепкий, совершенно здоровый человек может попасть в аварию. Здесь нам остается только размышлять, но мы все равно не поймем, почему Господь к Себе призывает именно в этот час.

— Как ваша семья отреагировала на диагноз?

— Я сделал УЗИ — и уже в кабинете сказали, что у меня множественные метастазы в печени. Была зима или ранняя весна. Я, может быть, сначала не прочувствовал до конца. Приехал, сказал супруге Ире, что такая история. Она за год до этого тоже пережила онкологию, хоть и немножко другого характера. Тем не менее, для нас и для нее это тоже было испытание. Последние несколько лет мы привыкли жить в атмосфере такого накала по разным причинам — не только в том, что касается здоровья.

Протоиерей Виктор Григоренко

— Что за причины?

— Были, как мне казалось, мои личные поражения и поражения той команды, которая со мной работала, в плане сохранения наследия отца Александра Меня. Это для нас: для моей семьи, для семей, близких к отцу Александру, крещенных отцом Александром, тех, кто реально серьезно занимался его наследием и продолжает заниматься сейчас — был мощный удар. (Речь идет о затяжном конфликте с администрацией Сергиева Посада, в результате которого музейный отдел отца Александра Меня в культурно-просветительском центре «Дубрава» перестал существовать. — Прим. ред.)

Было зачищено наше музейное подразделение в культурно-просветительском центре. Мы больше 18 лет потратили на эту работу. Когда митрополит назначил меня здесь настоятелем, я еще работал художником-реставратором в музее-заповеднике Абрамцево. Я бросил свою специальность, хотя уже был аттестован на первую категорию, и плотно взялся за создание музея.

У нас это все просто забрали и перенесли в Библиотеку иностранной литературы в Москве. Там, конечно, по моему мнению, должна быть экспозиция, посвященная отцу Александру, потому что он там трудился, — но не музейная, а скорее то, что связано с его творческим и литературным наследием.

Один мой знакомый священник сказал, когда выступал на Совете депутатов, что убрать с места жизни и убийства отца Александра музейную коллекцию, которая собиралась 18 лет, и отправить ее в Москву, оставив здесь лишь дом-музей, по сути, не функционирующий, — это потрясение. 

— А теперь, когда уже виден конец жизни, ее предел, все эти баталии не отступают на задний план? Это ведь тоже все мирское.

— Ты просто понимаешь, что и в поражении есть смысл. Я освободился от некоторой зависимости, когда мной могли каким-то образом манипулировать. Мне нечего терять. Сейчас я здесь, на приходе, совершенно самостоятельный настоятель.

«Хотелось еще кое-что доделать»

— Вы сказали, что возникает ощущение, что ты можешь успеть сделать и должен успеть сделать то, что ты раньше не успел или не решался. Что это?

— За жизнь накапливается столько не осуществленных планов и обещаний, что в один момент надо остановиться, для того чтобы подтянуть все то, что не сделано, и отдать те долги, которые ты должен отдать.

— Вы про долги, а я про радости.

— А радости от нас с приближением конца никуда не уходят, их ведь дает Господь. Самая, пожалуй, радостная радость — это служение. Я никогда не думал, что буду стоять у престола, но смерть отца Александра так все изменила. Сейчас я счастлив, что могу еще служить, совершать литургию и причащать людей.

— Но физически это ведь все труднее?

— Физически — да. У меня есть помощник, молодой священник, отец Дмитрий Ковальский, да и многие другие помогают. Приезжает отец Иоанн (Гуайта) — вот и сейчас ждем его к престольному празднику. Два раза в месяц, согласно договору, который между нашими приходами существует, он приезжает сюда с молодежными группами. У нас давние отношения и с Космо-Дамианским храмом, и со Сретенским в Новой Деревне, где настоятель — отец Владимир Архипов.

В том числе и отец Алексий Уминский, который призвал прихожан собрать какую-то посильную помощь, потому что лечение достаточно дорогое. Я хочу сказать каждому спасибо. 300 рублей, 500 — это все очень дорогое и важное для меня участие.

— Что вам еще предстоит? Снова химиотерапия, облучение?

— Первый протокол лечения исчерпан, сейчас небольшая пауза. На следующей неделе химиотерапия должна продолжиться. Надо сказать, что я привык уже. Я, конечно, лучше себя не чувствую. Бог даст, может быть, начнут уходить эти непривычные ощущения от побочных эффектов, и будет немножко полегче, потому что хотелось мне еще кое-что доделать. 

У нас два приписанных храма. Сейчас мы заканчиваем внешнюю часть очень красивого храма в деревне Морозово по проекту архитектора Александра Солдатова. Получается замечательно. Мне бы хотелось достроить его для жителей этой деревни, там небольшая, но очень крепкая община. И не просто доделать экстерьер, но и интерьер, и все, что вокруг.

— Бог даст, и послужить там?

— Уже служим. Стены есть. Установили на днях купол с крестом. Справимся. 

«Я еще не чувствую себя на другом берегу»

— Вы продолжаете исповедовать или уже трудно?

— Когда появился второй священник, я стал исповедовать реже. 

Я понимаю, что в современной практике исповедь нужна. Те, кто бывает регулярно в храме, требуют немножко другого отношения, но есть и такие, кому нужно побеседовать, причем некоторые хотят рассказать о чем-то не очень существенном, вроде ложки сметаны в борщ постом, — для них это, может быть, важно, но они пользуются временем, которого почти не осталось.

Сейчас есть возможность регулировать процесс. Мы обычно исповедуем вечером. Приход состоит из двух частей: одна местная, а другая — приезжие из Москвы или дачники. Я говорю: «Имейте ответственность. Если ничего такого не случилось, значит, подойдите с дерзновением и причаститесь святых Христовых Таин во оставление грехов и в жизнь вечную».

А кому надо поговорить — я их зову в субботу вечером. И никому неохота. Человек же все хочет успеть. Я часто наблюдаю за разными прихожанами, как иным важно вырвать время в очереди, забыв о том, что за тобой еще двадцать человек стоит. Поэтому я сейчас стремлюсь сделать все для того, чтобы перед литургией не исповедовать. Разве что если нас двое, тогда один может до евхаристической молитвы.

— У вас нет ощущения, что прихожане еще на этом берегу, а вы отплываете на тот, и все они становятся для вас чужими и даже начинают раздражать?

— Этого нет. Я еще не чувствую себя на том берегу и даже не чувствую, что я каким-то образом отплыл. Я вообще сильно привязан к жизни, к месту. Я очень люблю наши Радонежские края, возглавляю Хотьковское краеведческое общество. Мы там неплохо работали, даже несмотря на пандемийные времена. Поэтому, прежде чем отплыть, хотя это может случиться достаточно неожиданно, я стараюсь готовить людей, которые рядом со мной, для того чтобы они могли продолжать наши общие дела.

— Вы счастливы или несчастны сейчас?

— Мне кажется, что я счастлив. Во-первых, я еще живу.

Сейчас, мне кажется, я не теряю его напрасно, только в немощи, когда физически уже не можешь, тебя болезнь совсем прибивает к кровати. 

А так моя жизнь каждый день начинается с поездки в Морозово, смотрю, как там стройка идет, что делается. Еще один приписной храм у нас на кладбище есть, да и здесь тоже дел очень много. 

— Нет времени расслабиться и пожалеть себя? Себя жалко?

— Я предпочитаю не рассуждать на эту тему, потому что чем дольше живешь, тем ты сентиментальнее становишься. Когда начинаешь представлять наперед, как твои близкие стоят у твоего гроба, — это, конечно, тяжело. Поэтому конкретно об этом я предпочитаю не думать. 

А вообще, неплохо бы всем помнить о том, что рано или поздно в твою дверь постучат. Как-то сейчас это время для меня сократилось. 

Что жизнь человека? Господь от нас ждет все время. Чего ждет? Реализации талантов, которые Он тебе дал. 

— Молитесь за себя и за свое здоровье? 

— Нет. Вы знаете, я как-то доверился Богу. Такой момент был, когда я просто доверился Богу.  

— Получается, мы молимся, потому что не до конца доверяемся Богу? Зачем тогда молиться? Он же и так читает в твоем сердце, как в открытой книге, и знает все твои чаяния. И уж совсем непонятно, зачем нужна коллективная молитва. Один человек помолился — Бог не услышал, а двадцать помолились — и услышал?

— Вы знаете, это серьезные вопросы и для меня тоже. Я рад, что вы их задали. Молитвой может быть иногда самый откровенный вздох человека о другом человеке, умеющего сопереживать глубоко. Бывает, тебя встречают и говорят: «Ой, батюшка, как мы за вас молимся». Я, конечно, с благодарностью принимаю это. Потом снова: «Мы так за вас молились». 

Но в Евангелии сказано: сотвори свою молитву тайно… Конечно, я тебе благодарен, даже если ты просто упомянул мое имя перед лицом Божиим. Здесь есть некоторый момент, который меня настораживает. Я пока не могу глубоко об этом рассуждать.

Не по разнарядке, не в 8 часов утра, и не в 7 часов утра. Мне последнее как-то больше подходит.

Но, видите ли, очень многим людям, особенно женщинам, особенно в возрасте, когда жизнь уже наполнена впечатлениями, — им радостно всем вместе собраться и помолиться о своих детях. Или о больном. Почему нет? Наверное, да. 

Любая молитва должна начинаться с благодарения, а не с прошения. У нас есть главная молитва, которую Господь нам дает, «Отче наш» — она всегда должна быть образцом. Заметьте, что это короткая молитва. Господь говорит: не будьте многословны, как язычники. 

«Боюсь не смерти, а боли» 

— Если бы вам сказали: «Завтра вы не болеете, все как раньше», — вы согласились бы? 

— Мы предполагаем что-то, а когда возникает реальная ситуация, можем совершенно по-другому отреагировать. Здесь очень много зависит не от обстоятельств, а от твоего какого-то внутреннего отношения, причем подчас сиюминутного. 

Отца Александра Меня спрашивали: «Боишься ли ты смерти?» А он отвечал: «Боюсь, как боли». Каждый человек является физическим телом, боль действительно трудно переносима, даже зубная, все это знают. А серьезную боль, я знаю, можно ли терпеть. Это испытание. 

Смерть — это личная Голгофа каждого из нас, а жизнь — это дорога к смерти, с пониманием того, что ты уверовал во Христа, принял Его Евангелие и теперь несешь этот крест. Я думаю так, поэтому, конечно, это и больно, и мучительно, и вспомним все, что было на Голгофе. Мы идем по этому пути. 

— Что для вас самое мучительное и тяжелое сейчас, помимо физического состояния и побочки от химии?

— Окружающая действительность. 

— События, которые происходят?

— Конечно. Когда люди в церкви говорят о том, что это можно оправдать, у меня это не укладывается в голове. Я стараюсь обходить какие-то острые углы в своих высказываниях, я понимаю, что люди по-разному настроены даже у нас на приходе. Но как сердцем не почувствовать?

Ты протягиваешь руку Христу и говоришь: «Я с Тобой, я буду стремиться исполнять эти заповеди». 

А сейчас человек забывает о том, что он дал обещание при крещении — особенно если крестился уже взрослым. Это для меня самая главная проблема. Как это все может уживаться в человеке? Мне кажется, что оно не может не раздирать, христианина особенно. Простых совестливых людей это мучает. Почему? Потому что все, что построено на лжи, имеет свой источник. Мы знаем, что лжец — это противник Бога, а лжи сейчас более чем достаточно. 

— Если вспомнить ваш собственный жизненный опыт, что сейчас из каких-то жизненных переживаний кажется особенно важным, а что — совсем неважным? Есть ли какое-то переосмысление своего собственного прошлого?

— Я очень благодарен Богу за свою достаточно продолжительную жизнь. Мне уже будет 62 года. 

— Да вы еще мальчик!

— (Смеется) Это срок на самом деле. Я благодарен своим учителям, наставникам, друзьям-священникам, которые меня поддерживали и поддерживают. Благодарен тем, кто меня учил в Абрамцевском художественном училище и в Грабаревских мастерских, потом, естественно, в семинарии, в иконописной школе я учился еще. Это все были этапы моей жизни, которые пригодились, причем в полной мере. 

Самый, пожалуй, главный момент — это смерть отца Александра, такой вот перелом для меня. После этого мне пришлось принимать непростое решение, ведь я никогда не думал, что буду священником. Но оно было принято, и я благодарен владыке Ювеналию и, конечно, Богу за то, что теперь стою у престола и могу совершать литургию. 

— А что казалось ужасно важным и существенным 20 лет назад и что сейчас кажется абсолютной чепухой? Так бывает, когда человек повзрослеет и вспоминает детскую обиду.

— Видите, человек, у которого много творческих планов, очень много… Они накапливаются, и начинаешь не успевать, и не очень себя комфортно чувствуешь с человеком, которому пообещал и не сделал. Это не только по отношению к людям, но и по отношению к Богу тоже. Поэтому желательно научиться ставить реальные перед собой задачи. Спустя какое-то время ты понимаешь, что какие-то обещания давать было не нужно. Лучше бы ты промолчал. Это есть, этим наполняется жизнь, тогда она становится не такой напряженной. 

— Никакого конкретного факта из жизни вспомнить не хотите?

— Для меня ответственным моментом была женитьба. Мне было 24 года, я уже закончил Абрамцевское художественное училище, отслужил в армии, устроился на работу художником-реставратором. Потом родились дети — и мы жили в очень непростых условиях. 

Людей моего поколения можно считать по большому счету послевоенными детьми, времени-то прошло после окончания войны совсем немного. Многие буквально выбирались из нищеты. Хорошо, мне достался по наследству дом прадедушки, старый, но без воды, без газа. Почти все было с нуля.

А образование? Сейчас родители как-то стараются своим детям помогать, и так хочется, чтобы не было этого нулевого цикла. Так хочется им дать то, чего не было у тебя. 

«Прихожане из участников превратились в зрителей»

— Как вы пришли к вере?

— Я вырос в семье верующих людей, мой дядя был известным протоиереем, и в церковь я после армии пришел благодаря ему. Ну, как пришел. Это были неосознанные парадные походы, с чтением записок в алтаре. А всерьез и навсегда — это уже благодаря отцу Александру и его проповеди. И то я помню, как поначалу приезжал в Новую Деревню в Сретенский храм к концу службы, чтобы послушать его, а не участвовать в богослужении, потому что его нужно было научиться понимать. Сейчас это многим не под силу.

У меня есть один знакомый профессор, вдумчивый человек, преподает здесь, недалеко, под сенью преподобного Сергия Радонежского. Он мне говорит: «Я священникам в последнее время задаю один вопрос: где начинается и заканчивается евхаристический канон? Подавляющее большинство священников не может на него ответить». 

Вот так их учат. 

Евхаристическая молитва — самое сердце литургии, а люди не слышат и даже иногда не видят.

Зато они любят, когда хорошо поют, словно это концерт. Наши прихожане превратились в зрителей, а не участников. Это еще одна проблема, которая заставляет задуматься о каких-то перспективах. 

— Зато, может быть, кто-нибудь с улицы зайдет, услышит прекрасное пение, и его это так тронет, что он через это пение придет ко Христу. Так же может быть? 

— Может быть, но церковь не для этого. 

— А для чего?

— Церковь — для верных. А тех людей, о которых вы говорите, нужно тепло встретить, объяснить что-то, дать определенные книги почитать и поговорить о том, как они себя позиционируют по отношению к Церкви.

— И постепенно они станут верными. Откуда же верные берутся? 

— И они станут верными. Но сначала — период оглашенных, которые никогда раньше не находились в храме, а всегда стояли в притворе. Сейчас часто я наблюдаю тех людей, которые стоят у амвона и не причащаются. Да, бывают такие ситуации, когда человек по разным причинам не может причаститься. Ну, так постой в притворе, если такие причины есть. 

— Строгий вы!

— В этом смысле да.

— Вы с возрастом стали строже или мягче? У меня такое впечатление, что очень часто священники, которые были жесткими в юности, с возрастом меняются. 

— Да, наверное. Я не знаю, я не хочу себя обманывать, а реальность, мне кажется, такая: я вижу много молодых хороших священников, я вижу, как они любят Бога и людей, я вижу этот порыв их служения. Но вижу и разнарядки, вижу чиновников церковных, которые выполняют определенные функции и всё, что, по-моему, больше мешает приходской жизни, нежели ее организовывает. 

— Это вы про клир говорите. А к прихожанам и к мирянам вы стали мягче или жестче?

— Я не думаю, что стал жестче. Я даже стал как-то терпеливее.

За нами тоже много чего есть. Конечно, когда ты настоятель на приходе, надо с этим справляться, потому что прихожане все достаточно разные. Я стараюсь оставаться каким я был раньше. Может, кто-то скажет, что я забронзовел, но сам я этого не чувствую. 

— Мечта какая-то есть сейчас?

— Прошу Бога, чтобы Он, может быть, дал время для осуществления каких-то недоделанных дел. Это было бы неплохо. 

Конечно, я благодарен тем священникам, которые в чем-то разделяют мои взгляды. Эти взгляды мало чем отличаются от тех, которые есть в Церкви, но все-таки я предпочитаю открытое христианство, а не закрытое, это очень важно.

Фото, видео: Антон Кузнецов