Какие права детей отстаивать?
– Елена, есть такое мнение, что детский омбудсмен – странная должность: приходится защищать права детей, которые априори не должны попираться. То есть если такой человек есть, значит, есть что защищать и от кого?
– Общества, в которых права всех детей по определению защищены, – это идеал, в реальности таких стран не существует. В большинстве государств это нормально, когда защита прав детей является чьей-то задачей. Функцию эту могут выполнять разные институты. У нас это как отдельные ведомства и институты, отвечающие за отдельные же и конкретные задачи (органы опеки, суд, министерства – образования, социальной защиты и здравоохранения), так и общественный уполномоченный по защите прав детей. В ряде европейских государств есть базовое министерство, которое отвечает за вопросы семьи и детства в разных сферах. Это министерство по делам семьи, детей и молодежи в Германии. В Великобритании – министерство по делам детей, школ и семей, которое само входит в министерство образования. У нас нет одного такого ведомства, которое контролировало бы эти задачи на федеральном уровне.
Но неизвестно, не было бы хуже, если бы такое министерство у нас резко появилось. К этому процессу нужно подходить очень осторожно, чтобы ненароком не разрушить то, что уже работает. По идее, это мог бы быть департамент в Министерстве социальной защиты, но пока де-факто оно не готово к этому. Нет и нужных специалистов. И это еще дополнительный плюс к тому, что нам нужен сегодня детский омбудсмен.
Важно, чтобы была сейчас структура, которая отвечала бы не за реализацию, а за формирование политики в сфере детства, как минимум анализ того, что происходит. Пока же тот функционал, который заложен в эту должность, весьма ограничен.
– У нас, к сожалению, многие сферы требуют участия и вмешательства детского омбудсмена. Скажем, детское здравоохранение, вопросы, связанные с обеспечением лекарствами, обезболивающими, должным обслуживанием. Что здесь может сделать уполномоченный по правам ребенка?
– Я вижу здесь две истории. Во-первых, это конкретные частные случаи, когда ребенок не получил положенного. Во-вторых, когда в принципе не работают какие-то процедуры из-за отсутствия финансирования, например, или непроработанного законодательства. Федерального или на местах. Задача детского омбудсмена здесь – либо заставить местные региональные власти работать, выполнять положенное. Работать такой усиленной обратной связью для власти с реальными людьми, про которых у нас чиновники часто забывают. Либо, если в результате анализа выясняется, что проблема более серьезна, – решать ее с правительством, с федеральными министерствами, продвигать изменения, которые снимут эту проблему.
Павел Астахов, кстати, неплохо работал как раз по конкретным случаям и помогал их разрешить. При всём нынешнем ажиотаже вокруг его личности нужно понимать, что уполномоченный – это не министр. Многие вещи Астахову удавалось продвигать за счет своей известности в том числе. Так что, кстати, не факт, что человеку, пришедшему на его место, будет просто. Может же оказаться, что нового уполномоченного не будут слушать на уровне регионов, потому что ему не хватит «звездности», а реальных полномочий у самой должности не так уж и много. Думаю, полномочия нужно действительно расширять. А авторитет уполномоченного должен укрепляться в обществе, и местные власти должны понимать, что обращение к ним детского омбудсмена – это очень серьезно. Какая бы у него ни была фамилия.
– Может ли детский омбудсмен влиять на ситуацию в системе детских домов? Пока реформа их движется медленно, ну а жизнь детей там не облегчается, и мы периодически слышим о страшных случаях издевательств над детьми, как, например, недавняя история с наказанием ребенка раскаленным утюгом…
– Для меня это очень больная и очень важная тема. Сейчас действительно идет реформа детских домов, ее долго добивались общественные организации, наша организация «Волонтеры в помощь детям-сиротам» была одним из ее инициаторов… Но любые изменения требуют длительного времени. И дополнительных ресурсов, например, финансов, переобучения кадров. Изменения порядка работы. И так далее, всё это пока в начале пути.
Нельзя сразу изменить людей, их поведение и отношение к детям. Изменилось пока только законодательство, поставив план – куда должен двигаться детский дом. Он должен работать на задачу скорейшего возвращения ребенка в родную семью или устройства в приемную. Должны быть малокомплектные группы, постоянный личный взрослый-воспитатель и индивидуальное отношение к воспитанникам. Детский дом должен работать на социальную адаптацию, а не закрывать детей, потерявших семью, большим забором от всего мира. Но оттого, что изменился документ, все руководители и сотрудники детских домов на следующий день не проснулись с новым сердцем.
Детский дом – это место, куда попадают дети после самого тяжелого переживания – потери семьи. Они уже травмированы этим. А есть еще дети, которые прошли через опыт насилия в семье. Все они приходят туда в очень тяжелом психологическом состоянии, и при этом их помещают в одно здание, в один коллектив и заставляют плясать, ходить строем, есть и учить математику. А ведь каждый из них нуждается в реабилитации, в покое, в том, чтобы кто-то часами держал его за руку, рассказывал, что всё будет хорошо, помогал разобраться в своей жизни, почему случилось то, что случилось, что будет дальше…
На это в детском доме вчерашнего дня не было ни времени, ни специалистов. Это должно было измениться. Сегодня у нас есть шанс постепенно выстроить не комбинаты по ретравмированию детей, а временные центры, помогающие детям в острый и кризисный период их жизни. Система была десятилетиями выстроена бесчеловечно, и теми ресурсами, которые в детском доме есть, проблемы не решить.
Поэтому сейчас основная задача – это общественный мониторинг и поддержка тех, кто готов меняться. Это требует усилий не только от самого детского дома, но, в первую очередь, от региона – чтобы выделялись финансы на переустройство, чтобы полностью менялся подход к формированию штатного расписания, чтобы рассчитывали на создание новых служб по работе с кровной и приемной семьей.
Вот этот общественный мониторинг, и опять же, продвижение предложений о том, какие необходимы ресурсы и что еще надо менять в работе социальной сферы, чтобы постановление заработало в полную силу – вполне в функционале уполномоченного.
Устройте моих детей в хороший детский дом!
Фото: личная страница Елены в фейсбуке
– Вы упомянули проблему семейного насилия, она стоит очень остро. Вы в том числе ратуете за то, чтобы дети возвращались в кровные семьи. Но как это стыкуется с кровавыми и просто опасными историями в этих кровных семьях? Вспомним нижегородский случай в прошлом году, когда отец зарубил топором всю свою семью…
– В нижегородской истории у мужчины было психическое расстройство. Это ситуация непредсказуемости. И это нетипично. Семейное насилие вовсе не обязательно может быть с этим связано. Мы действительно выступаем за то, чтобы ребенок жил в кровной семье, там, где он родился. Тут ключевое слово «жить», а не подвергаться избиениям или насилию, или быть убитым.
Речь о семье, которая не причиняет своему ребенку вреда. И когда мы работаем с кровной семьей, у нас главное требование – чтобы не было жестокости по отношению к ребенку, или чтобы семья была готова менять свой подход, люди были готовы измениться. И при этом мы видим порой ситуации, когда родители не очень адекватно воспитывают своих детей. Дело не в том, что они садисты, а в том, что у них не было перед глазами адекватного примера, или же человек настолько в стрессе, что он не может справляться со своей ситуацией. Или это просто родительская некомпетентность. И от отчаяния, неумения сладить с ребенком родители применяют крайние меры.
С родителями надо работать и выводить их из детской травмы, объясняя, что нет ничего нормального в том, чтобы тебя лупили как сидорову козу, кидали головой о стену. Нельзя срываться на ребенке, и это можно исправить, изменив ситуацию: отдохнуть, избавиться от стрессов, научившись сдерживать свои эмоции или куда-то их «сливать».
Родительская некомпетентность лечится не тем, чтобы родителя сажали в тюрьму, а тем, что учат по-другому. Часто бывает, что родитель слабо понимает потребности ребенка. Это бывает, когда родитель сам из неблагополучной семьи, или выпускник интерната – и не понимает элементарного. Например, не видит, что ребенок голоден. Его личный опыт детства не дал ему нужных инструментов, поэтому ему нужно приложить колоссальные усилия, чтобы понять потребности своего ребенка. Для этого нужна работа со специалистом.
И детский дом – это вовсе не все дети, которые терпели издевательства в семье. Там и дети из семей, которые просто не справились с какими-то жизненными ситуациями, не получили достаточной помощи. Но в итоге дети становятся сиротами – так устроена наша система. Тут поле непаханое работы, чтобы семьи получали поддержку и не теряли своих детей. Я убеждена, что возможно минимум вдвое сократить поток детей, поступающих в детские дома, при нормальной поддержке семьи и семейного воспитания.
– Есть ли какая-то статистика, сколько удается вернуть детей из детских домов в кровные семьи, если начать им помогать?
– Наша статистика нерелевантна. Мы работаем с теми семьями, которые обращаются к нам сами – то есть это немного иной контингент, это родители, которые готовы и хотят вернуть ребенка. И из них, конечно, 90 процентов тех, с которыми всё получается.
Но много родителей, пассивных в этой ситуации, не готовых за это бороться. У них нет сил сражаться с системой и нет веры в свои возможности. А еще, к сожалению, у некоторых семей есть странная иллюзия, что государство – это хороший воспитатель. Когда родитель оказывается в трудной жизненной ситуации, и ему предлагают отдать ребенка в детский дом, он часто принимает эту ситуацию как норму. «Я не справляюсь, ну а там моего ребенка одевают, кормят, еще и квартиру потом дадут, это лучшая судьба для моего ребенка».
У нас же в детских домах практически все дети – социальные сироты. Если даже у них нет родителей – то есть родственники. Дяди, тети, бабушки и дедушки, и так далее… но все они живут своей жизнью, и не всегда неблагополучной. Да, часто и эти семьи, так же, как их родственница, сдавшая ребенка в детский дом, могут быть низкого социального статуса, малообеспеченные, но всё равно ребенок может жить и воспитываться с родными людьми. А бывает – это благополучные, полноценные люди, живущие рядом с нами. У них дома, машины, свои дети… Они каждый год наряжают елку, празднуют… они как-то живут, не думая о том, что в этот момент где-то в детском учреждении, в комнате на 8 человек, с кроватью и тумбочкой живет маленький человек, их внук, племянник, родной человек. Что с нами случилось? Что-то в нас сломалось такое, раз это – нормально.
У нас раз в полгода стабильно идут запросы – с просьбой устроить сына от первого брака, или племянника, или внука в хороший детский дом. Это одни из самых стрессовых для меня звонков. Например, у мужчины умирает бывшая жена, которая растила двоих его детей. Но он не забирает своих детей в новую семью, он звонит нам и просит устроить их в хороший детский дом. Приходится рассказывать, что «хороший детский дом» – это крайне редкое явление. И вообще нужно искать иные выходы… Может быть, хотя бы пообщаться сначала с другими членами семьи, чтобы всё же ребенок остался пусть не у родителя, а у ближнего кровного круга.
Это непонятная для меня черствость души. Отчасти это оттого, что в России ослаблены семейные связи. Возможно, это имеет исторические корни. Вспомните годы репрессий – тогда семейные кровные связи были не ресурсом, а скорее опасностью.
Ювенальная юстиция?
– Мы затронули проблему участия государства в этих вопросах. Но как сделать так, чтобы не было перегибов? Многие боятся появления в России ювенальной юстиции, считая, что это усилит права органов опеки и ослабит права родителей.
– Эта путаница с понятиями меня всегда удивляет. Ювенальная юстиция – это суды по делам несовершеннолетних. У нас, кстати, они тоже были до революции, потом их ликвидировали, заменив на комиссии по делам несовершеннолетних (КДН). Это по сути она и есть, ювенальная юстиция нашего разлива. Ювенальные суды у нас пока не введены, они действуют в ряде регионов как опытные площадки. Суть же работающих в нашей стране ювенальных судов в том, чтобы дать несовершеннолетнему преступнику шанс, помочь ему измениться, а не сажать за решетку. В некоторых странах, действительно, эти же суды занимаются и вопросами, в том числе, лишения родительских прав, отобрания детей и так далее, но это совсем не обязательно.
Другое дело, что сама проблема, конечно же, есть. Это проблема чрезмерного вмешательства государства в семью, проблема изъятий без достаточных на то оснований.
Во всех странах есть государственные органы, которые решают вопрос об изъятии ребенка из семьи. Ни в одной стране мира не создана идеальная модель, когда бы это решение хотя бы раз не было бы трагичным и ломающим судьбы людей. Это тонкая грань, когда на государстве лежит ответственность за это решение – лишить ребенка семьи. И с моей точки зрения основания должны быть железобетонные, и только после попытки помочь эту семью сохранить. Поэтому это решение каждый раз должно быть очень тщательно взвешено и продумано. А у нас это совсем не так. Эта система еще не сформировалась.
Наши органы опеки и попечительства – это административная структура. И основная компетенция сотрудников опеки – знание юридических моментов. Этого недостаточно, чтобы принять решение, хорошая мать или отец для своего ребенка или нет, жить или не жить им вместе. Никакие методички, на мой взгляд, им не помогут. Это должно быть компетентное решение специалистов, наблюдающих семью в анамнезе, психолога, социального работника, это должно быть решение после того, как исчерпаны все попытки помочь семье и все возможности.
Скажем, иногда причиной отбирания ребенка в акте указывают антисанитарные условия в квартире. Но у нас нет никакого законодательного требования к идеальному порядку в квартире. Люди живут по-разному. И имеют право жить в беспорядке, вообще-то. Ребенка изымают. Но разобраться, действительно ли этот беспорядок был большей угрозой для ребенка, чем его разлука с матерью, и почему так, было ли по-другому, как можно помочь изменить ситуацию – вот на это уже зачастую не хватает знаний, времени и ресурсов.
Да, бывает, что для ребенка становится спасением, что его забрали, – например, его сексуально использовали, истязали, не кормили и так далее. Но в опеке не работают специалисты по детско-родительским отношениям. Поэтому наиболее злостным нарушителем становятся те родители, у которых беспорядок в квартире, бедность, употребление алкоголя – очевидные внешние причины. А ведь семьи, где совершается насилие, могут внешне выглядеть вполне приличными и обеспеченными. В квартире может быть идеальный порядок – ровно по той причине, кстати, что там все ходят по струнке, а за упавшую соринку тебе отобьют пальцы.
Так что решения сегодня принимаются поверхностно. Это наша проблема. Нужно менять саму систему. И задача детского омбудсмена, в том числе, быть не только защитником конкретных детей и семей, но и добиться изменений в этой сфере. Они назрели уже очень давно.
Фото: БФ «Волонтеры в помощь детям-сиротам»
– Дети-инвалиды – еще одна нуждающаяся в защите прав аудитория. Они часто изолированы от общества, живут в интернатах не получают должной социализации. Должен ли детский омбудсмен и может ли как-то изменить эту систему?
– Дети, которые живут в интернатах, действительно, еще одна серьезная проблема. Кроме непосредственно детей, у которых родителей нет, в учреждениях находится огромный процент детей, размещенных туда по заявлению родителей. Жизнь в интернате – это такая услуга в стационарной форме, которую государство предоставляет родителям. Или в случае трудной жизненной ситуации, или потому, что другого места, чтобы получать реабилитацию, образование и просто быть где-то, пока родитель на работе, этой семье не предложили. Такая вот чудесная услуга – «отдай ребенка государству».
Недавно я слышала рассказ коллеги про то, как в Болгарии реорганизовывали интернат для тяжелых детей. В интернате дети находились круглосуточно, домой их не забирали. То есть при живых родителях они становились сиротами, хотя от них на бумаге не отказались, так же, как у нас. И вот чтобы вернуть детей в семьи, они отправили в каждую семью социальных работников. И один из них пришел в семью, ребенок из которой 7 лет жил в интернате, и начал их агитировать забрать ребенка домой. «Чем мы могли бы вам помочь, какие услуги предложить, чтобы вы забрали ребенка?» Женщина внимательно выслушала его и ответила : «А вы меня не помните? Семь лет назад вы пришли ко мне и убедили меня, что моему ребенку будет лучше в интернате и там ему окажут более адекватную помощь».
Так что, собственно, какой посыл государство дает, такой родители и слышат. Вместо странной услуги под лозунгом «Размести своего ребенка в детском доме и забудь о нем» надо развивать услуги по присмотру, по дневному пребыванию, по инклюзии, помогая родителям самим воспитывать своих детей. И тот же домашний помощник, который бы помогал поддерживать порядок в доме, обслуживать ребенка с инвалидностью. Родителям тоже нужны возможности остаться на какое-то время самим с собой, отдохнуть, им нужны короткие передышки.
– Закон «Димы Яковлева» вы в свое время не поддерживали. Из-за него многие дети в результате не попали в семьи, а могли бы…
– Тут нужно развести две вещи. Сам закон «Димы Яковлева» не имеет отношения к устройству детей в семьи. Это в свое время было политическое решение, его не обсуждали на экспертном уровне. Напомню, что этот закон касается не всех зарубежных государств, речь идет только о США. Но позже пошел процесс ограничения устройства из ряда других стран, где приняты законы об однополых браках.
Но я говорила и буду говорить, что с иностранным усыновлением у нас были и есть проблемы. Это высокий уровень коррупции, который вокруг ситуации с иностранным усыновлением сложился. Те организации, которые работали с детьми-инвалидами, имели малый доступ к коррупционным схемам, ведь такие дети, скажем так, «не товар». А вот те, кто работал со здоровыми детьми, они могли договориться, чтобы маленький здоровый ребенок ушел за рубеж.
Такие дети скрывались от российских семей, и часто российские родители писали, сами того не зная, липовые отказы. Например, приемные родители приходили в органы опеки, и разыгрывалась красивая сцена: когда уже находился ребенок, и они счастливы, их просили «заодно» подписать отказ, что они не будут брать ребенка с синдромом Дауна, иначе этого ребенка невозможно устроить. И люди, раздобрившись, готовы были подписать что угодно. Так на детей – без всяких синдромов Дауна – набирались отказы, и они благополучно отправлялись за рубеж.
У нас были случаи, многочисленные, когда не только от потенциальных усыновителей-россиян скрывали детей, но и от родственников. Например, была история, когда мама отказалась в роддоме от ребенка и никому из родственников об этом не сообщила. Через год об этом узнала случайно бабушка, от других людей. Она, конечно, решила забрать ребенка себе. Но ее начали обманывать, говорить, что он давно усыновлен. Но выяснилось, что это не так, не было даже согласия подписано, но его готовили под иностранное усыновление. И только угрозами привлечь прокуратуру удалось бабушке ребенка отдать.
Во всём мире иностранное усыновление считается последним шагом. В первую очередь пытаются вернуть ребенка в его кровную семью, второй шаг – поиск приемной семьи внутри страны, и уж потом надо задумываться об иностранном усыновлении. У нас вообще весь процесс семейного устройства беспорядочен. Мы не можем в России говорить о том, что при устройстве ребенка в семью прорабатываются все возможные пути. Отсюда потом и судебные споры за детей. И это неправильная ситуация. Право быть в своем кровном круге у ребенка должно быть первостепенным.
Вот опять же пример из нашей практики: тетя пять лет пыталась забрать из детского дома двух своих племянниц, мама которых (ее сестра) вела асоциальный образ жизни. Но так как она с мужем и своими двумя детьми жила в небольшой двухкомнатной квартире, ей опека отказывала на основании «несоответствия условий». А жить девочкам в детском доме – при том, что тетя хочет их воспитывать, ждет их, они сами хотят с ней жить – это нормально. И это безумие заложено в нашем законодательстве: требования к родственникам такие же, как к опекунам.
Недавно мы помогли бабушке вытащить двух детей из детдома, наконец, она их забрала. Они воспитывались ею с рождения, мама пила. А когда маму лишили родительских прав, детей не оставили с бабушкой, а забрали. Потому что ее условия и заработок не устраивали опеку, они были ниже требований законодательства, а туалет у бабушки на улице. Вообще-то там так живет большинство жителей города. Но из-за таких бытовых проблем детей лишили семьи – вместо того чтобы улучшить бытовые условия этой семьи и оставить там детей. Дети целый год прожили в детском доме, оторванные от бабушки, которая была с ними с рождения.
Нет поддержки, защиты, порядка в принятии решения об устройстве ребенка в семью или его возврате в семью кровную. Надо, чтобы алгоритм был понятный на любой территории для любого сотрудника опеки: сначала ты работаешь с возвратом домой, потом с ближним и родственным кругом, а уж если это не работает – с устройством в новую семью. А у иностранного усыновления должно быть свое место в этой схеме, как это сделано в других странах. При этом, конечно же, ребенок не должен всю дорогу в детском доме сидеть, отобрание должно стать реально крайней мерой, и надо готовить профессиональные семьи, готовые брать детей временно, в гости, пока мама лечится, например, от алкоголизма, или сидит в местах лишения свободы.
– Реально ли перестроить систему?
– Всё реально, если на это будет политическая воля. И поддержка социума. Пока в головах людей мифы и пугалки, далекие от реальности. В рамках этого полумифологического сознания находится не только общество, но и многие чиновники, принимающие решения.
И можно было бы брать пример с зарубежного опыта. Не с точки зрения «взять и принять», у нас другие условия. А с точки зрения изучения и оценки механизмов. Потому что там люди уже набили шишки – и мы их уже можем не набивать.
Сегодня же у нас интересы ребенка – это аморфное понятие, которое каждый трактует в своих интересах. Алгоритма работы нет.
– Если брать пример с зарубежных стран, то на какие варианты построения таких алгоритмов вы бы ориентировались?
– Скорее, ориентироваться нужно не на страны, учитывая их специфику и другую социальную, экономическую, культурную модель. А на построение самих схем работы с семьями. Как я говорила, правильный алгоритм – это сначала попытка вернуть ребенка в кровную семью, потом – к родственникам, потом поиск приемной семьи внутри страны, и уже потом – за рубежом. В США, например, есть 1,5 года на работу с кровной семьей. Если там ничего не получается и ребенка невозможно туда вернуть, родителей лишают прав и ребенку ищут приемную семью. А в той же Финляндии, которой у нас любят пугать, в прошлом году не было лишено прав ни одного родителя. С одной стороны, тут можно поразмыслить, плюс это или минус, – потому что в этом варианте ребенка невозможно усыновить, даже если он оказывается в приюте.
То есть важно учесть чужие ошибки. Вопрос не в том, чтобы взять какую-то модель одной страны. Нужно основывать на наших реалиях и используя наши ресурсы. Было бы желание.
Если мы можем провести чемпионат мира по футболу, неужели мы не можем найти деньги, чтобы помочь семье? Мы проводим форумы по роботизации и инновациям, и понятно, что прогресс не стоит на месте, но при этом у нас семьи живут с туалетами на улицах. У нас есть целые деревни, которые до сих пор не электрифицированы. И конечно, это должно быть заботой государства. Я убеждена, что в первую очередь вкладываться нужно в социальную сферу.
– Есть немало проблем и в сфере образования. Скажем, дети мигрантов у нас часто выкинуты из образовательной системы. Они не учатся. Что с этим делать?
– Это большая ошибка наших властей, города. Когда дети не учатся, они идут на улицы. Не зная языка, не зная культуры, находясь без присмотра, они быстро становятся частью криминального мира. Люди приезжают на заработки в Москву – от этой действительности мы уже не уйдем. Значит, государство должно применить какие-то усилия для того, чтобы избежать криминализации этой сферы. И если мы говорим о детях – в первую очередь нужно образование. Детей нужно встраивать в систему общего образования, но сначала нужен еще как минимум год предподготовки по языку. Но оставлять их на улицах нельзя. Мне жаль, что власти города об этом слабо думают, или же решают проблемы только силовыми методами.
– Да и наши дети испытывают сложности в сфере образования. Скажем, переход из школьного в высшее образование – у детей всё меньше возможностей поступить в вуз, чаще это уже платное образование. А недавно наши власти заявили, что и вовсе не всем нужно высшее образование.
– У нас почти ушло понимание востребованности специального образования. Хотя для любого города нужны люди технических специальностей, потребность в них выше. А еще – нет связки систем образования с трудоустройством. Людей не готовят на рынок. И все работодатели при этом требуют опыт работы. Куда же устроится выпускник техникума или вуза, у которого опыта нет? Вышло так, что образование существует отдельно, рынок труда – отдельно.
Особняком, конечно, стоят фундаментальные науки и общегуманитарное образование, оно не обязательно должно быть прикладным в смысле «здесь и сейчас», поддерживать развитие теоретических наук не менее важно, чем прикладных специальностей. Главное, чтобы было понятно, что это такое и к чему именно готовит. А то у нас очень часто это ни одно и ни другое, специальность дается в отрыве и от жизни, и от современного уровня науки. Сферический конь в вакууме.
Но образование однозначно должно быть доступным. Многие страны сегодня одна за другой делают образование полностью бесплатным. Понимая, что это лучший задел на будущее, лучшее вложение в уровень общественного развития завтра. И на этом фоне мы снижаем и снижаем и так жалкий процент бюджетных мест в вузах. Ведь образование – это еще и социальный лифт. Это возможность изменения своего социального статуса, своей жизни. Она должна быть у каждого, если мы думаем о будущем нашей страны.
Фото: БФ «Волонтеры в помощь детям-сиротам»
– Как вы думаете, почему произошла трагедия на Сямозере в Карелии? Ведь не должно так получаться, чтобы ребенок оказывался без защиты и без помощи, и попадал в смертельно опасные ситуации, когда при этом взрослые ни за что не отвечают.
– Это прямая иллюстрация того, что человеческая жадность и коррупция могут убивать. Начиная от тендера, который делался очевидно под заказчика. Вся эта система закупок с тендерами введена, чтобы снизить коррупцию, но это не работает. Многочисленные примеры говорят, что и коррупции это не мешает, и качество сильно снижает, ведь основной показатель в этих конкурсах совсем не качество, а дешевизна услуг.
Хотим ли мы для своих детей всё самое хорошее или самое дешевое? Очень простой вопрос. Я надеюсь, что закупка детских лагерей будет выведена из-под 44 ФЗ. Вместо этого нужно четкое внутреннее регулирование и жесткий контроль внутри сферы организаторов детского отдыха.
И к тому же все знали о ситуации в этом лагере. Есть проверяющие органы. Есть масса жалоб родителей. Уже при первой же жалобе должна была быть серьезная проверка. Мест в корпусах было меньше, чем путевок для детей. Вместо того, чтобы учить вожатых, они брали на работу практикантов-студентов.
Но лагерь проходил каждый год многочисленные проверки. И всё было хорошо. А значит, всё решалось коррупционным способом. Или же это вопрос еще и компетенции проверяющих. Так что общественный контроль за работой чиновников здесь необходим.
Но это еще и вопрос культуры. Мы сами должны понимать, к чему ведет привычка всё решать взятками. Это должен быть урок для каждого. Это видимость, что никому это не вредит. Вот наглядный пример – к чему это приводит.
– А достаточно ли прав у самого детского омбудсмена? Может быть, ему нужно дать больше полномочий?
– Сейчас у него действительно ограниченный функционал, функция этого человека действительно имиджевая. Эта должность имеет некую общественную значимость, вес. Но нельзя сделать так, чтобы человек с функцией общественного контроля имел полномочия государственных органов.
Чтобы ответить на вопрос о том, каких именно полномочий не хватает, нужно тщательно изучать практику, нужна большая аналитическая работа. Но мне кажется, что не хватает уровня ответственности за решения – пока у нас обращения детского омбудсмена к властям и чиновникам носят рекомендательный характер. Но с другой стороны – это защита от ошибок. Ведь у нас хоть и есть аппарат уполномоченного по защите прав детей, действует же всё равно сама конкретная персона. А один человек может и ошибаться. И если его слово, рекомендации будут носить обязательный характер, это тоже может создавать какие-то проблемы.
У нас очень разрозненны структуры защиты сферы детства. И точка сборки, анализ проблем – это как раз фигура детского омбудсмена. Мне кажется, аналитика и продвижение конкретных изменений в законодательстве и практике работы, наряду с помощью по конкретным обращениям, должны быть основным содержанием работы омбудсмена.
– Какие, например, это могут быть законодательные изменения ?
– Вот, для примера, такая проблема: у нас до сих пор нет алиментного фонда, при том, что у нас миллионы неплательщиков алиментов. У государства нет никакой возможности заставить такого человека платить – они или оформляются по серой схеме, или формально являются безработными. Если бы существовал такой фонд, государство было бы заинтересовано в том, чтобы средства, перечисленные фондом маме с детьми, их отец-алиментщик возвращал бы вовремя и сполна.
В конце концов, существуют обязательные работы, которые могут быть назначены такому неплательщику. Это действует, например, в Белоруссии, в Латвии. У нас такое предложение вносилось на обсуждение несколько лет назад, однако наши депутаты-мужчины не хотят за него голосовать. И вот тут детский омбудсмен мог бы добиваться, чтобы такие решения не подвешивались на десятилетия.
– С другой стороны, как сделать так, чтобы уполномоченный по правам ребенка не превратился в человека-функцию? Чтобы он был ближе к людям и их проблемам?
– Во-первых, невозможно всё взвалить на плечи одного человека. Я думаю, что это должен быть более широкий общественный институт, который должен опираться и на другие общественные институты. Наши региональные аппараты детских уполномоченных работают часто разрозненно и не всегда эффективно.
Надо опираться на общественные институты и общественные организации на местах. Активнее их подключать к работе. Общественные организации, которые плотно занимаются проблемами детей, семьи, я уверена, что они должны быть глазами, ушами, руками уполномоченного по правам ребенка, и он с ними должен тесно сотрудничать. Ведь уже сейчас у таких организаций, НКО есть масса примеров, историй, в которых надо разбираться, на местах. И можно увидеть не официальную точку зрения, а реальную, которую доносят люди.
Ну и, конечно, быть в поле, выезжать максимально неофициально, видеть своими глазами те истории, с которыми работаешь.
Что такое уполномоченный? Это связка между государственным аппаратом и живыми проблемами живых людей, которые им не удается решать на местах.
Человек, занимающий эту должность, – это некий громкоговоритель, это тот, кто усиливает голос людей, голос общественных организаций, голос болевых точек. И он помогает менять ситуацию.