Как сохранить доверие ученика. Михаил Павловец

Свобода не пойти в «Макдоналдс»

Мы шли с коллегами по осеннему Белграду — спешили на утреннее заседание конференции, собравшей славистов из 18 городов 10 стран — от Москвы до Токио, от Нью-Йорка — до Подгорицы.

Трудно подобрать слова, чтобы объяснить значение этого мероприятия: сперва железный занавес был опущен ковидом — и пришлось довольствоваться наблюдением через окошко зума за тем, как дорогие мне коллеги из разных стран вживую общаются в Дрездене и в Нью-Йорке (а наука сейчас устроена таким образом, что на смену «научным школам» пришли «невидимые колледжи», когда сообща над твоей научной темой работают не на твоей кафедре — но на всех пяти континентах).

Затем нас придавило еще одним «занавесом» — и объявленная международной конференция в Санкт-Петербурге неожиданно превратилась в исключительно российскую межвузовскую… Поэтому 10-часовой перелет до Белграда через Дубай стоимостью в должностной оклад доцента столичного вуза не показался непомерной ценой за то, чтобы увидеться наконец вживую, чтобы вот так ученым гуртом спешить на утренние секции — и уползать с вечерних заседаний, говоря-говоря-говоря — и не в состоянии наговориться впрок.

— Ого, — вдруг воскликнул я, — «Макдоналдс»! Открытый!

Коллеги покосились на меня:

— Михаил… Вы любите «Макдоналдс»? Вы хотите в него зайти?

— Нет-нет, что вы… Я совершенно равнодушен к нему, но для меня очень важно, чтобы он был. Потому что настоящая свобода — это когда ты свободно можешь… не пойти в «Макдоналдс»… Понимаете ли?

Такое мы обычно говорим о свободе: мол, она как воздух, и ее замечаешь только тогда, когда ее нет… И наличие или отсутствие «Макдоналдса» — это еще не свобода, она начинается тогда, когда у тебя есть выбор: любить его или презирать, оставляя остальным их право на любовь, игнорировать его вовсе — или забегать в него тогда, когда нет другого способа быстро пополнить жизненные силы…  

Все последнее время мы видим, как, словно лужица, пересыхает наше поле свободы: все меньше поступков, которые мы можем себе безбоязненно позволить, мнений, которые нам приходится оставлять при себе…

Когда криминализированы сами слова — диалог перестает быть возможным, особенно по темам, которые предполагают категоричность позиции: либо «А», либо «Б».

Даже если он искренне хочет переубедить заблуждающегося собеседника: тем самым он вольно или невольно подставляет его под удар… Если вольно — то он становится провокатором, если невольно — жертвой ситуации, когда только его точка зрения разрешена. И особенно это бьет по тем людям, кто работает со словом как инструментом и как объектом — по ученым гуманитариям и по учителям-педагогам.

О чем я говорю с учениками

— О чем вы говорите со своими учениками? — спрашивают меня. — Что важно сейчас до них донести?

По-моему, надо иначе сформулировать задачу. Мне, наверное, есть что сказать и что «донести» и моим лицеистам, и моим студентам. Вся моя профессия — это долгое нарабатывание того, что называется «профессиональной репутацией» и что в итоге пока еще заставляет прислушиваться учеников к твоим словам.

Репутация держится на доверии — причем на взаимном доверии, страшно хрупком в нашем прекрасном и яростном мире, когда одним словом можно разрушить то, что создавалось годами.

И я сейчас понимаю, что гораздо важнее мне сейчас не «доносить» какие-то прописные или трудные истины до моих подопечных — важно дать им возможность говорить самим, обеспечить им эту возможность. Создать такое поле свободной коммуникации, в котором они будут услышаны друг другом и мною — и при этом удержатся от заступания на разбросанные повсюду мины административных и уголовных запретов…

Для этого лично мне надо заткнуть свой фонтан, готовый бить все 24 часа, и помочь пробиться робким пока, но живым струйкам мнений тех, кто пришел к тебе на занятия, даже если далеко не все из этих мнений кажутся тебе обоснованными или приемлемыми…

Только сегодня мы со старшеклассниками говорили о том, что до начала ХХ века литература убеждала своих читателей: человек свободен в своем выборе — и верно сделанный выбор приведет тебя к награде (например, к счастливому браку), а неверный — к наказанию (жизненному краху или даже гибели).

Но в ХХ веке произошли такие чудовищные катаклизмы, которые как будто бы отменили все нравственные законы: это в штыковой или сабельной атаке многое зависит от твоей храбрости и ловкости, но когда в твой окоп прилетает газовая бомба или артиллерийский снаряд, адаптивность важнее силы, а трусость спасительнее отваги. Прямодушные, смелые, эмпатичные люди имеют куда меньше шансов не только пробиться наверх, к сияющим вершинам власти и успеха, но элементарно выжить, спасти себя, свою семью и близких…

Литература против расчеловечивания

И тем не менее самые лучшие произведения «настоящего ХХ века» (который, кажется, все никак не завершится на просторах бывшей Российской империи) — как раз про то, как сохранить свою личную свободу в условиях абсолютной несвободы: войны, лагеря, больничной палаты, изгнания… Как, попав между двух жерновов, не вставать на сторону одного из них — а остаться зерном и дать свои всходы.

Так в романе Замятина «Мы» неприметная сперва О-90 и «систему» Единого Государства, и схлестнувшуюся с той «антисистему» Мефи использует, чтоб выскользнуть за Зеленую Стену и там родить себе сына от любимого человека: в этом ее свобода. 

Свобода Григория Мелехова — не в том, чтобы понять, на чьей стороне «нравственная правота» — на стороне белых или красных, дабы примкнуть к ней, тем более что нет ее в полной мере ни на одной из этих сторон: он — ищет дорогу к Дому, и в итоге находит ее, и на пороге его встречает сын.

Мастер у Булгакова — вопреки всему пишет свой роман, а когда обстоятельства ломают и калечат героя духовно, его подхватывает рука любящей Маргариты.

«Самое последнее» у Варлама Шаламова — то, что позволяет человеку остаться собой в обстоятельствах, как будто бы требующих от него полной сдачи и измены самому себе: это может быть молитва, как у священника Замятина из рассказа «Выходной день», или свои и чужие стихи — для рассказчика; «ножёвка», спрятанная от «шмона» Иваном Денисовичем у Солженицына; мечта о побеге — для шолоховского Андрея Соколова (а потом — жизнь обретенного им родного сына — родного не по крови, но по сиротству — Ванюшки) и так далее.

Я могу очень долго приводить примеры, как герои литературы ХХ века противостоят накрывшему этот век расчеловечиванию, тотальному насилию, беспардонной лжи и страху. Но и сказанного довольно: язык искусства (не обязательно литературы, кстати) позволяет — о чем бы ты ни говорил, прежде всего говорить о себе и о своем времени. 

Но важно: если ты учитель — свои проблемы и сомнения отрабатывать с самим собой и своим окружением, а на уроках дать слово ребятам, отнестись к этому слову с уважением и доверием, встать не перед ними — а рядом и немного сзади, не заслоняя собой весь мир и других людей. 

Не знаю, может быть, у других все иначе, но для меня лучшей поддержкой и опорой оказывается именно то, что я в таком случае подслушиваю в словах своих учеников… грешен, вставляя иногда в сказанное ими свои пять копеек.

Фото: Сергей Щедрин