Церковь стала другой
— Во второй половине 90-х наблюдался рост религиозности в России — об этом говорили опросы, СМИ. А что есть сейчас?
Ксения Сергазина
— Религия по-прежнему популярна, но изменились люди, которые приходят в храмы. В 90-е годы в церковь приходило много интеллигенции, тех, кто раньше не верил и знал о вере только из книг. Сейчас та молодежь, которую можно встретить в храме, — это в основном люди из верующих семей, которые дома уже получили какое-то религиозное образование.
— То есть религиозность изменилась качественно?
— Как будто бы да. Мне кажется, тут влияют разные факторы: и политическая ситуация, и экономическая. В 90-е годы, после государственного атеизма советского времени, многие хотели верить открыто. Люди приходили в церковь с радостью, потому что все предыдущие годы верить, говорить о вере и молиться вместе было запрещено. Когда стало можно, стало понятно, что нужно создавать общины, восстанавливать церкви, как-то думать о духовности — и многие с энтузиазмом в это включились. На центральных каналах вместо рекламы крутили призывы восстановить Храм Христа Спасителя. Это казалось не только церковным делом, и точно не делом церковной экономики, но делом каждого.
Сейчас такое представить невозможно. Сейчас скажут: ну, Церковь в очередной раз собирает деньги на какой-то храм, зачем я буду в этом участвовать — государство и так ей помогает. В этом смысле отношение к Церкви со стороны общества изменилось. Как будто бы тот кредит доверия, который был в 90-е, сейчас уже утрачен. Это, конечно, влияет на то, кто приходит в церковь, и на то, приходят ли люди вообще.
Мне кажется, и миссионерская деятельность стала другой. Понятно, что в 90-е почти не было священников, которые проповедовали публично. Пожалуй, отец Александр Мень был единственный, кто тогда говорил с широкой аудиторией.
Сейчас вроде бы священников, готовых говорить публично, гораздо больше, есть средства коммуникации, есть церковные каналы, есть интернет, духовенство зовут на телевидение, на радио, но свободно уже никто не может говорить. И эта цензура чувствуется.
Общество понимает, что Церковь не так свободна, как раньше.
— Когда вы говорили об утраченном кредите доверия, вы это имели в виду? Или есть что-то еще?
— В 90-е казалось, что Церковь скорее поддержит гражданское общество и будет с народом, а с годами получилось, что Церковь стала, какой она и была с петровского времени и до революции, одним из государственных институтов. Занять свою отдельную нишу, связанную с нравственными ценностями, моралью, и при этом остаться независимой от государства, не получилось. Церковь сейчас, с одной стороны, институт при государстве, а с другой, — своего рода субкультура со своими правилами, своим языком, своим дресс-кодом, своими традициями, не всегда понятными извне.
В городе народного православия не меньше
— Есть городское, есть сельское православие. Можно ли сказать, что в деревне верят больше, чем в городе?
— Приходы — сельские и городские — действительно очень разные. В городе, в частности в Москве, мы видим большие приходы на полторы тысячи человек, есть священники, которые регулярно проповедуют, ведут блоги. Приход в городе можно выбирать не по территориальному признаку, а, не побоюсь этого слова, по вкусу. Хотите консерватора-священника, хотите либерала, хотите приход, где читают Евангелие по-русски, — пожалуйста, а хотите — построже и с монастырским уставом.
С молодежью в городах уровень общения выше: есть не только воскресные школы, но и скаутские клубы, иконописные мастерские, певческие школы. С другой стороны, в сельских храмах, как кажется, больше потомственных верующих. Когда мы изучали приходы Подмосковья, оказалось, что в деревнях сохраняются верующие семьи и преемственность традиции, пронесенная сквозь советское время. Ведь даже в советское время в деревне большинство были верующими. Это не мешало, может быть, кому-то состоять в партии, но почти все соблюдали праздники, помнили про Пасху. И старушек, женщин из верующих семей в сельских приходах осталось больше, чем в городских. Там и в целом основная масса верующих — постарше. А в городских приходах больше молодежи. Может быть, это связано с тем, что все стремятся в города.
— А признаки народного православия, которых в деревне очень много, мешают религиозности?
— В городе народного православия, пожалуй, не меньше, чем в селе. Если вы посмотрите на почитание Матроны Московской в Покровском монастыре, увидите там достаточно примеров народного православия: песочек, земличка, записочки. Да, есть люди, которые так верят. Это не церковная религиозность, не книжная, но феномен такой есть.
Внимание к травке на Троицу, к вербе, к святой воде, к почитанию местных святынь, источников, колодцев осталось, хотя и гораздо меньше, чем было в советское время. Сейчас тенденция такова: ближайший к такому святому месту приход будет включать почитание источника в церковную жизнь. Например, в Московской области, в деревне Костыши, есть источник, где, как считают, была явлена чудотворная икона Страстной Богоматери. В советское время туда ходили верующие сами, молились там, а теперь священник туда ездит вместе со своими прихожанами совершать молебен накануне, а в сам праздник все вместе молятся уже в церкви. И икону на источник больше не носят, носят только вокруг храма. То есть почитание источника стало вторичным, более важным стало церковное почитание иконы.
— Почему в советский период этого было больше?
— Мне кажется, это была единственная возможность публично проявить свою религиозность — помолиться вместе. Открытые церкви находились за десятки, иногда сотни километров, а деревенские святыни — в каждом селе. В Подмосковье их теперь почти нет, но, если поехать в Тамбов, например, там они всё еще остались — и могилы монахинь, юродивых, и почитаемые источники. Туда приходили люди, чтобы помолиться вместе. Это важная потребность верующего человека — разделить свою веру с другим.
— Насколько сейчас образованы верующие в религиозном смысле?
— Молодежь, которая приходит в Церковь, вся читающая. Они представляют, как устроена литургия и что такое анафора, где и как нужно стоять, когда нужно делать земные поклоны, а когда нет. Но в каком-то смысле это ни о чем не говорит и даже иногда как будто бы мешает. Вера и знание — разные вещи. За вниманием к тексту иногда теряется что-то важное. Не то чтобы я против, я сама читающая. Но, мне кажется, нельзя говорить, что те, кто читает, лучше тех, кто не читает.
Фото: spbda.ru
Та старушка, которая верит всю жизнь и помнит все гласы на память, ничуть не хуже молодого регента, который приехал в село и привез с собой хор и особый распев. Это просто разная религиозность.
Да, современные верующие читают. Да, используют средства связи. Вполне нормально стоять на клиросе с мобильным или читать утренние правила с экрана. Мне кажется, эта особенность современной культуры могла бы использоваться и шире. Можно было бы, скажем, установить экраны в церквях и транслировать туда слова из служебника или подумать о мобильном приложении для прихожан РПЦ.
— Вы думаете, наше достаточно консервативное общество готово к плазменным экранам?
— Я не уверена, что оно консервативное. Оно, может, консервативное идеологически, а меж тем, если посмотреть на молодежь, ведь она в каком-то смысле «переодевается», приходя в церковь. У большинства прихожан городских храмов будет приличный мобильный телефон, они будут прекрасно пользоваться разными способами связи, почему это не использовать Церкви?
Консерватизм, о котором мы говорим, мне кажется, больше связан с советским наследием, чем с церковной проповедью. Это в первую очередь запрос на традиционную семью, представление о которой продвигалось в советское время: «секса нет», «измен нет», мужчина — глава семьи, женщина занимается и работой, и хозяйством. И, мне кажется, здесь гораздо больше тоски по Советскому Союзу, по советским ценностям, чем христианства.
Верующие, с которыми я общалась в рамках исследования в Подмосковье, — поколения 1970-1980-х, воспитывались в советское время, и для них были важны категории, заложенные тогда. Крестившись, они нашли их в православии. А меж тем это не единственный вариант для семьи: общество развивается, отношения между людьми меняются, браки стали другими.
— А молодой человек, которому советские ценности не близки, что ищет, приходя в Церковь?
— Мне кажется, по-прежнему ответы на экзистенциальные вопросы: зачем мы живем, для чего, что после смерти. Это во-первых. И Церковь, религия вообще, ответы на эти вопросы по-прежнему дает. Во-вторых, для многих обращение — это социализация. Церковь — это культура со своими правилами, дресс-кодом, даже языком, например, «спаси Господи» вместо «спасибо» в трапезной. Нередко, приходя в Церковь, молодой человек приобретает и свой индивидуальный стиль — и я не только про одежду говорю, но и про стиль жизни. В-третьих, для многих важна причастность к большой культуре, христианская идентичность в широком смысле, — понимание того, что ты в одной Церкви с апостолом Павлом, с Серафимом Саровским, со святыми XX века. Для меня, когда я только пришла в Церковь, это было, пожалуй, самым важным. Меня крестили в 10 лет — и уже тогда я понимала, что теперь я не одна, что есть сообщество, к которому я принадлежу, которое меня поддерживает.
Соблюдение постов — не маркер религиозности
— Современному человеку в России вообще нужна религия? Чем выше уровень жизни, тем меньше запросов на религиозность?
— Юнг, например, считал, что мы все религиозны по своей природе, и в этом смысле вера никуда не денется. Другой вопрос, какую веру мы выберем. И какую религию. Будет ли это запрос на консервативную Церковь, на либеральную или вообще на индивидуальную религиозность. Сейчас есть такие концепции, как «невидимая религия», многие говорят, что религия постепенно уходит в сферу семьи, если раньше верили всей деревней, то теперь скорее семьей. При этом потребность верить вместе, разделять свою веру с другим, мне кажется, всегда будет. Меня крестили в 90-м году, когда еще не было принято прямо говорить о вере, мы даже в церковной школе тогда веру не обсуждали, просто делали что-то вместе. Впервые о вере я заговорила, только когда поступила в институт — на религиоведении. И тогда я поняла, как мне важно про это поговорить с кем-то другим.
Поэтому да, за будущее Церкви Христовой я не волнуюсь совсем. А если говорить о том, как сделать популярнее Русскую Православную Церковь Московской Патриархии, то я бы делала ставку не только на консервативное большинство, предлагала бы какие-то альтернативы. Только так приток молодежи мог бы возрасти. Сейчас, как мне кажется, в большей степени в Церкви остаются дети тех, кто пришел в Церковь в 90-е. И то не все.
— Какие альтернативы, например?
— Можно было бы позволить обсуждать публично важные, но непростые вопросы: про гендерную идентичность, про другое отношение к телу — например, про татуировки. Сейчас в Церкви однозначно скажут — нет, нельзя, а между тем молодежь вся сейчас в татуировках.
Что им с татуировками делать, когда они приходят в Церковь: скрывать, маскировать? А если для него это не просто рисунок на теле, а часть идентичности? Но об этом можно и нужно разговаривать, ведь это не один человек такой, это новое поколение.
Протестанты иногда делают отдельные приходы для неформалов, куда можно прийти в косухах и не переодеваться. Для меня, например, остро стоял вопрос, краситься ли мне, когда я иду в церковь. Я решила, что да, краситься. Потому что я не хочу «переодеваться». Для меня было принципиально, изменяю я себе или нет.
И опять же, язык богослужения. Я очень люблю славянский — и, наверное, не пошла бы на русскую литургию. Но люди разные. И молодежь говорит сейчас уже на другом языке. Они Лермонтова не всегда понимают. Не то что церковнославянский.
Фото: spbda.ru
— А давайте соберем портрет усредненного верующего: пол, возраст, отношение к власти, культурный уровень?
— Сразу скажу, что это будет очень большая условность. Фантазируем. Городской житель, от 30 до 60 лет, с высшим образованием, иногда со знанием языка или нескольких языков, убеждений, скорее, умеренно консервативных, скорее русский, потому что русских больше, но религиозная идентичность будет превалировать над национальной, поэтому необязательно русский; скорее, женщина, потому что женщин, конечно, больше. К церковной власти лоялен, а поскольку церковная власть лояльна к государственной, то и к ней он лоялен тоже.
— Что с постами: соблюдают ли их и говорит ли это в целом об уровне религиозности?
— Да, постятся, и да, по-разному. Мне кажется, что нельзя соблюдение постов считать маркером религиозности. Это личное дело каждого. Сейчас и священники многие говорят, что пост — это не обязательно время гастрономического ограничения. Можно иначе выстраивать свои отношения с Богом в этот период. У католиков Великий пост сейчас совсем облегченный. В православии строже, но сейчас почти нет священников, которые готовы были бы лишить человека пасхального причастия, если он не соблюдал пост. Мне кажется, что так.
С другой стороны, у современной молодежи есть особый интерес к телесности — и поэтому вопрос еды для них тоже важен. Многие думают над тем, чтобы есть экологичную пищу, многие за здоровый образ жизни. Я знаю, есть много нерелигиозных людей, которые постятся в Великий пост. Такой вот интересный феномен.
— Как будет меняться число верующих? Будут ли заполнены храмы, которые сейчас восстанавливаются и строятся новые?
— В ближайшие лет 10-20, на мой взгляд, вряд ли что-то изменится: в нашей стране очень сильная инерция.
Есть ли какая-то надежда на то, что Русская Православная Церковь изменит консервативный взгляд на более прогрессивный? Мне кажется, совсем нет такой вероятности.
В этом смысле большого притока верующих ждать не стоит. Церковь и общество, скорее, расходятся: язык непонятный, риторика невнятная, темы и стиль проповедей скучные для современной молодежи, уровень образования духовенства оставляет желать лучшего. И совсем нет диалога с потенциальной аудиторией. Церкви как будто не нужны новые люди. Она от них не зависит финансово, а зависит в основном от государства и бизнеса.