День семьи, любви и верности. Что-то меня с самого начала смущало в этом названии. И слова хорошие, правильные, нужные, и намерения учредителей, несомненно, благие… а что-то не то. Наверное, дело в последовательности. Ритмичности была принесена в жертву логичность.
Протоиерей Игорь Прекуп
Примерно то же (в логическом плане), что сказать: «месячник ГИБДД, бескорыстия и скоростного режима». В данном случае ГИБДД – институт, учрежденный для обеспечения безопасности дорожного движения, а бескорыстие и скоростной режим – наугад выхваченные добродетели (и тем более ценные, чем они редко встречаются) инспекторов и опекаемых ими водителей транспортных средств, необходимые для эффективной деятельности не к ночи будь помянутой службы.
Точно так же, как семья – общественный институт, а любовь и верность – добродетели (далеко не единственные, можно было бы с не меньшим основанием упомянуть и о целомудрии, кротости, терпении и др.), без которых этот институт не эффективен. Понятия хотя и взаимосвязанные (кто ж спорит?), но неоднородные, а потому их перечисление через запятую вызывает у меня, старого «шкраба», желание взять ручку и что-то подправить. Ну, что ж поделаешь… издержки педстажа.
Впрочем, не только в неоднородности дело. Последовательность членов перечисления тоже не должна быть случайной.
Например, апостол Павел, перечисляя три главные добродетели – веру, надежду и любовь (1 Кор. 13; 13) – идеально логичен: вера просвещает ум, через нее познается истина; надежда рождается от веры и сосредоточена в благах, о которых сказано: «…не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор. 2; 9); а любовь – плод жизни по вере и в надежде, она «зачинается» в как бы формируемой ими среде, питается ими (это касается не только духовной, но и естественной любви, для которой доверие – первое условие выживания, любовь стремится верить и до конца надеется… даже и после конца).
Любовь – то, ради чего нужны вера и надежда, которые упразднятся в день будущего века, а любовь пребудет в вечности.
Однако нелогичность формальная – это зачастую симптоматичная «оговорка по Фрейду». Данный случай – не исключение. В перечислении «семья, любовь и верность» представлены две неоднородные понятийные категории – социальная («семья») и нравственная («любовь» и «верность»).
На первом плане – семья. Оно и понятно: государственное благополучие напрямую зависит от стабильности общества, основой которого является институт семьи. Защита и укрепление семьи как общественного института (а в наше время, к сожалению, более актуально говорить не столько об укреплении, сколько именно о защите) – политическая задача, значимость которой трудно переоценить.
Это как раз тот случай, когда инстинкт самосохранения побуждает «поворачиваться лицом» к традиционным ценностям (нечто похожее наблюдалось, когда началась эпидемия СПИДа: социальные опросы показали, что супружеская верность возросла в цене).
На втором плане – нравственные добродетели, которые обеспечивают нерушимость брачного союза: любовь и верность. Симптоматично, в данном случае, подчиненное положение этих ценностей, как средств обеспечения жизнедеятельности «ячейки общества». Как бы подспудно проводится мысль о подчиненности всех ценностей государственным интересам: «Жила бы страна родная, – и нету других забот…».
Причем страна – это не народ, не коллективная личность, не духовно-нравственные приоритеты общества, а именно держава: геополитическое единство, организуемое государственной машиной, исходя из чего та машина лучше, которая обеспечивает этому геополитическому субъекту максимальное могущество, безопасность от внешнего врага, экономическую стабильность (не каждому в отдельности, а вообще: «средняя температура по больнице»). Любой ценой.
Если ради могущества державы (как нам это преподносится) надо поступиться нравственными ценностями, мы относимся к этому с пониманием («а при чем тут совесть и политика?», «благо страны превыше всего», «лес рубят – щепки летят» и т.п.). Если, наоборот, ради той же цели требуется опереться на нравственное начало, мы с таким пафосом начинаем рассуждать о прописных истинах, словно они и не средства вовсе для политической цели, а смысл всей нашей жизни.
Мы к ним апеллируем вовсе не в надежде укрепить свое земное благополучие, а наоборот, что вы?!.. – это мы под предлогом государственного строительства и достижения общественной стабильности (понятия общие, объединяющие всех граждан, независимо от религиозной принадлежности), провозглашаем и насаждаем высшие христианские ценности! Под предлогом, а не во имя!
Свежо, как говорится, предание…
Любовь и верность воспитываются в семье, это так. Но что под ними понимается? Всегда ли они понимаются как находящиеся в органичной связке, или верность – протез любви, а любовь – гарант единства семьи в случае неверности второй половины? И обе эти добродетели важны именно как обеспечивающие социальную стабильность «ячейки» (что бы внутри нее ни происходило)?
Что-то в этом есть фальшивое, лицемерное. Не в том смысле, что всепрощающая любовь достойна презрения или верность не имеет смысла, когда любовь прошла. А в том, что все это напоминает анекдот о том, как известного миллиардера спросили, верно ли говорят, что он разбогател, когда убедился, что деньги – это не главное, успех предприятия важнее?
«Не совсем так, – ответил „владелец заводов, газет, пароходов“. – Кардинальные изменения произошли после того, как мне удалось убедить в этом моих работников».
Людям говорят о возвышенном, стимулируют их нравственное чувство, апеллируя к великим и непреходящим ценностям, изображая распирающее изнутри волнение и священный трепет, всхлипывая и сморкаясь или, наоборот, гневно сверкая очами, изображая негодование (это уже в зависимости от «политического момента» и конкретной темы), а при этом думают-то о другом… Вот что противно-то.
И противно не только потому, что лицемерие – оно, ведь, само по себе отвратительно, но и потому, что, при таком отношении, КПД государственной поддержки нравственного возрождения общества – минимальный.
Любовь и верность… Две неразрывно связанные между собой добродетели. Два чувства, двуединый подвиг. На самом деле, нет любви без верности, и нет верности без любви. Можно сколько угодно в ответ привести примеров из семейной жизни, когда любят и при этом ходят налево, но все же любят, а потому всегда возвращаются, или когда не любят, и не любили никогда, но даже в мыслях не позволяли себе изменить второй половине.
Таких примеров, и в самом деле, немало. Только не о том они все. В первом случае речь не о любви, а о чем-то с долей (быть может, большой) ее примеси, а во втором – не о верности вовсе, во всяком случае, не о верности второй половине, а, скорее, каким-то принципам.
Любовь располагает к верности, верность обусловлена любовью. Собственно, только любовь и может породить истинную верность. Невозможно быть верным тому, кого не любишь. Речь не о том, что, если чувство угасло, то и о верности не может быть речи. Любовь не исчерпывается влюбленностью.
Некоторые люди даже склонны чрезвычайно категорично разделять понятия любви и влюбленности, что также является крайностью, но если спадает первоначальный жар, и смерч, снесший крышу, скрывается за горизонтом, давая возможность заняться ремонтно-восстановительными работами, любовь может продолжить расти, если она и до того была, а вот, если это была влюбленность, да и только…
Фото: slavakolesnikov, photosight.ru
Тут очень много зависит от супружеской пары, обнаружившей, что они «маленько поторопились» с браком: решат ли они, что их свадьба была ошибкой и, вдохновленные мифом об андрогене, «разбегутся» в поисках «вторых половинок», или станут «просто жить»?
В первом случае все, казалось бы, ясно: «признались, что нет любви», врать не хотят, изменять – тоже, а потому освобождают друг друга от взаимных обязательств и – врассыпную!.. (Отдельный вопрос, так уж ли это решение безгрешно, и всё ли они учли, воображая, что не погрешают против верности?)
Во втором – все намного сложнее. Вариант формального сохранения брака, когда супруги оставляют за собой «право налево», мы не рассматриваем. Тут всё слишком просто: ни о какой верности речи быть не может, на нее, собственно, никто и не претендует. Интерес представляет ситуация, когда супруги, как говорится, «хранят супружескую верность».
Почему, «как говорится», и почему «хранят…» в кавычках? Потому, что не всякое воздержание от интимных связей на стороне – это уже автоматически верность. Не исчерпывается этим супружеская верность.
Содержание понятия супружеской верности намного богаче, нежели чем этот, пусть существенный, но далеко не единственный признак. И даже не о том разговор, что кто-то может не грешить делом, но при этом произвольно прелюбодействовать в сердце и придерживаться принципа, что «во сне можно всё».
Верность супружескому долгу не может быть внешней, формальной. Верность вообще не может быть наружной, как и любая другая добродетель. Если человек, стиснув зубы, «исполняет супружеский долг» в рамках отдельно взятого брачного союза, это говорит не о супружеской верности, т.е. не о верности своей второй половине, и даже не о верности Богу, если брак венчанный, а о верности принципам, убеждениям, себе, наконец.
Это верность чему-то, что любишь, чем дорожишь в душе. Например, дорожишь самоуважением, но знаешь, что, если позволишь себе слабость, не сможешь себя уважать. Ну и… терпишь. Верность тут, конечно, есть. И достойная уважения, порой даже удивления, но это еще не супружеская верность, если она ограничивается «нехождением налево». Потому что верен человек может быть лишь тому, что/кого любит.
В данном случае – своим принципам, долгу, идеалам, себе, как носителю всего этого багажа «Супер-Эго». А супружеская верность на то и супружеская, что предполагает любовь между супругами, между теми, кто сопряжен едиными узами и сообща тянет один воз.
Верность целомудренна в широком смысле этого слова, то есть не только в плане воздержания от поползновений по ту сторону супружеского непорочного ложа. Целомудрие предполагает здравое видение реальности, целостную картину мира, систему ценностей, соответствующую замыслу Божию, и вытекающие отсюда мысли, решения и поступки.
Целомудрие по своей сути не может быть безбожным. То есть, целомудрие не только не отрицает Бога, но оно необходимо теоцентрично. А теоцентричность, в свою очередь, структурирует всю иерархию ценностей, формирующую духовный, этический и эстетический вкус. А поскольку любовь (не абы какая, а та самая триединая любовь к Богу, себе и ближнему) – высшая добродетель, то целомудрие без любви – не целомудрие, а просто самоограничение.
Казалось бы, о чем речь? Ведь мы рассматриваем ситуацию, когда влюбленность испарилась, а любви, как выяснилось, и не было (ну, или она пыталась окопаться в душе, но спасовала, звякнув о плитняк эгоизма). А о том речь, что супружеская верность коренится в целомудрии, которое зрит Бога, а «Бог есть любовь» (1 Ин. 4; 8).
Целомудрие, как любая добродетель, развивается, а не возникает вдруг. Поэтому и о боговидении мы говорим, понимая не только тот дар, которого сподобились избранные, но и основание, которое каждый призван положить в сердце своем самим стремлением к чистоте сердечной. А Господь, как известно, «и намерения целует».
Нет верности без целомудрия, нет целомудрия без любви – той самой, «не абы какой», без которой любая другая любовь беззащитна от примесей вражьих. Не «абы какой», а свободной, то есть, зависящей от нашего произволения, потому и заповеданной. Полюбить любовью стихийной невозможно «по заказу». Стихийно в нас возникают и эротическая любовь (не путать с мимолетной влюбленностью, тем более с похотью), и дружеская, и так же стихийно, в силу кровных уз, действует родовая любовь.
А вот любовь к Богу, а так же к себе и ближнему как носителям Его образа – эта любовь заповедуется, потому что быть ей или не быть зависит от того, хотим ли мы этого и насколько; готовы ли мы не только принять дар ее семени в свою душу, но собираемся ли трудиться над возделыванием того, что из него прозябнет?
Если человек, на какой-то стадии семейной жизни не обнаружив к своей второй половине ни былой влюбленности, ни любви-эроса, поступится своим эгоизмом, отведет очи ясные от себя-любимого и вспомнит, что вот это существо, разочаровавшее его, обманувшее его ожидания – тот самый ближний, которого любить заповедует Господь, и попытается искренне эту заповедь исполнить, тогда (и только тогда) в отношении него можно будет говорить и о целомудрии, и о верности.
Даже если эти добродетели будут прихрамывать, но они все же будут в нем, в отличие от тех, кто и не касался ни верности, ни целомудрия (хотя бы и проявил железную выдержку), потому что не усиливался любить во Христе.
Любовь и верность – высочайшие добродетели. Они не могут рассматриваться как средства даже для таких высоких ценностей как семейные, потому что семья значима в здешней, преходящей жизни, тогда как нравственные ценности формируют бессмертную душу.
Не любовь и верность – средства поддержания благополучия института семьи, а через это и всего общества в целом, и государства, но наоборот: семья должна служить средством, воспитательной средой для формирования этих добродетелей, которые, естественно, в свою очередь, благотворно отразятся на состоянии как той конкретной семьи, в которой они взращиваются, так и на институте семьи в целом.
Только в таком порядке и никак иначе следует расставлять приоритеты. В противном случае получим ересь саддукейскую постсоветского разлива.
Читайте также:
«Любовь дано пережить всем, но не все на это согласны»
Путь к сияющей двери, или почему я не развелась