“Сердце милующее”

Мы привыкли считать, что милосердие (очень часто отождествляемое с благотворительностью, хотя на самом деле оно не тождественно ей, а заложено в её основу) — это что-то вроде черты характера (одной из многих), разумеется, положительной, но тем не менее неспособной доминировать в структуре личности: ну, аккуратен, ну, милосерден… это ли главное? И в то же время мы сетуем на то, что мир становится всё более жестоким. А если подумать, уж не связано ли с этой возрастающей жестокостью наше, прямо скажем, поверхностное отношение к милосердию? Для ответа, наверное, чрезвычайно полезно было бы обратиться к тем началам, на которых зиждется наша вера и её традиция, — к Писанию и Преданию.

Упоминания милости и милосердия в Священном Писании слишком многочисленны, чтобы нам попытаться перечислить их здесь если не исчерпывающим, то хотя бы достаточно подробным образом, но выделить какие-то типичные случаи представляется возможным. Обратившись к текстам Писания, мы обнаруживаем, что значимость милосердия весьма высока хотя бы потому, что это один из атрибутов Бога: велико милосердие Его (2 Цар 24:14); ср. у апостола Павла: Благословен Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, Отец милосердия и Бог всякого утешения (2 Кор 1:3). Уже в Исх 22:27 Господь говорит: Я услышу, ибо Я милосерд, а у пророков Исайи и Иеремии Он утверждает Своё милосердие: в благоволении Моем буду милостив к тебе (Ис 60:10); Я милостив, говорит Господь (Иер 3:12). Согласно пророку Неемии, только милосердием Божиим спасался и руководился Ветхий Израиль в своих странствиях (Неем 9:19,27,28,31). И даже в гигантском 118 псалме, который, казалось бы, весь состоит из воспевания благодетельности закона, нашлось место для упоминания милосердия: да придет ко мне милосердие Твое (Пс 118:77). Но милосердие — это ещё и человеческое свойство, заложенное Творцом “по образу и подобию” и катастрофически пострадавшее от грехопадения, и поэтому пророк Осия сетует: нет ни истины, ни милосердия <…> на земле (Ос 4:1), — здесь, кажется, впервые говорится о глубинной, изначальной связи милосердия и истины; ср. мудрость, сходящая свыше <…> полна милосердия (Иак 3:17). Осии вторит пророк Михей: не стало милосердых на земле (Мих 7:2). Можно сказать даже, что милосердие — одна из основных добродетелей: искупи грехи <…> милосердием к бедным (Дан 4:24). Для пророков Осии и Михея отсутствие людского милосердия на земле — это знак погибели и даже не столько богооставленности, сколько бегства от Бога.

А изменилось ли что-то с тех пор?

Чрезвычайно значимо указание на то, что для людей милосердие возможно только в соработничестве с Богом: у Тебя милосердие для сирот (Ос 14:4) — и не по обязанности, а с любовью: требует <…> Господь <…> любить дела милосердия (Мих 6:8). А вот как апостол Павел располагает последовательность даров Духа (и можно предположить, что это хоть как-то связано с их иерархией по значимости): любовь <…> милосердие, вера (Гал 5:22). И он же создаёт образ удивительной красоты: облекитесь, как <…> святые <…> в милосердие (Кол 3:12). Здесь общехристианская идея покрова — от радуги Завета после потопа до Покрова Богородицы — как знака Божиего покровительства и защиты обретает новые краски, новую глубину.

Достаточно хорошо известны слова апостола Павла подражай­те мне, как я Христу (1 Кор 4:16). Существенное их обоснование содержится в Послании к Ефесянам: подражайте Богу, как чада возлюбленные (Еф 5:1); это значит, что причиной, основанием богоподобия выступает именно богосыновство. И очень важными представляются слова апостола и евангелиста Луки будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд (Лк 6:36), потому что в них в предельно лаконичной форме изложена мысль о том, что богоподобие осуществляется “по признаку” милосердия.

К этой теме мы ещё вернёмся, но сначала обратимся к словосочетанию милость и истина, встречающемуся в Ветхом Завете достаточно часто. Центральным случаем его употребления можно считать известные слова Милость и истина сретятся, правда и мир облобызаются (Пс 84:11). Это — обетование жизни будущего века, но одновременно и указание на то, на каких основаниях верные должны строить свою жизнь (идея, что мы постоянно стоим перед выбором между милостью и истиной, основана на наших собственных слабостях, но никак не на Писании). Подчас милость и истина означают справедливое воздаяние за добрый поступок (таково обещание, данное блуднице Раав, см. Нав 2:14), но это всегда полнота того, что даёт Господь и что могут пожелать и дать Его верные своему ближнему. Слова да сотворит Господь милость и истину с тобою! (2 Цар 15:20) употреблены в очень интересном эпизоде, когда Давид в бегстве от Авессалома предлагает чужеземцу Еффею оставить его и благословляет его на прощание. Но Еффей отказывается покинуть Давида в опасности и спасаться самому, по сути превосходя благородством моавитянку Руфь, потому что её верность свекрови (вплоть до величественного и твой Бог будет моим Богом, см. Руфь 1:16), кстати сказать, выходящая за рамки закона и обычая, потому что по закону она имела право искать счастья на родине самостоятельно, — была сопряжена с отказом от привычной жизни и с готовностью к лишениям, а Еффей рисковал жизнью, то есть был верным до смерти.

Все дела Твои и все пути Твои — милость и истина (Тов 3:2), — говорит Товит Богу, в беде и несчастье предавая себя в Его волю, подобно Иову. В Псалтири мы встречаем упоминания о том, что милость и истина Господни охраняют верных (Пс 24:10; 39:12; 56:4; 60:8; 88:15,25 и т. д.). Немаловажно, что милость и истина (в данном случае Божии), с одной стороны, призываются охранять и беречь царя, с другой — описываются как относящиеся к важнейшим характеристикам управления миром, то есть как рекомендации для деятельности царя. Вообще в Ветхом Завете подчёркивается та мысль, что без покрова милости Божией и Его истины царь не может править успешно, а при успешном правлении он просто обязан оказывать милость и истину своему народу.

Здесь напрашивается параллель с Новым Заветом, в очередной раз демонстрирующая глубокую и многостороннюю взаимосвязанность текстов Священного Писания. Имеется в виду одна из притч о Царстве Небесном — притча о должнике (Мф 18:23–34). Некий господин (имеется в виду Господь) простил должнику десять тысяч талантов, — колоссальная, заведомо неправдоподобная сумма! Выйдя от него, прощённый встретил того, кто был должен ему сто динариев, что несопоставимо меньше, — и, схватив его, душил, говоря: отдай мне, что должен. Такой переход к ярости свидетельствует прежде всего о том, что радость ему просто-напросто не свойственна. И вот, этот чёрствый, злобный человек тащит своего должника в темницу. Но это справедливо возмущает его сотоварищей, они жалуются господину — и самогó неблагодарного ввергают в темницу, откуда ему не выйти, потому что выплатить такой долг невозможно. Разве не похоже на милость Божью к царю и на кару Божью, настигающую жестокого властителя? А ведь если подумать, все смыслы этой притчи сведены в одну фразу Молитвы Господней: остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим.

Близкие по смыслу словосочетания объединяют милость с такими словами, как суд, верность, право, правота, мир, что, как представляется, ещё более подчёркивает смысл слова милость как определения свойства Бога, с помощью которого Он правит миром и, в частности, поддерживает и укрепляет земных правителей (царей) в их трудной и ответственной деятельности. Другой “пучок” смыслов описывает милость как путь не просто к очищению от греха, но к богоуподоблению, — к обожению.

Тема милости, в том числе милости и истины, находит своё завершение в Новом Завете, где желанной и желаемой милости противопоставляется жертва как нечто в силу ряда причин недолжное (Мф 9:13; 12:7; ср. Ос 6:6, где впервые сказано Я милости хочу, а не жертвы)¹. Основное, резюмирующее обличение Христом фарисеев (Мф 23:23) сводится к словам: оставили важнейшее в законе: суд, милость и веру. Слово милость может в русле новозаветных идей заменяться на любовь: люблю по истине (2 Ин 1:1; 3 Ин 1:1), что близко и понятно. Наверное, гораздо важнее, когда оно заменяется на благодать: И Слово стало плотию, и обитало с нами, полное благодати и истины (Ин 1:14). Здесь нам открывается не только благодатная сущность милости Божией, но и одно из многих соответствий Нового и Ветхого Заветов: ветхозаветное благословение, призывающее милость и истину, в Новом Завете преображается в обетование благодати и истины.

При нынешней тенденции “спасаться” путём самодеятельного опускания себя ниже уровня моря может возникнуть робкий вопрос: ну хорошо, тут всё больше про царей, а мы-то тут при чём? Допустим, кто-нибудь захочет оказать нам милость, так и Бог в помощь, а не захочет — так спаси Господи. А наше дело маленькое.

При этом совершенно забывается блестящая диалектика Нового Завета (диалектика у части благочестивых людей вообще не в чести, поскольку её подозревают в языческом и вообще заграничном происхождении, игнорируя тот бесспорный факт, что решающий вклад в её развитие внесли Великие каппадокийцы). Согласно этой диалектике все мы — рабы Божии, невзирая на наши духовные “заслуги”, и в то же время мы — царственное священство (1 Пет 2:9), сколь бы малы мы ни были сами по себе.

Тема царственного священства заслуживает самого пристального внимания и пользуется им, хотя и до сих пор не в должной степени. Совсем просто (и тем самым не совсем безупречно, но что поделать) её можно изложить следующим образом.

Полные глубокого смысла слова Псалтири Ты священник вовек по чину Мелхиседека (Пс 109:4) достаточно подробно разбираются в 5-й и 7-й главах Послания к Евреям. Сам автор Послания к Евреям в Евр 5:5 соотносит их со Христом и со словами Христос не Сам Себе присвоил славу быть первосвященником, но Тот, Кто сказал Ему: Ты Сын Мой; Я ныне родил Тебя (Пс 2:7). Но только когда Сын по послушанию принял крестное страдание и тем самым сделался для всех послушных Ему виновником спасения вечного (Евр 5:8), Бог Отец нарёк Его Первосвященником по чину Мелхиседека (Евр 5:10). Но Мелхиседек был царём правды и Салима (то есть царём мира) и священником, причём он без отца, без матери, без родословной <…> уподобляясь Сыну Божию, пребывает священником навсегда (Евр 7:3).

Вот и нам, коль скоро мы верны Христу (веруем Ему, яко Царю и Богу, как говорим мы в чине крещения), не нужно уже ни особой родословной, ни другого какого-либо посвящения, чтобы относиться к царственному священству. Справедливости ради необходимо сказать, что это — совершенно особый статус, никак не пересекающийся с рукоположением духовенства в силу апостольского преемства.

Не слишком ли много чести? — Вот уж чего нет, того нет, и во-первых потому что ничто из Божиих обетований не может считаться “слишком”, и послушание Богу, в частности, заключается в том, чтобы принимать всё хорошее, что Он даёт — и при этом помнить, что даёт Он не по нашим заслугам, а по Своей безграничной любви и милосердию. А во-вторых, не нужно забывать, что и царское, и священническое достоинство — это прежде всего беспредельная ответственность, а сопутствующий им почёт напрямую проистекает из тяжести этой ответственности. Да и столь уж велик ли и завиден этот почёт, можем мы спросить, если вспомним бесконечное злословие в адрес начальствующих, распространённое в обществе²?

И самое время подумать о том, что достоинство царственного священства просто-напросто обязывает нас по-царски великодушно творить дела милосердия и — шире — быть милостивыми в духе любви и истины, беспрестанно обновляя в себе источник милосердия обращением к Божией благодати.

И ещё — что Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут (Мф 5:7).

…Постоянно утверждая необходимость обращения к святоотеческому наследию, мы не так-то часто на деле к нему обращаемся³. Но в нашем случае просто невозможно, коль скоро мы продолжаем тему, не привести обширную цитату из “Слов подвижнических” преподобного Исаака Сирина (слово 48). Не нужно пугаться её объёма, потому что если вчитаться, то можно только удивляться тому, сколько мудрости православный подвижник смог изложить в таком относительно компактном виде:

“Что такое чистота? Кратко сказать: сердце милующее всякую тварную природу … что такое сердце милующее? … возгорение сердца у человека о всём творении, о человеках, о птицах, о животных, о демонах и всякой твари. При воспоминании о них и при воззрении на них очи у человека источают слёзы. От великой и сильной жалости, объемлющей сердце, и от великого терпения умаляется сердце его, и не может он вынести или слышать, или видеть какого-либо вреда или малой печали, претерпеваемых тварью. А посему и о бессловесных, и о врагах истины и делающих ему вред ежечасно со слезами приносит молитву, чтобы сохранились и были помилованы, а также и о естестве пресмыкающихся молится с великою жалостью, какая без меры возбуждается в сердце его по уподоблении в сём Богу”.

Право же, каждая фраза святого Отца из этого отрывка может стать для вдумчивого христианина предметом размышления на долгие часы, если не дни. Замечательно, что здесь через милость объясняется и чистота, довольно часто (можно даже сказать, преимущественным образом) отождествляющаяся с тщательным выполнением ритуалов и запретов. А вот преподобный Исаак, сам чрезвычайно опытный в подвижничестве и аскетике, видит сущность её в милости ко всякой тварной природе.

Позволю себе отступление, потому что наболело. Несколько лет назад я прочла в православной газете (очень хорошей, между прочим) письмо женщины. В жизни ей не повезло: муж оставил, двое сыновей-подростков не слушаются, с матерью нет взаимопонимания и отсутствует в отношениях душевное тепло. С горя зашла в церковь; поняла, что здесь можно найти мир душевный. Стала ходить регулярно — и вот, прошёл уже год, а она совсем не носит брюк и не стрижёт волосы. Чем весьма счастлива и горда. Позвольте, а как же сыновья и мама? — О них ни звука; то ли они перестали быть интересны… то ли дела она их куда-то? Подумать страшно. Вот такое странноватое христианство без милости. Вот такая вот “чистота”.

А между тем преподобный Исаак Сирин видит, что от милости — и слёзный дар, и умаление, без которого нет возрастания души в Боге. Но, пожалуй, особое внимание следует обратить на слова о возгорении сердца и о сильных чувствах милосердного праведника, о его слёзной молитве, которую он возносит с великой жалостью. А ведь сейчас просто-напросто хорошим тоном благочестия считается полное “бесстрастие”, за которым кроется обыкновенное равнодушие. Как известно, мысль изречённая есть ложь (Тютчев), поэтому оправдать можно буквально что угодно — и объяснить это благочестием: “Вы говорите, что девушку выгнали из дома? Ах, я ничего об этом не скажу, потому что никого не сужу. И чувств никаких не испытываю”. Может быть, эта “благостная” чёрствость была бы не так заметна, если бы параллельно — и уже без всякого благочестия — она не распространялась со скоростью чумы и в секулярном обществе. И честно говоря, опасности в ней примерно столько же, сколько в чуме. Буквально по любому грустному или гнусному поводу можно услышать мелодичные заклинания (я утверждаю, что это действительно заклинания-мант­ры, потому что произносятся как бы магнитофоном при включении кнопки, а глаза такие пустые-пустые, и на собеседника не смотрят, и прерывать бессмысленно — не услышит): “Люди все разные, всякий поступает, как считает нужным, и никого нельзя осуждать”. Будто и не было Нагорной проповеди. Будто и не говорил Христос о Себе: Я есмь путь и истина и жизнь (Ин 14:6)…

Но и это ещё не самое важное для нашей темы содержание слов преподобного Исаака, — ведь он пишет о том, что милосердие — это путь к обожению. Об этом говорит по сути Ветхий Завет. О том, что в милосердии человек должен подражать Богу и тем самым Ему уподобляться, пишут апостол и евангелист Лука и апостол Павел; об этом же сказано в вышеупоминаемой главе Послания к Евреям (Евр 7:3). О глубокой связи человеческого и Божиего милосердия говорит Христос в Нагорной проповеди (Мф 5:7). И всё это подводит к одной мысли: милосердие — Божественное свойство в человеке — кардинальным образом способствует обожению.

Обожение… Почему у нас как-то не принято говорить о том, что именно оно есть замысленная Богом духовная цель человечества? Ведь очень много говорил об обожении святитель Афанасий Великий, видимо придавая этому учению первостепенное значение (кажется, он чуть ли не ввёл в богословский обиход и сам термин). А вот же, о богопознании мы рассуждаем сколько угодно; всё познаём и познаём (тем более что Бог непознаваем), только никак не можем соединить две простые вещи: то, что человек создан по образу Божию и по подобию, и то, что тем самым он обязан этот образ блюсти и этого подобия достигать, раз уж утратил в грехопадении. В том числе достигать богоподобия и в милосердии. Потому что человек, неспособный к милости, не только не в силах достичь богоподобия, но и человеком-то является ущербным; во всяком случае его участь в вечности весьма сомнительна.

Удивительно прекрасная вещь святоотеческое богословие, потому что описывает свойства и качества христианина, необходимые для достижения Царства, как широчайшую палитру мыслей, идей, стремлений, — как проявление всей полноты человека, заложенной в него Богом. И как прекрасно понял и высказал это Державин в своём знаменитом Я царь — я раб, я червь — я Бог!

* * *

А что же нынче? А нынче у нас широко представлена точка зрения, согласно которой милосердие — это занятие для слабых, вялых и в общем-то безынициативных людей: раз уж ни на какую яркую, заметную деятельность не способен — занимайся делами милосердия. Откуда бы это? — а в значительной степени всё оттуда же, из идеологической “сокровищницы” советской эпохи. Чтобы убедиться в этом, достаточно посмотреть соответствующие статьи в Толковом словаре русского языка, изданном в 1938 г. группой действительно прекрасных учёных под руководством Дм. Н. Ушакова. Милость в нём определяется как “великодушно-доброе, милосердное отношение”. Определение довольно точное, хотя и, на наш взгляд, недостаточно энергичное, но вот есть при этом слове помета книжн., что свидетельствует о том, что для жиз­ненных ситуаций в стране победившего социализма такового отношения уже не предусматривалось; его можно было разве что в книгах найти.

Другие значения слова милость указаны следующим образом: “Благодеяние, дар, милостивый поступок” (с пометой уст., что значит “устаревшее”, то есть никаких таких даров и поступков уже не полагается). Отмечено также, что слово милость в разговорном языке употребляется в значении “доверие, расположение”; тем самым подчёркнуто, что в литературном языке такого значения нет. Наконец, с пометой риторически-устар. приводится сочетание милостью Божией (естественно, со строчной буквой) как обозначающее особый талант (прирождённый) и мастерство, то есть можно сказать Он скрипач (шофер и т. д.) Божией милостью. То, что милостию Божией восходят на трон монархи, стыдливо опущено, что неудивительно, поскольку тогда события 20-летней давности были ещё свежи в памяти.

Вот так и получается, что если Бога нет, то и милость устарела и отступила на периферию жизненного потока. Да и милосердие определяется как слово книжное: “Готовность из сострадания оказать помощь тому, кто в этом нуждается”. Интересно получается: о милосердии уже не говорят. Да и где о нём говорить? А милосердный — это и вообще слово устаревшее. Кстати сказать, в своё время я видела диссертацию по социолингвистике, при которой был словарик. В нём слово ангел отмечалось как устаревшее. Я спросила авторшу, устарело ли с её точки зрения слово бес; потупилась она и не ответила, — очевидно, не устарело. Таковы причуды советского языка.

Только не надо с привычными криками накидываться на авторов словаря. Задача лексикографа, то есть специалиста по словарям, — точно отобразить состояние языка, а не фантазировать. Ины­ми словами, по Гоголю, можно заметить: “на зеркало неча пенять…”. Продолжение, кто не помнит, может посмотреть; оно довольно обидно. Это эпиграф к “Ревизору”.

Но боюсь, что только словарём поверхностное отношение к милосердию достаточно полно не объясняется.

Можно было бы, конечно, сказать, что не все — далеко не все — внятно дают себе отчёт, зачем они пришли в Церковь, и что трудно сразу отрешиться от привычных представлений о том, что в первых рядах быть заведомо лучше. Не усвоена ещё Божественная мудрость Евангелия: будут последние первыми (Мф 19:30; 20:16; Мк 10:31; Лк 13:30). Это соображение, вообще говоря играющее свою существенную роль, в данном случае представляется довольно-таки второстепенным; в конце концов, возглавлять службу милосердия в большом приходе с соответствующими традициями — тоже неплохо. Скорее здесь самым прямым, непосредственным образом сказывается простой факт: недостаток милосердия в сердцах. Если его нет в обществе, то откуда бы ему браться у тех, кто только-только переступил церковный порог? А если его никто специально в душах не воспитывает, то тщетно стучится Господь в холодные сердца⁴. Дальнейшее понятно: тот, кто не знает милосердия, как может оценить сердце милующее?

Мы живём, под собою не чуя страны, — писал Мандельштам. Сейчас эти слова обрели ещё одно измерение: мы “не чуем”, на какие пласты языческого одичания совершенно бессознательно опираемся. Ведь если честно подумать (не совсем привычный процесс, опять-таки честно говоря), подлинно глубокий анализ состояния умов и чувств при советской власти практически отсутствует. А надо бы…

Так давайте начнём с малого и с себя и посмотрим, как Писание и Предание помогают нам вырваться из плена привычных холодных, вялых и туманных представлений о милосердии. Нам говорят, что велика милость Божия и что она возводит человека в статус царственного священства. Милость человеческая есть свойство, уподобляющее человека Богу и очищающее душу от греха. Милосердие — состояние активное, творческое, исполненное глубочайшего внутреннего напряжения и способное сформировать личность, сложить её в единое целое, поскольку занимает в структуре личности одно из важнейших мест.

И в завершение — маленький штрих: мы (не историки, а культурная общественность) не знаем фамилии первой русской сестры милосердия. Россия называет её так, как полагается называть владетельных особ: Даша Севастопольская.