— «Вы что, хотите, как в Китае?» — спрашиваем мы, если надо подчеркнуть бесправие человека перед лицом государственной машины. Когда мы говорим про «тоталитарную систему» — это вообще что-то объясняет?
Алексей Маслов
— Китайская система базируется не столько на тоталитаризме, сколько на особом договоре между властью и обществом. Власть берет на себя максимальную заботу о народе, за что требует подчинения тем правилам, которые сама и устанавливает. Эта власть держится, только если выполняет свои обязательства.
Старые династии рушились из-за того, что правители оказывались не в состоянии накормить людей, спасти их от болезней, наводнений или налетов саранчи. А новые приходили на том, что справлялись с задачей и восстанавливали неписаный договор. Сейчас он в Китае активно работает. Власть находит все новые и новые способы контроля над народом, но никого это не смущает. Более того, она чем тоталитарнее, тем устойчивей.
Система, где все управляется централизованно, умеет быстро реагировать на вызовы. Это оказалось очень важно в эпоху пандемии и мобилизационной экономики.
Государство создало систему развлечений на карантине
— Казалось бы, в Китае идеология очень жесткая, а вот экономика, наоборот, либеральная. В чем ее мобилизационность?
— Во-первых, власти установили контроль над ценообразованием в пострадавших районах. Формально в Китае работают частные магазины и частная система доставки, но никакого роста стоимости продукции не было.
Во-вторых, был установлен контроль над пассажирскими перевозками, хотя транспортные компании — тоже частные. В провинции Хубэй удалось так быстро купировать проблему именно потому, что города были закрыты в приказном порядке.
В США такое невозможно. Мэры городов обладают достаточной автономией, не говоря уже о страховых компаниях. Решения не принимаются централизованно и мгновенно. Так что, мобилизационная система или «тоталитарная экономика» может быть неэффективна и даже опасна при обычной жизни, но на вызовы она реагирует значительно лучше.
— Есть же и какой-то третий путь. В Южной Корее жестко отслеживали контакты, но не запирали людей в домах.
— Из азиатских стран этот третий путь использовался и в Южной Корее, в Японии, на Тайване, в Сингапуре. Он базировался на методе убеждения («ребята, мы все в одной лодке, страна не такая большая, мы все в опасности») и на системе самоконтроля. Это сработало.
Но в Сингапуре менее 7 миллионов человек, на Тайване 22 миллиона, а в Китае — 1 миллиард 400 тысяч. Тут не до экспериментов, если заболеет страна в таком объеме, то неизвестно, что делать. Ну и потом, они были первыми, никто не отрабатывал раньше подобных схем. Да и слухи о жестокости преувеличены.
— То, что люди стучали друг на друга, — это слухи?
— Действительно, соседи и сотрудники следили друг за другом, это нормальный такой «социализм». Если человек видел, что сосед выходит на улицу в карантинном районе, он отправлял соответствующее сообщение в мессенджере.
Кроме того, были молодежные пропагандистские бригады, которые ходили по домам в защитных комбинезонах и убеждали людей не выходить на улицы, объясняли, в чем опасность. Это тоже сыграло свою роль.
Но главное: китайское государство создало массовую систему времяпровождения на карантине. Были запущены бесплатные платформы дополнительного онлайн обучения на любой вкус. Можно было посещать, например, класс игры на гитаре, кулинарные курсы или занятия по фитнесу. Была даже возможность получить сертификат. То есть, освоить на карантине новую профессию.
— Людей не просто заперли — и крутитесь как знаете. Им предложили систему досуга.
— Не только досуга. Два главных цифровых гиганта Alibaba и Tencent (ему принадлежит мессенджер WeChat), соревнуясь друг с другом, еще раньше запустили систему виртуальных офисов, а на время пандемии, до конца 2020 года, дали к ним бесплатный доступ. Можно было открыть свой бизнес и отслеживать в режиме реального времени, что там происходит.
Дальше. Страна еще только входила в карантин, а власти уже сообщили, какие льготы будут получать предприятия при выходе из него. Никому не пришлось требовать денежных компенсаций, государство сработало на опережение и простило налоги до конца года. НДС, который в Китае составляет 6–8% (в России 20%), снизили до 1% или обнулили.
Все это сразу же успокоило людей, они поняли, что ничего страшного с их бизнесом и с их семьями не случится. А спокойным населением и управлять легче. Поэтому задержания на улицах — ну, это были единичные случаи.
Социальный рейтинг
— Задержанных штрафовали, сажали в тюрьму?
— Нет, они теряли в социальном рейтинге.
Социальный рейтинг — это, по сути, оценка вашего общественного поведения, которую начали вводить с 2014 года. За хорошие поступки вам начисляют баллы, а за плохие — вычитают.
Если вы участвуете в каких-нибудь добровольных акциях — сдаете кровь, помогаете бабушкам, то у вас плюс. Если штрафуют за превышение скорости или за переход дороги в неположенном месте, то минус. Как только у вас рейтинг сильно упал, вы лишаетесь каких-то ощутимых благ. Например, не можете со скидкой покупать билеты на транспорт, оплачиваете высокий залог за арендованный велосипед и так далее.
Рейтинг суммирует самые разные данные о вас — кредитную историю, послужной список, историю покупок. Если вы покупаете книги, то ваш рейтинг растет. А если, например, только электронные игры, значит вы — тяжелый геймер, неблагонадежный член общества.
— Как это вообще все терпят?
— Я точно знаю, что в России из достаточно высоких кабинетов поглядывали в сторону этой системы, но я уверен, что у нас такое невозможно, начнутся массовые выступления. В Китае тоже поначалу были опасения, что люди психанут, но многие поддержали. Даже продвинутая университетская молодежь оценивает эти нововведения позитивно.
Допустим, мой сосед по общежитию шумит. Раньше я просил его вести себя тише, а он меня посылал. А теперь я просто сообщаю в полицию — и у него понижается социальный рейтинг. Не надо скандалить, объясняться. Говорят, люди стали более уважительно относиться друг к другу. Позитивные стороны социального рейтинга проявили себя как раз в период коронавируса.
Вот пример. В городе Ханчжоу, недалеко от Шанхая, несколько человек гуляли и нарушали все правила. Им не просто понизили рейтинг, но и разместили их фотографии на городском портале. Через год они смогут попросить прощения, фотографии снимут, но рейтинг не поднимется. Все это пугает больше, чем какой-то формальный штраф, о котором никто не узнает. Это очень важный момент, потому что в Китае коллективистское сознание значительно сильнее развито, чем в Сингапуре или в Южной Корее.
Наслаждаются технологиями, как дети новой игрушкой
— А технически — где находится этот рейтинг, к чему привязан?
— В основном, в WeChat, который для китайцев — все. Это не только аналог WhatsApp, но к нему привязана ваша зарплатная карточка, вы расплачиваетесь в системе WeChatPay. Рекламируете свою продукцию, свою новую книгу, рассказываете о себе, подгружаете любые приложения — все это через в WeChat. По сути дела, он в Китае заменил интернет. WeChat очень активно использовался во время пандемии — полицейский останавливал вас и проверял по QR-коду, были ли вы в течение последних двух недель в зоне заражения.
Скажем, у меня есть приятель-иностранец, который живет в Китае. Его регулярно останавливали, потому что боялись, что он прибыл из зараженных европейских районов. Он показывал QR-код — и его спокойно отпускали, потому что видели, что последние три недели он никуда из Китая не выезжал.
— Моя знакомая китаянка возвращалась зимой из Москвы в Пекин и очень волновалась. Я тогда еще не понимала опасности и допытывалась: «А как они проверяют, что вы вернулись из Москвы и должны сидеть на карантине?».
— Проверяют они так. В WeChat загнан так называемый «код здоровья», который похож на светофор, — зеленый, желтый, красный. Красный — значит, человек за последний 21 день побывал в зоне заражения. Ваша приятельница не имела права выходить на улицу, пока не «погаснет» красный свет.
Желтый — она общалась с людьми, которые находились в зоне риска, но по тестам здорова. Тогда есть ограничения. Зеленый — это зеленый.
Эти коды здоровья технически поддерживала Alibaba, и они работали, как часы.
Вообще, оказалось, что в критических случаях Китай в десятки и сотни раз лучше приспособлен для цифровой реальности, чем те же США.
— Самое смешное, что ведь и платформа Zoom, благодаря которой все выжили и выживают, тоже придумана китайцем. Правда, живущим в США.
— В Китае Zoom не пользовались, потому что вообще большинство иностранных платформ заблокировано. Но Китай ведь что делает? Он не просто закрывает доступ, а создает собственную аналогичную платформу, которая китайцам в сто раз лучше подходит.
Вместо Facebook есть 5–6 социальных сетей, каждая из которых предназначена для своей категории людей — для каких-нибудь молодых «белых воротничков» или для молодежи, которая только начинает себе искать работу, и так далее. Есть платформа Weibo — это Twitter. Youku — это YouTube. Социальные сети — это самый бурно развивающийся рынок в стране.
Или, например, всем известный TikTok. Он создан китайцами, но исключительно на экспорт. У него есть внутренний вариант, называется Douyin. Конечно, имеются свои ресурсы по проведению онлайн конференций — это опять плод великого соревнования Alibaba и Tencent.
— Два госмонополиста, а третьему не бывать?
— Они не государственные, а частные акционерные компании, но при этом государство тщательно отслеживает, чтобы мелкие стартапы не поглощались этими монстрами.
Например, в период пандемии небольшая компания обнаружила, что нет нормальной платформы для обучения школьников. Она запустила стартап, собрала методом краудфандинга миллиард долларов и сделала платформу, которая сейчас активно работает. Они нашли очень хорошее цифровое решение — одновременно удобное и развлекательное. Конечно, их тут же попытались поглотить, но власти сказали «ни-ни». И этот стартап продолжает работать самостоятельно.
Вообще, подводя итог, надо понять, что Китай живет лет на 20 впереди США и России по внедрению этих технологий. Это было ясно и до пандемии, но «выстрелило» сейчас. Дело в том, что китайцы наслаждаются этими технологиями, как маленькие дети новой игрушкой, и не только молодежь. Огромное количество развлекательного видеоконтента генерируют пожилые люди. Снимают, обрабатывают, накладывают фильтры. Я не знаю другой страны, где «третий возраст» был бы настолько увлечен цифрой.
Не умеют общаться и все время чего-то требуют
— Вам не кажется, что имиджу Китая нанесен огромный урон? Его винят во всех бедах. «Китаефобия» существовала в мире и раньше, но ее стыдились, а теперь она обрела отчетливые черты.
— Да, я соглашусь с этим. Есть устойчивая и бессмысленная ксенофобия, такой вот страх перед Чужим. Когда пришел коронавирус, эта ксенофобия приобрела рациональное объяснение. США теперь не любят китайцев не абстрактно, а потому что Китай «всех заразил». А теперь он первым после пандемии вышел на экономический рост. Как это простить?
И президент США вовсю портит имидж Китаю, объясняя миру, что Китай поздно предупредил о заболевании, надавил на ВОЗ и прочее. Это звучит убедительно, потому что американцы умеют работать с западным сознанием, а китайцы — нет. Им остается только оправдываться.
— Полностью закрытая страна никогда не вызывает доверия.
— Китайцы не более закрытые и не более открытые, чем все остальные, но с ними надо по-настоящему подружиться, прежде чем они будут вам что-то показывать — хоть ту же Уханьскую лабораторию. Мы подходим к китайцам с теми стандартами, которые выработали сами для себя, а на той стороне это воспринимают так: приезжают хамоватые иностранцы, которые не умеют общаться, но все время чего-то требуют.
Словом, между китайцами и европейцами существует некая полоса отчуждения, и Европе это очень удобно: на Китай можно перевести все стрелки.
Кстати, так было и в XIX веке.
— Но при этом Китай уже в XIX веке воспринимался нами, как родина всего без чего невозможна европейская цивилизация. Фарфор, бумага, порох, Лао-цзы.
— Это размещение наших идеалов в некоей виртуальной стране. Но точно так же в XIX веке были люди, которые говорили про «желтую угрозу». Эта парадигма воспроизводится и сегодня. Одни говорят, что страна добилась невероятных высот, а другие тут же возражают — да, добилась, но только потому, что ворует цифровые данные, эксплуатирует прозрачность и глобализацию.
В общем, Китай, на мой взгляд, это скорее психологическая проблема европейского мира, нежели его реальный враг.
«Я мечтал о Шаолиньском монастыре»
— Вы так любите Китай, настолько считаете его родным, что слова дурного о нем ни за что не скажете.
— Исследователь не должен идентифицировать себя с объектом исследования, но это не всегда получается. Филолог любит автора, которого изучает, а биолог — какой-нибудь вид животных.
Я при всем желании не могу сказать, что до конца изучил Китай. Но, живя долгое время в монастырских общинах, я начал, как мне кажется, понимать, почему китайцы именно так реагируют на внешний мир. Мы никогда не сможем изменить китайцев или японцев, но мы можем, узнав их жизнь изнутри, хотя бы попробовать их понять и выработать правильную реакцию.
Любой человек, который пытается работать и жить в Китае, проходит определенную ломку. Я проходил ее в 90-е годы, когда страна была еще по-своему «диковата». Любой иностранец в монастырской общине или в деревне воспринимался как явление нового Будды. Сейчас, конечно, этим никого не удивишь, но тогда я находился в настоящей социальной изоляции. Не было никого, с кем я мог бы общаться по-русски.
— Зачем вы себе устроили такую инициацию?
— Мне было безумно любопытно. Я обучался китаеведению в Институте стран Азии и Африки МГУ, когда у Советского Союза еще были не очень хорошие отношения с Китаем. Не было никакой надежды попасть в эту страну. Китайский, который мы учили, был скорее языком «Жэньминь жибао» и имел мало общего с живой речью.
Попав в Китай в 1989 году, я не понимал ни слова. Но эта страна бросала вызов сознанию: иное отношение к человеческой жизни, к предпринимательству, новые возможности религиозной, духовной практики, совершенно переворачивающие представления о поведении и о ценностях. Ну и потом, я тогда очень увлекался сначала каратэ, потом ушу, и мечтал о Шаолиньском монастыре. Это было главной точкой моих устремлений, хотя я не очень понимал, как он выглядит и зачем нужен.
— И как он выглядит?
— Сегодня он полностью отреставрирован и превращен в туристический аттракцион, а тогда был полуразрушенным. Центральные ворота и несколько обветшалых построек. Мне казалось, что стоит мне приехать — и все будет как в кино: какой-нибудь мудрый мастер погладит меня по голове, поселит рядом с собой и начнет обучать. Но ничего такого не произошло. Тогда и случилась первая ломка — я понял, что никому здесь не нужен. Они мне интересны, а я им нет. Это и есть настоящий Китай, который абсолютно не интересуется ничем внешним. Я приехал и уехал.
Уже через два года, в 91–92-м, в южной провинции Юньнань я совершенно случайно, в кафе, познакомился с одним из шаолиньских монахов. Рассказал, как пришел в Шаолинь, никто там со мной словом не обмолвился, не открыли ворота, не поселили в келью. Он рассмеялся и сказал: «Давай попробуем еще раз». Советский Союз к тому времени уже развалился, работы особо не было, и я начал с ним общаться, приезжать. Постепенно он стал моим наставником, очень открытым и очень нехарактерным: не догматик, который сыплет мудростями, как в фильмах раннего Джеки Чана, а веселый и неформально относящийся ко всей традиции учитель, что мне очень понравилось.
Он был одним из последних шаолиньских монахов старого поколения, я был его другом и учеником до самой его смерти. Постепенно в монастыре на меня перестали обращать внимание. Если раньше меня на замечали, потому что был чужим, то теперь — потому что я стал своим. Монахи перестали подбирать слова в разговоре со мной, не пытались предстать передо мною мудрыми и загадочными, короче, вели себя непринужденно, как в обычной жизни.
Многие из тех, с кем я тогда жил в этих монашеских кельях, сегодня сами стали большими мастерами и руководят своими общинами. Эта почти юношеская дружба повлияла на то, что сегодня я стал частью какой-то полузакрытой китайской среды.
— Легендарный Шаолинь, родина боевых искусств, и реальность сильно расходятся?
— Тут есть три важных момента. Первое: все, что пишут в книгах о Шаолине, о шаолиньской медитации, вообще о медитативных практиках в целом — это чаще всего неправда. По одной просто причине: ни один нормальный носитель этой традиции никогда не будет об этом писать.
Второе: все, что вы видите на показательных выступлениях, — это просто спектакль, красивая ширма. И третье: людей, которые по-настоящему являются носителями старой традиции, даже в Китае раз-два и обчелся. Современная цивилизация все это вымывает. Мне кажется, что где-то внутри у этих людей живет отчаяние по поводу того, стоит ли этому обучать дальше? Старые учителя жалуются, что их горе-ученики женились, обзавелись большой семьей или ушли в коммерцию.
Мне кажется, современное государство тоже не заинтересовано в сохранении шаолиньских традиций. В современном мире они не нужны, как и схима. Перед этой традицией можно благоговеть, но невозможно этому следовать.
«Никогда не ешь то, чего боишься»
— Вы приезжаете, встречаетесь с этими людьми, о чем вы говорите, что обсуждаете?
— Во-первых, мы общаемся в том же WeChat с помощью голосовых сообщений. Китайцы не любят писать и обычно наговаривают. Ну и минимум раз в год я приезжаю лично.
Довольно часто меня приглашают прочесть что-то вроде публичной лекции — либо для монахов, либо для местной общины буддистов или даосов. Темы скорее отвлеченно-философские — например, является ли наше тело абсолютной иллюзией, или только наше представление о теле является иллюзией.
Ну а между собой мы вспоминаем, прежде всего, о великих учителях, обсуждаем, насколько старые методы тренировок и соблюдения дисциплины приложимы к современной жизни и нужны ли мы с нашими знаниями в современном мире, есть ли в нем для нас точка опоры… Про то, что местные овощи подорожали, тоже говорим.
Алексей Маслов (слева). Фото из личного архива
Шаолиньские монахи, буддистские и даосские мастера на самом деле очень простые и никогда не изрекают тех глубокомысленных истин, которые мы слышим в фильмах про китайские боевые искусства. Типа «ин переходит в янь» или «Небо и Земля идут по одному пути». Если они и изображают этаких мудрецов, то лишь на публику. Монастырю ведь тоже надо зарабатывать, а иностранцам — выкладывать на фейсбуке дипломы с большими красными печатями, что пройдено двухдневное обучение в Шаолине. Каждый получит то, что хотел.
— Как они вас называют? Не Алексей же Александрович.
— Те, кто помоложе, называют меня Лао Ма (Старый Маслов). Лао — это почтительное обращение. Китайцы постарше называют меня сюнди (брат), показывая, что мы объединены традицией.
— А чем они вас угощают?
— Обычно это тофу – соевый творог с самыми разными травами. Есть еще «буддистское мясо». Это тот же соевый творог, но один к одному со вкусом мяса. Как они это делают, не знаю, но очень похоже на бефстроганов. Это все идет с рисом, очень сытно и вкусно.
Шаолиньский монастырь находится в центральной провинции Хэнань. Там не едят острого, зато любят жучков и маленьких змей — такая вот жесткая белковая пища. Люди лакомятся какими-то поджаренными цикадами под соусом, но я не любитель. У меня простое правило: никогда не есть то, чего ты боишься. За всю свою жизнь в Китае, я ни разу ничем не отравился, даже живот не болел.
— У вас есть там свое жилье — или вы останавливаетесь в гостинице?
— Послушник традиционно не должен был иметь постоянного жилья, по крайней мере, в Китае. Я останавливаюсь в небольшом гостевом доме при монастыре, там же и общаюсь. Сам монастырь, как уже говорил, уже стал местом развлечений, многие нормы там просто нарушаются. Например, нельзя брать деньги за обучение. И вообще, старое правило гласит, что нельзя обладать ничем сверх того, что умещается в твоей монашеской сумке. Не иметь больше двух комплектов белья на смену и так далее.
Монах не имеет права вести разговоры с посвященными по поводу внутренних традиций. Поэтому обычная жизнь таких людей очень тихая и скромная, она абсолютно не публичная.
Также нельзя демонстрировать непосвященным свое искусство. Поэтому рекламные ролики в интернете, как кто-то разбивает головой камни, воспринимаются как нечто дикое.
«Не надо раньше времени считать себя святым»
— В чем состоит шаолиньское искусство? Боюсь, я, как и любой европеец, видела только эрзац. Ушу преподают в любой детской спортивной секции.
— Главная задача — очистить свое сознание, чтобы оно не влияло на субъективное восприятие мира. Сознание все время замутняется, потому что мир нам подбрасывает целый ряд искушений — речами, деньгами, пищей. Человек в обычном состоянии никогда не сможет отличить иллюзию от правды. Поэтому жизнь — это вечная иллюзия. Чтобы эту иллюзию устранить, надо успокоить сознание.
Алексей Маслов. Фото из личного архива
Самый простой метод — медитация, дыхательная практика. Так называемые боевые искусства существуют не для того, чтобы кого-то бить. Это один из десятка методов укрепления тела, чтобы оно могло преодолеть боль и не мешало нам пребывать в невозмутимом состоянии духа.
У медитации есть определенные этапы, нельзя пытаться преодолеть весь путь сразу, иначе можно сильно себе навредить. Некоторые из тех, кто занимается йогой, становятся заторможенными, неадекватными, хотя сама по себе йога — система хорошая, но бывают искажения. Вот поэтому нужен учитель, который подскажет, можно ли тебе переходить к следующей фазе упражнений. И никакие книги здесь, конечно, не помогут.
— Были моменты, когда вы говорили себе: «Что я вообще здесь делаю»?
— Нет, но бывало неуютно. Когда я начинал жить в деревне, в провинции в Хэнань, выяснилось, что главная проблема — холод. Там нет больших морозов, но ничего не отапливается. И когда ты месяцами живешь при температуре 5—6 градусов ниже нуля, вдруг оказывается, что твое сознание не такое спокойное, как хотелось бы. И надо как-то с этим бороться.
Я просыпался каждые два-три часа и тренировался с помощью специальных каменных гантелей. Все считали, что я ревностный ученик, тренируюсь даже по ночам, а на самом деле мне было просто холодно. Потом вдруг организм адаптировался — и все прошло.
Еще одна сложность связана с собственной медитативной практикой. Сидишь несколько часов, ноги затекли – и ты перестаешь понимать, ради чего все это. Потом потихоньку начинаешь отключать свое сознание от боли и по-настоящему медитировать. В какой-то момент я начинал видеть себя как бы со стороны в разных ракурсах — сверху, снизу. Это сначала очень нравится, но подобные галлюцинации разрушают сознание. Дается много советов, как их избежать.
— Наверное, это общая опасность разных духовных практик, связанных с умерщвлением плоти. Начинаются видения, и ты не можешь гарантировать, так сказать, чистоту их источника.
— Да-да, это то, что называется «впасть в прелесть». У христианина и у буддиста искушения одни и те же. Самое опасное — полностью отключиться от своего физического тела, потому что каких бы высот в медитации ты ни достиг, ты все равно остаешься человеком. Не надо считать себя святым раньше, чем ты им станешь. А скорее всего, ты никогда им не станешь.
— Как вы живете в Москве? Ваши духовные навыки вам помогают в научной и преподавательской работе?
— Только они и помогают. Быть монахом в горах, где нет соблазнов, очень просто. А здесь — другая жизнь. Ты в ней участвуешь, но твое сознание все равно должно оставаться незамутненным. Если это не удается, то весь опыт, который ты приобрел, ничего не стоит, ты потратил время зря.
Может быть, я скажу странную вещь: не надо жить в монастырях и пытаться воспроизвести идеалы монашеской жизни сегодня. Ведь все, чему ты обучился, нужно на самом деле не тебе. Ты уже очистился — так помоги теперь другим, сделай что-то полезное. В буддизме есть понятие «дана», родственное слову «дар». Дана есть дарение знания. Ты получил знание и должен поделиться им.
— Не только в буддизме. В Евангелии сказано, что не должно прятать свечу под сосуд.
— Да-да, именно так.
— Вам когда-нибудь приходилось в Москве носить буддийскую одежду?
— Ой нет, зачем этот маскарад. Никого не хочу обидеть, но на холодной московской улице кришнаит все-таки выглядит неуместно. Когда вы зимой ходите в одежде, предназначенной для южного индийского климата, — это не менее странно, чем носить в монастыре белую рубашку с галстуком. Все нужно к месту. Дзен-буддизм учит естественности жизни. А естественность – это в том числе быть таким, каким тебя ожидают увидеть.