«Школа — не самое счастливое время в жизни». Учитель Римма Раппопорт — о ЕГЭ и детских травмах

1 Сен

Подписывайтесь на наш подкаст:

«ЕГЭ берется не творческим началом, а усидчивостью»

— Вы из поколения учителей, которые сами после школы сдавали ЕГЭ. Русский вы написали не очень из-за пьяного соседа. Как было дело? 

— Сосед терроризировал нас все мое детство. Было спокойное время, когда он сидел в тюрьме, но потом вернулся и продолжил. Денег он хотел. Это довольно забавно, потому что он искал их не там, где они были. И полночи перед экзаменом он, как обычно, звонил в дверь, я не выспалась совершенно. Ну и нервничала сильно. 

Удивительно, что это не помешало мне с тестом, я как-то на нем сосредоточилась. Поэтому я детям всегда говорю, что надо лечь спать перед экзаменом и не вымучивать последнее. 

Римма Раппопорт

Я бы не списывала все на пьяного соседа. В сочинении я сама что-нибудь придумала, но совершенно не помню что. Кажется, я приводила какой-то аргумент из Лермонтова, а может быть, еще из Кундеры, и тогда это могло вообще не засчитаться.

— Если сравнивать ЕГЭ тогда и сейчас, что изменилось? 

— Я сдавала в 2008 году. ЕГЭ и тогда был шаблоном, но этот шаблон был еще не таким выработанным. Мы знали, что сочинение надо писать по определенной схеме: тема, проблема, позиция автора, комментарий (тогда был очень простой), два аргумента и вывод. При этом я не помню, чтобы были списки готовых аргументов. Мы писали от себя, я точно аргументы полностью формулировала сама. Сейчас некоторые тоже пишут сами, но можно выучить заранее аргументы на все темы. 

Пару лет назад уже можно было не думать, в каком произведении я это встречу, что из того, что я читал, соответствует. Можно было просто прочитать список аргументов, а не сами произведения. Сейчас уже вообще не нужно думать над литературным аргументом — его отменили.

— Хватает ли объективно школьной программы по русскому, чтобы сдать ЕГЭ на 100 баллов? 

— Всю программу мы проходим до 9-го класса включительно. 10–11-й классы — это уже повторение и воскрешение. Но программа так устроена, что мы, например, синтаксис начинаем изучать в 8-м классе, а до этого как будто его не было. В 8–9-м мы изучаем только синтаксис, а орфография там как бы между делом. Разумеется, дети кучу правил забывают за это время.

То есть сказать, что какие-то темы не проходятся, — это неправда. Другой вопрос, что в 10–11-м часов не очень много, а учитель на класс один. Но ребенку, который в состоянии взять ответственность за учебу на себя, школы хватит. 

ЕГЭ берется не творческим началом, а в том числе одним известным местом. Если человек в состоянии справиться с этим местом, его усадить — он может учиться и сдать.

Как учить русский язык, если ненавидишь зубрить правила 

— В каком классе идеально начать готовиться и можно ли наверстать в 11-м, если только «жи-ши» и «ан-ян» помнишь?

— «Ан-ян», между прочим, уже успех. Я считаю, что реально подготовиться за два года. Ребенка, который более-менее прилично пишет, натаскать на сочинение и тесты можно. Человек может писать «ан-ян» правильно, но правило не знать. А может знать, но писать неправильно. И вот от этого надо танцевать. Если большие проблемы с орфографией, тоже можно натаскать. Но сможет ли он на практике сочинение написать, это большой вопрос. 

— «У меня плохо с русским, потому что там надо зубрить правила, а я зубрить не люблю», — частая жалоба. Как избежать зубрежки?

— Где-то не получится избежать, все равно придется запоминать.

Не всегда это удается, не всегда я сама это вижу. Я стараюсь уходить везде, где можно, от понятия «словарное слово», смотреть, как раньше это слово разбиралось по составу.

Например, ужасно у всех идут производные предлоги — «в течение», «в продолжение» и так далее. Но если подойти к этому не так, что надо запомнить и все, а посмотреть, что предлог образовался от непроизводного предлога с существительным, которое зависло в определенном падеже, будет гораздо проще. Если мы говорим о предлогах как о сферическом коне в вакууме, которого надо писать только так и никак иначе, то, конечно, это не запоминается. 

— Вы верите в природную грамотность и языковое чутье? 

— Я верю в языковое чутье, но история с природной грамотностью мне кажется липовой. Есть такая блогерка Алина Фаркаш. У нее был смешной пост о том, что если есть врожденная грамотность, то до реформы орфографии люди рождались с одной грамотностью, а после — с другой. Ударение при нашей жизни может измениться, правописание. Я не очень верю, что люди это чувствуют.

Или, например, не бывает интуитивных запятых. Как только мы выходим на более сложный уровень синтаксиса, вам ничего не поможет, кроме знания правил и Розенталя. Но есть те, кто более грамотен и кто менее изначально, не знаю, с чем это связано помимо чтения: я видела и много читающих, которые пишут абсолютно безграмотно, и наоборот.

— А когда ваши ученики пытаются выезжать на чутье и правила не учат, что с такими делаете? 

— Если человек хорошо пишет, формально я ничего не могу сделать. У меня нет убеждения, что один ученик должен хорошо писать все: разные люди сильны в разных жанрах. У меня есть дети, которые грамотно напишут диктант, но не напишут тест, потому что правил не знают. Есть дети, которые пишут неграмотно, а выучить правила могут, они тест хорошо напишут. 

Поэтому лучше всего комбинированная работа — кусок диктанта и кусок тестовый. Я противная, всегда говорю: «Объясни, почему это так».

И в этом смысле мне важно, чтобы человек мог объяснить.

— Как сдавали ЕГЭ ваши ученики? 

— У меня давно не было 11-го класса, в основном 7–9-е. Но в этом году будет 10-й, мне предстоит заново в это погружаться. Пока они очень хорошо сдали ОГЭ. Не знаю, много ли там моей заслуги, но ребята молодцы.

Моя самая важная история была, когда я ушла в декрет и оставила себе одного ученика. Я никогда не беру на репетиторство своих учеников и вообще ненавижу это. Но когда-то еще брала. 

У этого ученика был «тройбан» — знаете, как диагноз. Он очень плохо, неграмотно писал, но я в него поверила — не столько в его грамотность, сколько просто поддержала, и это дало толчок. Он очень старался, у него были четверки в четверти, может, даже в году. По литературе он тоже начал читать, ЕГЭ прилично сдал — под 80. Он стал большим молодцом сам, ему для этого много было не нужно.

Недавно в соцсети коллеги обсуждали, что есть учителя, нацеленные на результат, а есть нацеленные на процесс. Мне стыдно об этом говорить, но я больше про процесс, чем про результат. Не в смысле, что я не могу выдать, чтобы у меня дети замечательно написали. Я понимаю, что это сопутствующая задача, но она очень скучная.

«У мальчика была моя фотография, в которую он кидал дротики»

— Вы преподаете в физико-математическом лицее. Как ведете себя, когда ребенок говорит, что он технарь и «ваши русский с литературой мне не нужны»?

— Во-первых, они все равно нормальные дети. Они, конечно, необычные у нас, умные очень. Я стараюсь посмотреть, что им интересно. У каждого ребенка есть поле культурных ориентаций (это не мое соображение, а диссертация моего папы). И вся школьная литература, которая не очень интересна, она находится на периферии, а в центре — что-то свое, часто связанное с массовой культурой, в чем я не вижу ничего плохого. 

И наша задача — показать им связь. Я предлагаю анализировать произведения через призму каких-нибудь мультиков, фильмов, более актуальных для них книжек. С учетом того, что я валенок в математике, стараюсь вытаскивать из воспоминаний, как рисуется какой-нибудь график, таблица, использовать математические метафоры.

Много творческих заданий, детям-технарям их часто не хватает — некоторым тоже хочется гуманитарного тепла. 

Потом стараюсь их обаять по-человечески, что скрывать. Мне важно им нравиться, быть не противным человеком. И когда дети чувствуют, что они тебе интересны, ты тоже становишься им интересен. Не поголовно, но так работает.

— «Мне не нравятся послушные дети», — писали вы в своей книге. Почему? Неожиданно такое читать у педагога. 

— Я не люблю бессмысленно непослушных детей, если ребенок только непослушный и все. Сказать, что мой идеал — это ребенок, который ненавидит русский и литературу и не может усидеть на месте, нельзя. 

Но ребенок, который просто пришел за своей пятеркой и будет соглашаться со всем, что я говорю, слушать меня внимательно, записывать, а потом воспроизводить то, что я сказала, мне гораздо менее интересен, чем тот, который будет со мной спорить, смело высказывать свое мнение и интерпретировать текст. Это немножко вызов — когда ребенок не слушается, а ты к нему пробиваешься, вы находите общий язык. 

— Расскажите, как это у вас бывает. Педагогическое фиаско случалось?

— Да, конечно. Не хочу рассказывать про детей, которых учу сейчас. Мне кажется, это не очень тактично. Попытаюсь вспомнить. 

Были дети, которые не сдавали буквально до конца свои работы, и я им чуть ли не до последнего звонка не ставила тройки. Может быть, сейчас я бы поступила иначе. Но тогда меня возмутило, что они уйдут с ощущением, что можно ничего не делать и учитель будет вынужден поставить три. Я помотала им нервы — не знаю, правильно или нет. Потом рассказали, что у одного мальчика была распечатка моей фотографии, в которую он кидал дротики.

Есть дети совершенно не про мой предмет, и мне не очень интересно их учить, но они чудесные люди. У меня был ученик, с которым на уроках невозможно было — ну просто он не мог себя сдерживать никак и ни в чем. Но на переменах — душевнейший человек, и сейчас, если встречаемся где-нибудь, я ему всегда рада.

Чаще у меня хорошие отношения с детьми. Я отчасти верю, что наша работа — это отложенный результат.

А школьных травм очень много, как и хороших воспоминаний. Не важно, 40, 50 лет тебе — оно как по щелчку включается. И говорить, что я потерпела тотальную неудачу как педагог или что я такая молодец, — неправильно. Я могла повлиять как в плохую сторону, так и в хорошую, не зная об этом. 

— А в обратную сторону — влияние учеников на себе вы чувствуете?

— Они меня очень многому учат, как ни банально звучит. Я не королева коммуникации, у меня бывают большие сложности, но мне очень легко общаться с детьми. Я не люблю, когда дети желают мне терпения и сил, чтобы терпеть их, как будто я сильно мучаюсь. 

Но они учат не то что терпению — они учат откладывать негативную реакцию. Я ведь могу разозлиться или сделать вывод сразу, а могу остановиться. Что если выйти из этого автоматизма реакции и подождать? Может быть, ты все неправильно понял и неправильно подумал? 

— Отложенная реакция — она с чем связана? Сдержать себя и не наорать?

— Я вообще не ору. Я учусь с детьми говорить «я-высказываниями». У меня это никак не получается с мужем и родителями, а с детьми в школе я стараюсь назвать эмоцию и сказать, что меня не устраивает.

Чаще всего это связано с дисциплиной, да. Вместо «Петров, хватит щелкать ручкой, ты меня бесишь, сейчас выгоню из класса» надо сказать: «Друзья, меня раздражает, когда щелкают ручкой. Я бы хотела, чтобы в классе было потише и не было посторонних звуков, они меня отвлекают». То есть мы вместо того, чтобы обвинить ученика в том, что он гад последний, называем свою эмоцию и какие-то обстоятельства. Но это не значит, что я никогда не взрываюсь.

«Вместо имени могли сказать “еврей”»

— А каким ребенком были вы?

— Очень впечатлительным. Если учительница чуть повышала голос на ребенка, который сидел в другом ряду, я думала, что мне конец. И так часто бывает сейчас. Я просто умираю, если на меня повышают голос. 

Я была неловкой в общении, не понимала, как про это сказать, но при этом была болтливой. Поначалу была вполне себе электровеником. Потом физическая активность ушла, а ощущение электровеника осталось. У меня проблема с торможением ужасная. Знаете, уже надо сесть дома и отдохнуть, а я еду на какую-то вечеринку. 

Важно было, что обо мне подумают. Очень хотелось быть главной, классной.

Я была катастрофическим подростком — просто страшной язвой. Хорошистка-отличница, ну и зубрила отчасти. Где-то брала умом, а где-то усидчивостью.

И при этом я могла быть оторвой и делать не очень приличные вещи. Не то чтобы делаю неприличные вещи сейчас — все-таки обязывает статус учителя и внимание общества к тому, каким учитель должен быть. Я 500 раз подумаю, можно ли выложить фото с пляжа. Но во мне всегда сочетались и до сих пор сочетаются заучка и оторва.

— Вы время от времени жалуетесь на антисемитские комментарии в соцсетях. В жизни вы с таким сталкивались?

— Да, конечно. В моей последней школе один мальчик говорил: «Евреям слово не давали». Я пришла из еврейской школы и громко об этом заявляла. Вся моя подростковая жизнь, все занятия, кружки — это Еврейский центр. Я этого совершенно не скрывала и получала ответ, меня подтравливали, вместо имени могли сказать «еврей».

Сосед, с которого мы начинали, всегда звонил нам в дверь со словами, что мы богатые евреи. У меня папа учитель, он работал в то время на ставке 40 часов, и никаких особых денег у нас не было. 

Когда я последний раз была на встрече выпускников в школе, услышала такую муть, что больше никогда на эти встречи не ходила. 

Я привыкла, что в мире, который выстраиваю вокруг себя, такого нет. Но иногда на перемене слышу от детей: «Что ты как еврей?» Во всех школах, где я работала, это было. 

— Вы на такое как реагируете?

— Это всегда неприятно. Мне было сложно писать про это в блоге, я понимала, что словлю. Если ты начинаешь об этом высказываться, ты сразу становишься неудобным. Я решила, что у меня есть возможность высказаться в блоге, и это будет хорошо: кто-то увидит поддержку, кто-то задумается.

У меня есть подписчики, которые начинают отсылать к Торе и говорить, что евреи очень много выпендриваются и считают себя богоизбранным народом. Я прошла разные периоды отношения к религии, себя в принципе отношу к иудаизму. У меня были периоды, когда я что-то соблюдала, у меня была религиозная свадьба, но сейчас я не соблюдающий человек и, если честно, не очень-то верующий. И доказывать мне, что раз в Библии вот так написано, значит, вы так думаете, — забавный уровень критического мышления.

Когда я писала на «Меле», мне тоже неоднократно писали о том, что меня сожгли бы в Германии. «Езжай в свой Израиль!» — это, конечно, наше все. Но есть еще одна важная вещь. Это я уже училась в еврейской школе довольно открыто. А мои родители — это люди, которые еще страдали от пятого пункта (пятый пункт — выражение, означающее указание в документах национальности как факта принадлежности к определенной этнической общности. — Примеч. ред.). 

И поэтому у нас всегда был такой условный шепот, что не надо про это говорить. 

В детстве меня однажды спросили: «Ты еврейка?» Я сказала «нет» и убежала. Потом было стыдно. Не хочу, чтобы ребенок оказался в такой ситуации.

«Почему мой ребенок должен есть в туалете?» 

— Вы ведете очень активную жизнь, часто пишете о своих нескольких работах, командировках. Как это сочетается с материнством? 

— Нормально сочетается. Это привилегия в нашем обществе, но у моего ребенка хороший папа, по совместительству мой муж. И у меня нет никакой проблемы с тем, что я куда-то уезжаю и некому оставить ребенка.

Сейчас мы втроем ездили в «Сириус», и это классно, что ребенок может погружаться в мою жизнь и не только. Так что где можно — беру с собой, где нельзя — ничего, есть масса любящих родственников, есть папа. И, мне кажется, нет более ущербной формулировки, чем «папа помогает». У нас папа не помогает, а участвует. 

Ощущения брошенности у нее точно нет, а ощущение любви вполне себе есть. Многие психологи пишут про те заветные 20–40 минут, которые вы вместе с ребенком проводите насыщенно. У нас за день точно набирается какое-то количество такого времени. Есть, например, только наши дни, когда мы вдвоем куда-то ходим, ездим. Мне кажется, она не очень со мной страдает. 

— Мне запомнилась история о том, как вы стеснялись кормить грудью на улице и как однажды на площади рядом с вокзалом все равно пришлось это сделать, потому что ребенок устроил концерт. А в каких еще ситуациях приходилось бороться со стыдом?

— Я сейчас жалею, что так было. Про то же кормление грудью я теперь думаю: «Почему я, сидя в каком-то кафе, кормила грудью в туалете? Господи, почему мой ребенок должен есть в туалете?» 

Самая жесткая история — когда Лии года полтора-два было. Она устраивала истерики, а мне все равно надо было куда-то ехать, с кем-то встречаться — я не могу жить только дома с ребенком. И однажды на станции метро «Технологический институт» у нее была истерика, она, сидя в коляске, взялась двумя руками за дверь — и, пока я пыталась ее отодрать, за нами выстроилась очередь. Были истерики в торговых центрах, когда она ложилась на пол, лежала и рыдала, например, на входе.

Однажды было очень сложно. Не буду объяснять, что именно произошло, это должна быть секретная семейная информация, но Лия поступила нехорошо. Это тяжелый вызов, когда, с одной стороны, ты должен ребенку показать, что ты его не разлюбил за плохое действие, а с другой — объяснить, что есть поведение, которое причиняет боль и переживание. И для меня это ценный опыт — одновременно понимать, что можешь быть убит тем, что твой ребенок сделал, но при этом не переставать его любить и поддерживать. 

— Как у вас это получилось?

— Как со школьниками — объяснить, что ты не любишь какое-то действие, а не самого ребенка. Но мы прошли все эти этапы. Было время, когда я писала: «Психологи, что делать? Меня ребенок бьет!» 

Лии было два года, и каждый вечер, когда мы ложились спать, она садилась рядом и начинала дубасить меня по голове. И тут да, ты справляешься с тем, чтобы не дать сдачи, не быть резкой, пытаешься планомерно отводить руку, отсиживаться, показывать, что тебе это не нравится. Зато много терпения. 

— У вашей дочери в восемь месяцев была операция, у нее врожденный порок сердца. Как вы справлялись?

— Не буду никого обманывать, никак не справлялась. Рыдала каждый день восемь месяцев до операции и потом еще какое-то время. Не знаю, была ли у меня послеродовая депрессия. Мне кажется, нет, но первый год я провела в эмоциональном состоянии ниже плинтуса. Я была в абсолютном ужасе. Наверное, хорошо, что я кормила грудью и не могла пить спиртное — не исключаю, что начала бы.

Тебе весь мир говорит в этот момент: «Соберись, у тебя ребенок, тебе надо за ним следить». Все врачи говорят в больнице: «Мамочка, вы что? Соберитесь!» И все, что надо прорыдать, остается замороженным, а потом взрывается. 

Уже потом, когда Лии было полтора года, я пошла к психологу, начала все это прорабатывать. Я надевала темные очки на прогулки и рыдала в любой момент, когда мне этого хотелось. И еще я писала — о том, как узнала диагноз, как мы лежали после роддома в патологии новорожденных. Такой дневник получился, очень мучительный. Но мне стало легче. Ну и стихи я про это писала — они тоже помогали. 

— Как Лия вас изменила?

— Я думаю, очень сильно. У меня ощущение, что она лучшая версия меня. Я ее правда много люблю, стараюсь придерживаться гуманистических принципов воспитания, и это дает хорошие плоды. Мне в комментариях пишут, что я заблуждаюсь, потому что у меня только один ребенок, которому семь лет, и рано делать выводы.

Но мне кажется, что человек растет в здоровой атмосфере, если к семи годам умеет сказать, что он чувствует, умеет с нами спорить. Я восхищаюсь тем, как у нее с личными границами. У меня самой плохо, но я чудом научила им ребенка. 

— Это как проявляется?

— Это про то, когда я перегибаю палку и залезаю куда не надо. Мы очень смеялись, но у Лии в три года была коронная фраза: «Мне нужен выбор». И он ей до сих пор нужен: «Предложите мне».

Или в какой-то момент она сказала: «Все, не читайте мне больше никогда. И сами выкиньте книги». Она смогла озвучить свое недовольство, когда ей неприятно. И ты в этот момент понимаешь, что нужно остановиться.

Еще она меня научила выбирать слова. Но главное — она открыла во мне какой-то, немножко животный, ресурс любви, которую я никогда не переживала. Это самое удивительное, что может быть. Столько любви, столько восхищения — оттого, что просто, не знаю, смотришь на нос человека…

— Как вы стали смотреть на детей, которых учите, после того, как появился собственный ребенок? 

— Я стала понимать, что, как бы дети ужасно себя ни вели, урок длится всего 45 минут (смеется). Одно дело, когда у тебя постоянный ребенок и ты не убежишь, а здесь ты через 45 минут уйдешь домой. Но я терпимее стала, мягче. И еще стала понимать, что это тоже чьи-то дети, начала лучше видеть по ученикам, как с ними общаются родители.

«Задача учителя — продолжать учить детей базовым ценностям»

— Вы пишете стихи. Что для вас собственная поэзия?

— Одна из важных частей моей идентичности, но я всегда очень аккуратно к этому отношусь, поскольку у меня комплекс самозванца и я не из тех людей, кто начнет без запроса читать свои стихи. 

Наверное, это способ освоения и переживания реальности, с одной стороны. А с другой — способ пережить и выплюнуть. Дети любят говорить: «Он написал это, чтобы показать нам…» А я говорю: «Поэт пишет, потому что у него чешется. Он не может не писать». Кроме того, я в принципе довольно мрачный человек. И поскольку в жизни я свою мрачную тетку не очень часто вывожу погулять, я вывожу ее в своих стихах. 

— Ваше недавнее стихотворение — о том, как вы с подругой, которая эмигрирует, разбираете ее библиотеку: «Теперь моя дочь // Будет читать книги ее дочери». Какими для вас были последние полгода?

— Тяжелыми. Много переживаний. Много сочувствия разным людям. Много переосмысления того, как мы общаемся с детьми. Мне кажется, сейчас большая задача учителя в том, чтобы продолжать учить детей — и учить не своему взгляду на конкретное время, каким бы он ни был, а базовым ценностям и предмету.

Меня интересует взаимодействие с детьми исключительно в поле гуманистических ценностей. Это значит, что я в них вижу людей и что мы можем по-человечески общаться. Мы вместе читаем тексты и в них разбираемся, что-то ищем. Ценность критического мышления не очень традиционна, но для меня она высока. Мне кажется, это особенно важно — независимо от того, что происходит.

Фото: Лариса Ширман