Начало войны я встретила в пионерском лагере, в Сиверской. Мне было одиннадцать лет, закончила третий класс. День 22 июня был для меня особенным днем, очень радостным – впервые доверили оформить календарь в нашем пионерском лагере. Каждый день дату календаря — число месяц, год, выкладывали на земле из разного природного материала: красивых камешков, мха и цветов. Доверяли это ответственное дело только старшим. Но так как мой день рождения приходился на июнь, 18 число, мне разрешили это сделать.
Было раннее утро, воскресенье, родительский день, и я с нетерпением ждала папу и маму. Справилась я с поручением прекрасно – большая цифра 22 была выложена из белых камешков, вокруг цветы – все это так и сверкало в лучах летнего солнца. Было хорошо на душе, я предвкушала, как все порадуются, увидев мою работу. Но родители приехали невеселые, с тревожной вестью о войне.
 |
| С родителями и братом. Петродворец. 1935 год. |
Обычно, когда все дети просыпались, в лагере звучала песня «Нас утро встречает прохладой…» или еще какая-нибудь пионерская, веселая. А в этот день никакой песни не было, трубач протрубил подъем, и появились наши родители. Взрослые приехали рано-рано, никогда такого не было, и у всех на устах было одно слово: «Война!». Все забегали, стали собираться, быстренько разобрали детей, было уже не до завтрака и не до праздника, каким обычно был родительский день. И тут случилось самое страшное для меня – все бежали наискосок, прямо через эту красивую клумбу с календарем, и в спешке, конечно, растоптали всю эту красоту, мою работу, которую я так кропотливо и заботливо оформляла. Поэтому тогда известие о войне я почти не восприняла, настолько было сильным это впечатление от разрушенной, растоптанной, созданной тобою красоты. Было много обиды, много слез. Мама пыталась меня успокоить, привести в чувство. Она говорила: «Враги сейчас вот также топчут нашу землю, а ты переживаешь о календаре». В этот раз мама приехала одна. Папа вообще приезжал редко, он был военным. Потом мама объяснила мне, что все мужчины, все папы ушли на фронт.
До 1937 года папа был политработником. Мы жили в доме комсостава, там же, где и Блюхер, Тухачевский. Однажды к отцу приходят и говорят: «Скажи на Тухачевского, что он враг». Он отказался. Отобрали у него партбилет, награды и лишили звания. С началом войны он ушел в народное ополчение и участвовал в боях в районе Синявинских болот.
Характер у меня изменился, я стала нервной, часто плакала, хотя до этого была веселым ребенком. В семье у меня появилось прозвище, частенько стали говорить: «Плаксита ты наша…»
Приехали домой. Там нас уже ждал мой старший брат Борис. Он недавно вернулся от бабушки Екатерины Аникеевны, у которой был на каникулах. Из Ораниенбаума, где она жила, Борис пришел пешком, а бабушка приехать не могла, она в это время работала в воинской части агрономом на подсобном огороде.
И началась у нас совсем другая жизнь.
Время шло, и вскоре все мы начали понимать, что война – это не игра, и не так скоро она кончится, как этого всем хотелось.
Мама работала в ведомстве Октябрьской железной дороги, которое располагалось на Думской улице. Жили мы на Петроградской стороне, но на работу мама всегда ходила пешком, а во время войны тем более приходилось, так как транспорт не работал.
Мама была настоящей патриоткой, она сознательно осталась в Ленинграде, хотя на работе ей предлагали эвакуироваться, для служащих был выделен целый состав. Она говорила мне: «Мы должны защищать Ленинград, и именно такие Плакситы, как ты. Мы здесь родились, здесь и пригодимся».
И вот мама уходила на работу, брат поступил в ремесленное училище. А во время обстрелов он тушил зажигалки, часто приходил домой с обожженными руками.
Стало очень голодно, даже в самом начале блокады. До начала войны мама уборку генеральную делала, пересмотрели все продукты, и многое мы отдали дворнику кормить лошадей. Поэтому съестных припасов у нас было немного.
Мы с братом получали иждивенческие продуктовые карточки, и только мама – карточку служащей. Стали придумывать, что бы нам такое сделать, чтобы хлеба хватило на весь день. Выбрали меня, как эконома. Я делила хлеб на кусочки, все это подсушивали на буржуйке, которую брат принес однажды из училища, там эти маленькие печечки делали, труба такой печурки выходила в форточку. Топили буржуйку книгами и рамами от картин. Помню, что старые книги горели лучше новых, дубовые рамы от картин горели дольше книг.
У нас в семье строго-настрого запрещалось говорить о еде, и чаще всего я молча плакала при воспоминании о съестном. И все же мне было легче справляться с голодом, потому что до войны я была малоежкой. Именно поэтому в нашей семье мне доверили распределение хлеба. И вообще я была в семье самая маленькая, самая слабая и самая болезненная. Помощи физической от меня было мало – что-то я могла подать, что-то подержать, например, когда затемнение делали или заклеивали окна крест-накрест бумажными полосками, чтобы при взрывах не вылетели стекла.
Обнаружили мы у себя довоенную аптечку, и тут мама поняла, что не нужно использовать глицерин, вазелин и рыбий жир как лекарство, а что все это пойдет в пищу, ведь на этом можно было жарить нашу скудную еду. Давали нам и крупу по карточкам. Как-то выдали пшено в двойном количестве. Когда наши войска отступали, большую часть пшена подожгли, но не все, оставшуюся часть только успели облить керосином. Вот это пшено нам и выдали. Этот керосиновый запах потом еще долгие годы меня преследовал. Как только пшенку увижу, то чудится, что она пахнет керосином. Потом, когда горели Бадаевские склады, и мама с братом были в силах, они туда сходили пешком с двумя бидончиками и принесли какую-то грязно-коричневую массу. Мы ее процеживали через ткань и варили. Получался довольно вкусный сироп, если так его можно было назвать.
Потом мы нашли отцовские комсоставские сапоги, портупею, кобуру. Все это очень долго отмачивалось, 2-3 дня, важно было найти, в чем отмочить. А потом мы все это резали особыми ножами, при помощи которых в мирное время брат конструировал планеры в авиамодельном кружке. Резали на дорогой мебели, дубовой, так как она была крепкой, на маленькие такие, как лапша, пластики. И потом это долго-долго варили, разводили столярный клей, кое-что из аптечки туда добавляли, какие-нибудь составы, чтобы получился вкусный студень, в общем, все были заняты приготовлением этого прекрасного блюда. Варили суп и из воблы, ее выдавали Борису в ремесленном училище. Было еще что-то горячее из повидла, джема. Еще нам давали по карточкам меланж – битые сырые яйца в банках. Вот это было удивительное лакомство.
Ходили на рынок менять вещи на продукты. Тогда за плитку дуранды на рынке отдавали сапоги…
Время так быстро летело, но с другой стороны, и на обдумывание нашего положения его хватало. Все слушали радио, репродуктор. Называли его «тарелка». Слушали новости с фронта. Было отступление, фашисты наступали. И если хоть где-то немножко наши позиции удерживались, то мы это отмечали, как большой праздник.
Чем утешались дети? Борис, я, и соседский мальчик Леша слушали по радио рассказы и сказки. Была такая актриса, комментатор Мария Петрова. Она изумительно читала, ее голос я помню до сих пор. Такой дикции, такого чудного голоса, даже уже став взрослой, я не слышала ни у кого, так она красиво читала. А ведь было такое тяжелое время. Ведь она тоже голодала вместе со всеми. Больше всего запомнились сказки, конечно. А вот над чем я рыдала, так это над повестью «Дети подземелья» В.Г. Короленко. Я готова была слушать радио каждый день, как только оно заговорит.
Этот голос Марии Петровой я слушала и после войны. Мы с дочкой попали во Дворец молодежи на Петроградской стороне, где проходил вечер встречи. Она читала, рассказывала. После стольких прожитых лет было очень приятно вновь слышать ее голос, увидеть ее – она осталась такой, какой сохранилась в нашей памяти, — исключительно добрый, обаятельный человек, ничего не утратила, и мы всегда вспоминаем о ней с большой благодарностью…
Пришло несколько писем от отца. А нам писать было нечем и не на чем, вся бумага шла на растопку. Мало было сводок – их разбирали, перечитывали. Газеты быстро кончались.
Потихонечку люди стали в доме умирать. Умирали тихо – вдруг человек не появляется, а когда приходили навестить, его уже надо было зашивать в простыню или какое-нибудь одеяло легкое. А потом и одеял не стало, потому что при бомбежке у нас выбило стекла со стороны Кронверкской улицы ударной волной, и поэтому одеяла прибивали к окну, чтобы потеплее было.
Потом не стало воды. Всем приходилось ходить за водой на Кронверкский проток, через парк Ленина. Черпали кружкой, к которой была прикреплена цепочка, веревка не годилась, с ней было очень трудно зачерпнуть воды. А когда выпал снег, его в парке набирали в тряпичные мешочки, приходили домой и растапливали.
На фронт призывали мальчиков старших классов. Борис Васильев, наш сосед, и его одноклассники ушли на фронт и не вернулись. Погибли под Ораниенбаумом, там был такой пятачок, где погибло очень много молодежи.
Наши соседи, семья Васильевых, она была самая многочисленная – один за другим, все умерли. Константина Назаровича я увидела мертвым во дворе, когда ходила за водой. Он работал на «Ленфильме», и когда уже не мог работать, все равно туда ходил по инерции. И вот не дошел до дома, умер по дороге. Я посмотрела и увидела, что у него были обрезаны щеки. Это произвело на меня такое страшное впечатление, что я не только за водой, вообще из дома выходить боялась.
Всех умерших потом отвозили на саночках к Госнардому.
В нашу квартиру стали спускаться жить люди с верхних этажей, потому что там наверху было очень холодно, и спускаться за водой было тяжело.
К нам приехала тетя из поселка Лебяжье. Она пожила недолго, выяснилось, что у нее не оказалось карточек, мы вначале думали, или их украли, или она где-то выронила. Стало еще меньше у нас продуктов, ведь надо было делиться. А потом мы эти карточки нашли, они завалились за подкладку пальто, но было уже поздно.
Отец в это время попал в госпиталь, его контузило и ранило в ногу. Он прислал нам подарок – мыло и бутылочку растительного масла. Радость была необыкновенная.
Тетя, не понимая, что делала, выпила эту бутылочку масла. Вскоре она умерла. Пролежала она у нас дома неделю. Мама, зашивая тело в простыню, заразилась трупным ядом. Ей стало плохо, она перестала ходить. Мне удалось выменять редкое в то время лекарство, я маме дала, но оно уже не помогло. Камфара рубини – оно и сейчас продается, это изумительное средство от любых микробов.
Заболел Борис. Его забрали, сказали, что в детский приемник, а через три дня нам сообщили, что он умер. А как сообщили, телефона же не было, просто пришли домой и сказали, что мальчик умер. Очевидно, свезли его к тому же Госнардому, похоронили в братской могиле.
Мама еще была жива, но я ничего не сказала ей о Борисе. Думала, что хоть она и понимает – незачем…
Мама умерла. Я осталась одна. Пришла соседка, Ольга Васильевна Сирота, сказала: «Я тебя не покину и тебе помогу».
Мы карточки мамины отдали за гроб, и чтобы ее помогли уложить. Ольга Васильевна взяла у дворников тачку, на ней мы повезли маму хоронить на Серафимовское кладбище. Вышли мы из дома рано утром, а дошли до кладбища, уже смеркаться стало, шли медленно, не было сил… Там у нас потребовали документы, а мы забыли их дома. Пришлось Ольге Васильевне возвращаться пешком домой, а меня она оставила в сторожке. Здесь мне предложили котлету. Я говорю: «Я мяса не ем», а какое там «не ем», ведь голодная, но очень боюсь, что это за мясо такое – вспомнила Константина Назарыча. Но сторож меня успокоил: «Ты не бойся, там конь лежит, умер, мясо это – конина». И он угостил меня котлетой и еще кусочком хлеба.
Ольга Васильевна пришла уже поздно вечером, отдала документы, нам назначили участок, где хоронить маму. Помогли опустить гроб, написали табличку – Куликова Ольга Григорьевна, 1903 года рождения. А дату смерти точно не помню, это было весной, потому что мы же везли тачку на колесах…
И в дальнейшем эта соседка мне очень помогала, я ей отдала свою карточку, она мне выдавала хлеб. Очень участливая была, до конца жизни буду ее помнить. Стала я оживать, ходить, что-то еще меняла из вещей на продукты…
А потом пришел человек – собирали опять детей-сирот. Решили все же меня отправить в детприемник. Он располагался на Кировском проспекте, 5, в здании музыкальной школы. Было это 23 апреля 1942 года. Там мы прошли санобработку, подкормили нас немножко и 2 мая перевели в детдом на Кропоткинскую, 11. Была уже открыта Дорога Жизни, запомнилось, что она действовала 52 дня и была протяженностью 29 километров. Сказали нам, что отправят на Волгу. Так и случилось. Собрали нас, больше 200 человек, сначала это был детский дом №54, потом 82. Назначили нам воспитателей, учителей. Одна из них, Анна Яковлевна Харакка, до сих пор жива, ей сейчас 93 года. Изумительной доброты, очень красивая женщина, она ехала со своим ребенком, девочкой Ритой. 22 июня 1942 года посадили нас в теплушку и довезли до Ладоги. Помню с двух сторон деревья и дорогу в одну колею, никаких встречных поездов не было. И вот этот поезд то остановится, то поедет дальше, потому что в то время случались бомбежки.
Дети ехали всякие – и маленькие, и большие. Нас всех посадили и сказали: « Если бомбежка случится – держите в поле зрения маленьких». Тащить вряд ли мы бы смогли детишек сами, но рядом были сотрудники. Детей везли целый эшелон, не только наш детский дом. Много было очень маленьких. У них на одежде, на пальтишках было все подписано, кто есть кто. Часто, когда деток одевали-раздевали, вся одежда была перепутана, а сами они, конечно, не могли еще назвать себя, ведь многие могли говорить только «мама», да и то не все… Поэтому появлялись в дороге новые фамилии у детей – например, Лена Ладожская, или Дорожная, или Ленинградская. Или мимо какого-то населенного пункта проехали, такую фамилию и давали ребенку. И возраст также определяли, приблизительно. Врач осматривал и прикидывал, кому сколько лет, и таким образом некоторым детям занизили возраст. Завышенного не было ни у кого, такие мы все были истощенные и маленькие.
Мы доехали до Ладоги, там нас всех выгрузили, поезд не пострадал. И стали нас сажать на катера. Сказали тем, кто постарше, быть наверху.
Переехали озеро, а там, как говорится, увидели чудо из чудес: штабелями лежала вяленая рыба. Конечно, многие ринулись туда. Нас останавливали, ведь нельзя, мы-то этого не понимали. Ну, конечно, по рыбке все же почти каждый утащил. С тех пор я обожаю такую рыбу.
Несмотря на голод, я была не такая страшная, изможденная, как многие другие дети, у которых были одни кости и кожа. Неплохо выглядела, может быть оттого, что мало ела до войны, видимо, организм голодал, но не так уж сильно, чтобы умереть или ужасно исхудать. Ну, конечно, бледненькая была.
Отсюда сформировали еще один эшелон, и повезли нас в Куйбышевскую область. Наш детский дом приняли в селе Старая Бесовка, Малыклинского района. Приняли с удивлением, заботой, но не то чтобы с распростертыми объятиями. Там, в селе, были хорошие люди, жили дружно, татары, мордва, чуваши разных поколений, русских немножко было. Работали, в основном, в колхозе, сами жили не очень шикарно. И вдруг привозят к ним 250 детей, а кормить-то нас и некому, пришлось самим работать. И вот мы, дети, преодолевали трудности деревенской жизни.
Распределили нас в мордовскую школу по классам. Нас трое – Саня Соловьев, Аня Майорова и я, попали в один класс, пятый. Первым моим заданием было написать диктант, после длительной тренировки. Ну, ошибок, конечно, было огромное количество, одиннадцать падежей в мордовском языке. Сам язык довольно грубый. Все же я старалась учиться хорошо, тем более, что у меня был стимул – в шестом классе нам сказали, что если кто будет учиться на «отлично», и у кого есть прописка в Ленинграде, тот туда вернется, а остальные поедут в Ульяновск или еще в какие-то другие города учиться. Но я не хотела ехать в другие города, говорила: «Пусть я буду дворником, но я поеду в свой родной город». Но, в основном, я, конечно, хотела кем-то стать, вначале хотела торговать мороженым, чтобы его есть сколько угодно. А потом я хотела быть артисткой, разъезжать по городам, видеть все новое, интересное. Мне казалось, что это очень легкая специальность, выучил человек роль и пересказал, вот и все. А когда я увидела, как дети болеют, две девочки умерли у нас, захотела стать врачом.
В детском доме вместе с воспитательницей, конечно, Анной Яковлевной, она была литератором, я организовала кукольный театр. Мы шили кукол, ставили спектакли, ездили с концертами по району, зарабатывая себе на жизнь. Нас кормили, одевали, дарили подарки.
И в деревне мы, дети постарше, ходили по домам помогать: где полы помыть, где еще как-то помочь. Я прекрасно мыла полы, отскребала доски ножом, как циклей, и он становился, как желток.
Мы в обуви не ходили, ходили босиком. А одеваться как-то надо, зима на подходе, холодно. Мы распределили обязанности, на кухне Анечка Майорова, Завьялов Иван на завод устроился. А остальные на заготовках в колхозе помогали.
Бурки мы шили, какой-то нам выдали материал. И шапки-ушанки себе шили, нам раскройщица помогала, а дальше все сами, даже те, кто совсем не умел шить, и то научились.
Детдом очень хороший был, дети все хорошие, но и трудно было, приходилось самим еду добывать. А в праздники выбирали, что лучше приготовить, — заваруху или пирожки. В пирожок входила мука и столовая ложка мясной начинки. Либо заваруха с мясным фаршем, либо пирожки маленькие. Все соглашались на заваруху. Хлеб нам давали просяной, а он не режется как следует, вся буханка на крупку рассыпалась, крошилась. Мы Сталину написали письмо, что дети-ленинградцы голодают после блокады. Зачем же нас тогда вывезли, если мы попали почти в такую же обстановку? После этого прислали нам шоколада и 2 мешка крупы, которые потом давали больным.
В детском доме я попала в больницу. Вот как это было. От недостатка еды многие, в том числе и в нашей деревне, собирали гнилые колоски и ели их, а потом заболевали септической ангиной. А это заражение крови и все, человека не спасти было. Вымирали целые деревни. У нас 2/3 села умерло от этой ангины.
В больницу ехали на лошади, в санях я и тоже заболевшая, но другой болезнью, Анечка Федорова. Лошадка бежала как нашпаренная, потому что нас преследовали волки. Был слышен вой, а потом я в первый раз увидела, что волчьи глаза светятся в темноте, как фонарики.
Анечку лечили от сахарного диабета, а у нее оказалась открытая форма туберкулеза. Какое-то время мы лежали на нарах рядом, но я не заразилась. Ели мы из одной миски, ведь у нас не было своей посуды. Она кушала мало, я за ней доедала. Здесь, в больнице, я вспомнила, что такое свекла, что такое морковь, масло. Многим умирающим приносили, а они не доедали, делились, помогая так выжить другим.
Обратно я ехала на Анечкином гробике, она умерла. И еще одна наша девочка умерла от брюшного тифа. Потом я болела тропической малярией и чесоткой. Но все перенесла, оказалась одной из самых живучих.
Дали нам лошаденку, Рябину, которая еле ходила. Возили на ней воду из реки Черемшан. Она потом умерла от старости. Дали другую лошадь – Орлика, раньше он возил начальство, и воду нам поначалу возить не хотел, но потом привык.
Для нас это была настоящая школа жизни – такие слабые, городские дети, и вдруг попали в деревенскую обстановку. Конечно, помогали друг другу, и воспитатели, и дети. Встречались и плохие люди, но их было мало. Как-то пришла в детдом женщина одна, сказала: «Давайте ваши сберкнижки». Почти у всех детей были сберкнижки, родители на них оформляли вклады, как сейчас помню, три тысячи на ребенка. А у меня еще книжка брата была. Как она их взяла, так мы ни ее, ни книжек наших больше не видели.
Еще хочется вспомнить удивительной доброты медсестру Нину Ивановну, которая нам всем очень помогала. Было у меня два случая травмы, и оба из-за лошадок. Однажды шла я мимо лошади, она паслась на лугу, думала, что нужно обойти ее сзади, а то спереди она может укусить. Подошла сзади, она мне поддала так, что я научилась поистине цирковому мастерству. Сколько раз я перевернулась, не знаю, но отпечатки на теле были приличные. Я узнала, что лошадь нужно все же спереди обходить. Нина Ивановна меня лечила. Еще был один случай. Захотела прокатиться на другой лошади, Орлике, на водопой. А он поначалу не был приучен возить на себе кого-то, начальство возил в бричке. Я села на него, весом как муха, он не воспротивился. А когда прискакал к реке, там берег был крутой, — он встал на колено, ну и я с этого обрыва скатилась, выбила колено. Он ко мне подошел, нагнулся и стал смотреть, лизать даже. А я не обиделась, говорю: «Что ж ты наделал?». Ребята сбегали за медсестрой, она присыпала больное место стрептоцидом, больше никакого лекарства не было. Перевязала колено своим платком, оно зажило и больше никогда не болело. Чудесная медсестра была, она же и врач для нас, можно сказать. Такие люди, как Анна Яковлевна, Нина Ивановна, они, как говорится в стихотворении «не брат и не сестра, а все ж родня», и родня хорошая.
Прожили мы в деревне три года. И нам сказали: «Не все поедут домой, а только те, у кого есть в Ленинграде родственники, напишите им». Я написала на фронт отцу: «Приезжай и забери меня». К нашему отъезду из детского дома он приехал и помог в организации возвращения детей в Ленинград. Мы с отцом доехали до Москвы, приехали в Калининград Московской области, где он служил в воинской части. Меня приняли как дочь полка. Одежды теплой у меня не было, я была только в тапочках, летней кофтенке и платьице. А где остальное-то купишь в такое время? А в воинской части мне сшили сапожки, пальто из отцовской шинели, пилоточку. Часть быстро перемещалась, отец был тогда авиамехаником. Меня определили жить вместе с медсестрой. А так как дармоедом я не была, то всячески помогала сестре что-то прибрать, выполняла подсобные работы. Если кто-то приходил из солдат, учила пришивать воротнички. Это была вторая половина 1944 года.
В мае 1945 года была на Красной площади, на Параде Победы вместе с отцом. Видела, как все улыбались, смеялись и плакали, обнимались, поздравляли друг друга, пели. Вечером был незабываемый салют, все бросали вверх шапки, кричали «ура!».
Я очень благодарна всем добрым людям, встретившимся мне на пути – Ольге Васильевне Сироте, Анне Яковлевне Харакка, Нине Ивановне и другим за то, что они ненавязчиво учили меня, как нужно жить, с людьми и совестью своей дружить, бояться равнодушных ко всему, надеялись, что это я пойму. Учили, где надо промолчать, смириться, а где надо выступить и добиваться своей цели, помогать людям, учили добру. Анна Яковлевна до сих пор помнит всех, мы перезваниваемся. Конечно, сейчас нам всем трудно собраться, потому что люди уже пожилые, но мы общаемся, на праздники поздравляем друг друга. Доброта, она, действительно, спасет мир, потому что без доброты жить невозможно.
Беседу записала и подготовила Марина Дымова.
Читайте также:
Блокадный Ленинград: страницы дневника