Шли по войне девчата

…Когда началась война, мне не было и семнадцати, но свою позицию по отношению к ней определила для себя сразу: надо помогать фронту, и пошла в ФЗО. Время обучения в фабрично-заводском училище в Красноармейске, где тогда жила наша семья, пролетело незаметно. Летом 42-го я уже работала на судоверфи электросварщицей. С фронта, который был уже недалеко, ежедневно приходили сводки одна тревожнее другой. Враг стремился овладеть Сталинградом. Тревога на душе за его судьбу усиливалась еще и оттого, что часть цехов завода вместе с рабочими начали эвакуировать в Барнаул.

Глядя через защитные стекла на ослепительный огонь электросварки, думала в те дни о многом. И, конечно же, в первую очередь, о себе: «Скоро мне восемнадцать. Большинство молодых рабочих уже на фронте. Некоторые девчата, учившиеся в мединституте и в медучилище, тоже своего добились — надели военную форму. А я? В Барнаул? В тыл на теплые хлеба? Нет, это не для меня».

Вот почему, зайдя в кабинет комиссара райвоенкомата, требовательно заявила с порога:

— Отправьте меня на фронт!

Видавший за год войны всяких посетителей, комиссар понял, что я ни перед чем не остановлюсь и в конце концов своего добьюсь. Вот почему он перевел разговор в практическое русло:

— А косу-то не жалко? Ведь отрежут же…

Дальше все происходило просто и быстро — по-военному. С косой, разумеется, пришлось расстаться. Более того, меня остригли наголо, как обычного солдата-новобранца. Повели на вещевой склад. Дали мне пилотку. Не пилотка, а настоящая рыбацкая лодка, только перевернутая. Сродни ей и гимнастерка. Как в таких случаях говорят, размер пятьдесят последний — плечи ее у меня чуть ли на локтях оказались. Боевой мой вид завершали сапоги. Один кирзовый, а другой яловый.

— Другого ничего нет, — разводя руками, сказал кладовщик. — Да ты бери, а то скоро и этого не будет.

С моей специальностью военкоматчики определились сразу. Выслушав мой рассказ о том, как сдавала нормы на значки БГТО и ГТО и что в результате этого умею делать, сказали:

— Пойдешь санинструктором!

— Есть! — ответила я, лихо отдав честь, стараясь это сделать так, как настоящие военные. Задетая при этом пилотка упала у меня на нос, закрыв глаза. Находившиеся в комнате люди засмеялись. А когда ее поправила, то вновь увидела серьезные, участливые лица.

Вскоре я была представлена бойцам одной из батарей 87-го отдельного истребительно-противотанкового дивизиона 422-й стрелковой дивизии. Чтобы сопровождать меня в расположение батареи, в штаб дивизиона вызвали оттуда бойца. Им оказался старый солдат Манин, воевавший еще в гражданскую.

—Принимайте вашего нового санинструктора, — сказали ему. Всю дорогу, пока мы шли, я порывалась спросить бывалого артиллериста о «настоящих» немцах, но каждый раз сдерживала себя, так как считала, что это может быть расценено, как страх перед предстоящей встречей с врагом. И все же не выдержала:

— Дядя, а какие немцы бывают?

Поглядев на меня, по внешнему виду совсем мальчишку, сопровождающий сказал:

— Эх, сынок-сынок, все твое еще впереди. Всяких увидишь…

— Да не сынок я, а девка! — сердито огрызнулась я.

— Вот те на! — удивился боец. — А я думал, что ты парень. А может быть, это даже к лучшему. По моему разумению, женская рука и душу врачует лучше. — Сняв с меня пилотку и ласково проведя по чуть отросшим волосам, добавил: — А звать мы тебя будем, если не возражаешь, Ежиком.

…Первый раненый, которому санинструктор оказал на фронте помощь, запоминается надолго. Запомнился он и мне. Сколько раз, бывало, представляла, как все это произойдет. Вот я ползу к нему под огнем, перевязываю, а затем оттаскиваю в тыл. К сожалению, получилось по-другому. Первым, кому я оказала помощь и вынесла с поля боя, был… немецкий офицер.

В тот день части дивизии контратаковали гитлеровцев у реки Червленая. Им удалось даже захватить часть их позиции. Артиллеристы устанавливали орудия на новых позициях, и я вместе с подносчиком рыла нишу для снарядных ящиков. Неожиданно подошел командир батареи капитан Завьялов:

— Ежик, у позиции второго орудия лежит раненый немецкий офицер. Тебе покажут. Перевяжи его и доставь на КП. «Сверху» звонили, что за ним придут.

Подошла я к немцу, а он лежит передо мной такой здоровенный, рыжий, лицо белое, как полотно. Бедро перебито крупным осколком. Пока дотащила — семь потов сошло. Доставила и думаю: «Теперь в дивизионе, пожалуй, только и будут говорить: «Ежик свой первый медицинский почин сделала — фрица перевязала».

Вскоре обо мне действительно заговорили. И не только в дивизионе. Но совершенно по другой причине.

…Как-то во время очередного боя, когда немцам удалось сбить наши части с занимаемых позиций, в расположении батареи появился командир дивизии и приказал вызвать санинструктора.

— Видишь вот тот бугорок? — сказал он, обращаясь ко мне. — Там лежит наш раненый сержант. Надо оказать ему помощь и доставить сюда.

Польщенная вниманием столь высокого начальства, было, уже рванулась выполнять приказание, но полковник остановил меня:

— Постой, не спеши. Запомни: прямо перед нами — «мертвое пространство», а дальше, за сухим деревом, все простреливается снайпером. Он-то и не дает пошевелиться. Так что ты там поосторожней, Ежик, не горячись.

Первые десятки метров я преодолевала короткими перебежками, а потом поползла. С немецкой стороны раздались первые выстрелы. Все бойцы батареи и комдив стали наблюдать за моим поединком с фашистским снайпером.

И они, и я поняли, что снайпер видел лишь ноги нашего бойца, основная часть тела которого находилась в небольшом углублении. И как только он начинал шевелиться, раздавался выстрел, и очередная пуля впивалась ему в ноги. Когда до раненого оставалось метра два-три, я остановилась, понимая, что дальше не смогу продвинуться ни на сантиметр. В подтверждение этого снайперская пуля буквально впилась в землю перед самым носом.

Оглядевшись, заметила неподалеку обрывок телефонного кабеля. Сделав на одном конце петлю, крикнула сержанту:

— Доползти не смогу! Приподними ногу — я наброшу провод и подтяну тебя!

Нога раненого медленно приподнялась. Выстрел снайпера последовал незамедлительно. Так повторялось несколько раз. От волнения покрывалась потом. Он стекал за шиворот, заливал глаза, мешал точно набросить кольцо. И все же сержанта мне вытащить удалось. Когда мы его осмотрели, то насчитали на ногах двенадцать пулевых ран!

Бывало, сидишь в окопе и вдруг слышишь: «Сестра! Сестричка-а-а!» А вокруг все взрывается, горит, пули и осколки свистят. Вдавишься в землю и думаешь: «Все! Больше не могу!» А через секунду уже несешься навстречу людским болям и страданиям. Так что, думаю, храбрый да смелый не тот, который не боится, а кто умеет подавлять страх.

…В январе 1943 года части дивизии освободили лагерь наших военнопленных на Дар-горе. Я перевязывала около орудия одного из бойцов батареи, когда снаряд угодил в ящики с боеприпасами. Сколько пролежала в снегу, не помню. Только когда очнулась, то тела своего не чувствовала. И все же выжила, хотя ранение оказалось не из легких: осколок наискось ударил в живот и вышел из бедра, не задев кости.

Фронт и родную часть догнала уже на Курской дуге, где мне пришлось испытать то, чего, пожалуй, не испытывала ни до того, ни после. Это был тот самый случай, о котором можно сказать словами известной песни: «Нас оставалось только трое…»

К встрече с немецкими «тиграми» и «фердинандами» — новым оружием фашистских войск — артиллерийские расчеты дивизиона были готовы. Дни, проведенные в период переформирования и обороны, даром для личного состава не прошли: занятия по уничтожению новых танков шли днем и ночью. Присутствовала на них и я, освоив за этот период практически все орудийные специальности.

Вражеские танки появились перед нашими позициями внезапно.

— Танки! — необычно громко и каким-то сорвавшимся голосом закричал наблюдатель. Я посмотрела вперед и подумала: «Господи, да сколько же их? Неужели все это на одних нас?» Чувствуя, что впереди нас ожидает что-то страшное, быстро стала набивать сумку и карманы дополнительными перевязочными пакетами.

Бух-бух! — разорвали, наконец, напряжение выстрелы. Белые молнии ударили в броню, по гусеницам вражеских танков и по идущим за ними бронетранспортерам. В ответ длинные стволы немецких танков плюнули зловещим огнем. На орудийных позициях поднялись черные султаны взрывов. Я, не раздумывая, бросилась туда. Пулеметные очереди то спереди, то сзади рвали в клочья сухую землю.

На батарее появились первые раненые и убитые. За перевязками так и не заметила, как сначала один, а потом другой танк завращались на месте, распуская гусеничную ленту, а еще от нескольких в небо поднимался черный жирный дым. Но в то же время по надрывному реву танковых моторов, резким пулеметным очередям, раздававшимся не только спереди, но уже и сзади, поняла: враг все же прорвался.

Но оказалось, что знала я лишь половину истины. Другая состояла в том, что от всей батареи через минуту-другую останется всего лишь одно орудие — как раз то, рядом с которым находилась. Из всего орудийного расчета на ногах оставалось только двое — наводчик и заряжающий. Рядом лежал смертельно раненный командир орудия Владимир Баюн. Не в состоянии помочь ему, я гладила его по лицу:

— Ну, пожалуйста, ради Бога, Баюнчик, не умирай…

По моему лицу текли слезы, которые он вытирал слабеющей рукой:

— Все, Ежик… Все… Бери командование на себя… Знаю, ты сможешь…

Кровавое побоище продолжалось. Одно за другим замолкали орудия дивизиона. Я и заряжающий Миша Колесник, заменивший наводчика, какое-то время еще вели огонь по проскочившей на бронетранспортерах через наши боевые порядки пехоте, но потом и мы смолкли. Надвигалась ночь.

А затем десять дней, точнее, ночей — по тылам врага на соединение со своими вместе с остатками стрелкового батальона. И снова бои, и новые фронтовые дороги длиною еще в полвойны, и Днепр, и освобождение Праги, где я встретила долгожданную Победу.

Источник:  Солдаты Сталинграда. — Волгоград: Издатель, 1998.