Штурман экипажа

Саша Егорова, командир экипажа

Родилась я на Валдае. В тринадцать лет училась в шестом классе. По окончании средней школы в 1940 году я с отличием сдала летную программу в Ржевском аэроклубе, а в 1941 году поступила в Саратовский авиатехникум на третий курс факультета самолетостроения. Оттуда по моей просьбе райком комсомола направил меня в первые дни войны в полк М.М. Расковой.

Много воды утекло с тех пор, как летала я штурманом в экипаже Саши Егоровой…

…На горящем самолете, перелетев линию фронта — реку Кубань, мы резко снижаемся. Земля все ближе и ближе, а где-то высоко в небе улетают наши подруги.

Заходим на посадку с ходу — поперек аэродрома. Внизу мелькают рвы, траншеи, самолеты, покрытые маскировочными сетями, автомашины… Наконец земля! На пробеге пришлось свернуть влево, чтобы не угодить в какую-то канаву. А пламя разгоралось, трещала обшивка, дым окутывал кабины. Выскочили из самолета в нижний люк, отбежали метров тридцать и услышали, как с воем взорвались ракеты в кабине штурмана. Жаль красавца самолета, он весь объят пламенем. Вой ракет жалобный, умоляющий, и меня охватывает чувство потери чего- то, очень мне дорогого…

Вылеты, вылеты, вылеты…

Зенитки подожгли наш самолет над целью в районе станицы Киевской. Из пробоины левой плоскости, развернувшейся рваной дюралевой лилией, показался язычок пламени. Вижу его, но даю команду:

— Держать боевой курс!

Наконец, под нами цель, бомбы сброшены, фотоаппарат отработал должное количество снимков. Правый разворот. А пламя все разгорается… Сорвать бы этот зловещий, пляшущий факел!.. Но тут нас атакуют истребители. Отбиваем их атаки. Что-то случилось с рулями. Идем со снижением, пересекаем линию фронта — небольшую узенькую речку, а дальше — плавни.

— Саша, поближе к берегу, правее!

— Нет возможности! — И Саша выключает моторы.

Мы плюхаемся в болото, вздымая каскад воды. Утонем!

Но самолет лежит на животе неподвижно, плоскости касаются поверхности воды, приминая высокий камыш. Тихо. Пламя погасло. В кабинах полно воды. Колпак не сбросить. Вылезаем через окошечко слева. Радист уже стоит на плоскости, помогает нам одной рукой.

— Что с тобой, Кудрявцев?

— Ушиб плечо.

Побрели к суше. До нее километра два. Саша сомневается — перелетели ли мы линию фронта? У меня сомнений нет. Я иду первой, за мной Егорова, позади Кудрявцев. У него распухло и болит плечо: вывихнул руку.

Бредем по пояс через вязкое, заросшее камышом и осокой болото. Заросли намного выше нас, раздвигаем их руками. Осока в кровь режет руки. Скоро ли? Я взбираюсь на плечи товарищам. Кудрявцев, стиснув чубы от боли, терпит. Смотрю: справа — лесок, левее — поляна, но до них еще далеко. Продолжаем идти. Теперь немного легче: попадаются кочки. Наконец камыш кончается, трава. Осторожнее… Вот и твердая почва.

Я иду на разведку. Почти ползком приближаюсь к опушке леса. Вижу, по полянке шагает к болоту человек с котелком, наверное, за водой. Подбираюсь ближе. Слышу речь. Чья? А вдруг я ошиблась или обстановка изменилась, и тут противник? Рука сжимает пистолет.

Четыре человека… Разговаривают… Один стоит лицом ко мне, форма выгоревшая, но на пилотке — красная звездочка. Выхожу из засады. Солдаты вздрогнули, схватились за автоматы. Оказалось, это наши связисты, готовились ужинать. Они видели падение самолета, но до нас туда угодил истребитель и ушел в трясину… Решили, что и нас постигла та же участь.

Связисты накормили нас и ночью отвезли на ближайший аэродром. Там врач вправил Кудрявцеву руку, а наутро самолетом нас отправили к своим.

Новой машины ждать пришлось недолго. Мы перелетели на Западный фронт, там начались горячие бои за Ельню и Смоленск.

Летали мы много. Очень гордились тем, что полк носит имя Героя Советского Союза Марины Расковой и представлен к гвардейскому званию. Я получила первую боевую награду — орден Красной Звезды и медаль «За оборону Сталинграда» — особенно мне дорогую, ведь там начинался наш боевой путь…

Бои продолжались. Хотелось скорее освободить от фашистских захватчиков смоленскую землю, Ельню — родину моего отца, и написать ему об этом в Саратов, где в то время жила наша семья.

Но 2-е сентября 1943 года перечеркнуло все… В третий раз на подбитой машине летим к земле. Черный дым, языки пламени: горит бензобак, фюзеляж, правая плоскость; колпак не срывается. Прыгаю через люк. Через несколько секунд раскрываю парашют. Вижу невдалеке второй купол — наверное, радист. А где же третий? Меня несет на запад, подо мной медленно проплывает земля. А «мессеры», гады, стреляют в нас, в две беззащитные фигуры. Вижу, как приближается трассирующая пуля и проходит мимо. Вижу траектории пуль, направленные к другому куполу. Хоть бы скорее земля! А что на земле? Леса нет. Изо всех сил натягиваю с одной стороны стропы — ускорить падение. Меня унесло уже километров на двенадцать в тыл врага! Но, может быть, здесь нет немцев?

Земля. Гашу парашют. Сбрасываю ремни. Где укрыться? Кругом равнина, поросшая невысокой, порыжевшей травой.

Бегут, пригибаясь, два фашистских автоматчика. Глаза безумные, лица искажены. Хватаюсь за пистолет — кобура пуста… Выпал при прыжке…

— Хенде хох!

— Не дождетесь!

Подошли вплотную. Сразу за карманы моего простреленного еще на Кубани комбинезончика. Я отвела руку фашиста от груди не трогай!

— Фрау?!

Повели. Вечереет. На востоке что-то горит — это наш самолет. Подводят Кудрявцева. Он ранен в ногу, рассечена бровь, руки окровавлены. «Где Егорова?»

Говорить не дают. Завели в какой-то вагончик, там допрашивают:

— Партизан?

— Я летчица.

Ночью, с тремя автоматчиками, куда-то повезли.

Госпиталь. Я сплю в приемной. Пошла в палату, там наши пленные: летчик, артиллерист, пехотинцы. Кудрявцев — в другой палате.

Днем бродим по двору. Кругом колючая проволока, часовые. Планируем побег. Надо переодеться. Врач, работающая в госпитале, живет в городе. Она обещает на следующий день принести мне юбку и кофту. Но ночью за мной пришли. Посадили в закрытую машину. Там уже трое пленных и четверо конвойных на трех безоружных людей. Холодно. На мне только легкий комбинезон…

Ангербург (Восточная Пруссия). Ведут в комендатуру. Впереди движется колонна человек в сто. Очень пестрая, бедно одетая, на спине у каждого вшита желтая шестиконечная звезда.

Юден! — объясняет конвойный. Их ведут в гетто.

Здание. Каменные стены, увитые диким виноградом, ворота со стражей. Это для нас.

У меня одиночная камера. Допросы: как летают женщины, как мужчины?

Отказов нет, рвемся в полеты, победим!

Мне запретили общаться с другими военнопленными. Я объявила голодовку. Доложили начальнику лагеря. Он приказал посадить меня на гауптвахту. Через пять дней меня отправили в лагерь военнопленных летчиков, в Лодзь.

В комендатуре раздели, обыскали. Снова бараки, колючая проволока. Из окон второго этажа барака ничего не видно, поблизости — земляной вал. В лагере — несколько сот человек. Здесь окружали меня свои люди — лётчики. Среди них я провела семь месяцев. Был тут Ивэн Май из эскадрильи «Нормандия — Неман». Наши летчики любили его, учили говорить по-русски, но он путал слова и, уходя, говорил: «Здравствуйте».

Военный врач Борис Максимович Лозовский из дивизии Родимцева взял меня в санчасть — помогать ему. Борис Максимович имел связи с госпиталем военнопленных в Вольштайне, пытался обмануть врача-немца, чтобы меня направили в этот госпиталь — оттуда готовили побег. Он даже сделал мне подсадку алюминиевой пластинки, чтобы рентген дал пятно в области легких, но обещанную рентгеновскую аппаратуру не привезли, и врач-немец определил меня здоровой. Я осталась.

2 мая 1944 года меня перевели в Грюнберг (Силезия), в какой-то рабочий лагерь, но комендант не принял меня и отправил в тюрьму, а через пять суток я была уже в концлагере Равенсбрюк — крепости, окруженной рвом и бетонной стеной, опутанной проволокой, по которой пропускался электроток.

концлагерь Равенсбрюк

С этого дня я «номер». Раздели донага, дали полосатое платье и деревянные колодки-шлепанцы. На левом рукаве — красный треугольник с буквой «R» и номер. Две недели держали в карантинном блоке. Нары в три этажа, тесно, вентиляции никакой. Тюфяк набит деревянными стружками, ни подушек, ни одеял. Ночью холодно. Выводили на построение. Проверяли, пересчитывали.

15 июня меня отправили в Магдебург, на западный берег Эльбы — в женское отделение концлагеря Бухенвальд. Здесь были русские, украинки, польки, француженки, немки и даже одна итальянка. Еврейские бараки были отгорожены от остального лагеря проволокой.

Постепенно знакомилась с людьми. Оказалось, что среди русских — четыре разведчицы, сброшенные на парашютах в тыл. Я сплю на третьем ярусе, рядом с одной из них — украинкой Валей.

Рано утром подъем, проверка, скудный завтрак. Затем, под конвой, на завод. В воротах гадина-полицайка, ритмично поднимая резиновую дубинку, обрушивает на плечи, лица, головы тяжелые удары: скорей, скорей! Прут, обогнув мою голову, больно стегнул по левому глазу. Все потемнело, слезы текут меж плотно сомкнутых век.

В промывочном цехе командует восьмидесятилетний мастер-немец. Наша работа — особым раствором промыть в барабане гильзы патронов; пока мастер у другой машины, сыплем в раствор что ни попадя, лишь бы нарушить норму. После этого гильзы выходят из промывки с каким-то смолистым налетом. Иногда их возвращают. Мы радуемся и повторяем все сызнова. Обед привозят на завод. Баланда без хлеба, хлеб съели утром: одну буханку на восемь человек, граммов по сто хлеба-эрзаца на каждого. Делю постоянно я. Все смотрят голодными глазами. Мне остается последний, самый маленький кусочек — сама делила!..

В воскресенье работа с 6 до 12, потом баня и построение. Сыплются затрещины, старшая эсэсовка носится по рядам, как метеор. Солнце печет — стоим. Падают от солнечного удара люди, их оттаскивают за ноги, остальные стоят и стоят… До самого ужина. На ночь запирают на замок.

В цехе, где на станках протачивают канавки к гильзам, тоже узницы. Немцы только мастера и контролерши. Там украдкой оттачивают ножи из ломаных пилок и делают из плексигласа гребни. В лагере их меняют на пайку хлеба. Но их еще надо пронести! Я тоже заточила нож, но при обыске его нащупали в подшивке полы. Эсэсовка ударом кулака свалила меня на землю и принялась топтать…

Наступило 12 апреля 1945 года. Артиллерия обстреливала Магдебург. В 12 часов дня нас привели в лагерь.

Вышли мы на площадь перед бараком — на вышках нет часовых, исчезли полицайки. Что произошло? Надо воспользоваться случаем. Взяли ножи и по очереди принялись обрезать замок, потом раскачали ворота и открыли их. По окраине города направились на восток. Нас было семеро. Через шестнадцать дней — 28 апреля 1945 года — мы вышли в расположение наших войск, пройдя по неосвобожденной еще от фашистов немецкой земле более ста двадцати километров.

Там, в неволе, с особой, непередаваемой тоской вспоминала я свою Родину, дорогие моему сердцу места и свою жизнь до войны.

Источник: Слово солдата Победы. — М: Изд-во Патриот, 2005 г.