Её звать Шаржихан. Полностью – Шаржихан Абдулгусеевна Казимагомедова. Она дагестанка. Бабушкам и дедушкам, живущим в доме для престарелых, в котором Шаржихан работает директором, трудно произносить ее имя. Они русские и в основном деревенские люди. Потому называют ее по-своему – Шурой. Иногда Александрой. Но чаще – Шурочкой.
Четверть века живет и работает в тверском селе Топалки, когда-то основанном карелами и где до сих пор живут их потомки, дагестанка Шурочка. Здесь была на практике, когда училась в Бежецком медучилище. Сюда же вернулась после учебы. Уже с мужем, тоже дагестанцем. Дети родились здесь. Учились в местной школе. Все эти годы семья жила, как и полагается дагестанской семье, по мусульманским обычаям. Соблюдая посты и праздники. И никого в деревне это не напрягало, и на их жизни и отношениях никак не сказывалось.
– Что, даже не говорили: «Понаехали тут»?
– Не говорили. Наверное, потому, что я не конфликтный человек. Как сама отношусь к людям, так и они ко мне относятся. И муж не конфликтный. А дети с рождения в этой среде жили.
В Сандовском районе нынче немало выходцев с Кавказа и Средней Азии. Здесь большая чеченская диаспора. Чеченцы занимаются в основном лесом, держат пилорамы, некоторые торгуют. Узбеки и таджики работают на этих пилорамах. Дагестанцы промышляют и лесом, и торговлей; самый богатый дагестанец, заслуживший даже звание почетного гражданина района, выращивает скот. Еще живут армяне, азербайджанцы, цыгане.
Сказать, что все это многонациональное племя сосуществует бесконфликтно, нельзя. Случаются и драки, и поножовщина. Чеченцы пытались обложить данью фермеров из соседнего района, но получили отпор, дело едва до стрельбы не дошло. А когда боевики Басаева захватили в Москве заложников в Центре на Дубровке, местные мужики в отместку сожгли в одной из деревень чеченскую пилораму.
А здесь, в тверском селе, основанном когда-то карелами, за четверть века никаких конфликтов на межнациональной почве.
Впрочем, конфликты все-таки случались, если можно это назвать конфликтами. И инициатором их была сама Шаржихан.
Она, дагестанка, никак не могла понять и принять тот факт, что русские дети сдавали в дом престарелых своих родителей.
– У нас, в Дагестане, такого нет. Даже домов престарелых до недавнего времени не было. Сейчас, правда, появился один, но там живут старики, у которых вообще родных не осталось. А у кого хоть кто-то есть, они никогда не сдадут старика в интернат. Тут же живые, здоровые дети, – и на тебе. Все двадцать пять лет, как работаю здесь, не могу этого осознать. Раньше ругалась с ними. Особенно, когда дети привозили к нам ветеранов войны. Был случай, когда два сына сдали отца, который всю войну прошел, и человек не плохой. Как такое возможно?
Но это конфликты скорее нравственные, чем национальные. Я, русский человек, тоже не понимаю и не принимаю мотивов таких поступков. У нас в семье благополучно и достойно дожили до своего ухода в иной мир родители жены, сейчас живут моя 90-летняя мама и 80-летняя одинокая тетушка, у которой кроме меня никого нет. И дети помогают за ними ухаживать. И внуки сызмальства учатся заботиться о старших. А как иначе? Иначе не будет ни семьи, ни общества. Вернее, будет атомарное, как говорят психологи, общество, где каждый сам по себе, и все враждебны друг другу.
Позже я задам этот вопрос заведующей Сандовским территориальным отделом социальной защиты населения Нине Утюгиной, в зону ответственности которой входит топалковский интернат: почему все-таки старики при живых детях оказываются в домах престарелых?
Нина Викторовна только вздохнет тяжело:
– По разным причинам. Я далека от мысли огульно всех осуждать. Вот пришла ко мне недавно жительница Питера со слезами. В «двушке» живут она с мужем, сын с невесткой и внуками. Куда еще бабушку?
Но не все оправдывается бытовыми условиями. Когда у моего одноклассника парализовало мать, его жена наотрез отказалась ее принимать. Заявила, что, дескать, у того есть еще две сестры, вот они и пусть за ней ухаживают. Казалось бы, резон в ее словах был. Но и сестрам мать оказалась не нужна. Так и умерла старушка на руках у чужих людей, которые оказались сострадательнее родных детей. Теперь мой друг ставит на могилах родителей дорогие памятники, в дни их рождения и смерти, а также в поминальные родительские субботы приезжает на кладбище. Да ведь любить можно только живых. За мертвых – разве что молиться да каяться перед ними.
Вот еще пример. Старичкам, которые предпочти государственной богадельне собственный дом, отделом социальной защиты оказываются определенные услуги. Ну, там, сходить в магазин, в аптеку, принести в дом воды, дров. Но с недавнего времени услуги эти стали не для всех одинаковы. Если старушка одинока и пенсия ее ниже прожиточного минимума, ей весь спектр услуг оказывается бесплатно. Если пенсия выше прожиточного минимума, некоторые услуги уже платные. А если еще и дети живут неподалеку, то платить надо за все. И вот эти бабушки, вернее, дети, стали от услуг социальных работников отказываться. Жалко денег-то.
Страшно, когда сыновний или дочерний долг вытесняет голый расчет, выгода, нежелание расстаться с удобствами, привычным образом жизни, обременить себя нелегкой, что и говорить, обязанностью.
Был случай, когда к моей знакомой, которой удалось выходить свою мать после перелома шейки бедра, пришла другая женщина с такой же бедой. Тщательно записывала рецепты, цены, тщательно подсчитывала расходы. Потом сказала: «Да ладно, она свое уже пожила…».
А Шурочка… Приехав в Топалки в 1989 году, она какое-то время работала фельдшером, потом согласилась временно возглавить больницу. Ну, не ехали уже медики в ту пору в сельскую местность. Поэтому временное, как это часто бывает, превратилось в постоянное. И целых десять лет фельдшер Казимагомедова тянула лямку заведующей сельской участковой больницей, которая, по своей сути, уже в ту пору более походила на интернат для престарелых. А когда в 2000-м больницу преобразовали в дом сестринского ухода, главный врач района попросил ее – опять же временно – стать его директором.
– Я согласилась, хотя сейчас немного жалею, – говорит Шаржихан Абдулгусеевна, – потому что когда в трудовой книжке поменяли слово «заведующая» на слово «директор», я потеряла и стаж сельского медика, и льготы – все.
Условия содержания стариков в начале века здесь были ужасны. Так случилось, что я приезжал сюда в то время проведать знакомого. Старики лежали кучно в бывших врачебных кабинетах на втором этаже. На первом располагалась прачечная. Все запахи от грязного белья, дешевого стирального порошка и мыла, все испарения поднимались наверх. Постояльцев мыли там же, в прачечной, в рыжей от ржавой водопроводной воды ванной. Даже не мыли, а обмывали из шланга. Все прохудившееся, обветшалое, нищенское, все оставляло тяжелое впечатление. Было безумно жаль стариков, которые в таких условиях доживали остаток своих дней.
Потом дом сестринского ухода переименовали в интернат. И в 2003 году Шурочка решилась силами обслуживающего персонала сделать ремонт. Средств и сил хватило лишь на то, чтобы поменять окна да покрасить стены. Но тут подоспел правительственный проект по капитальному ремонту домов престарелых.
Тверской области удалось включить в него всего два таких заведения, одним из которых, к счастью, оказался и интернат карельского села Топалки.
– Это было очень тяжело. Приходилось следить за качеством ремонта, чтоб не растащили материалы и оборудование. Но самое сложное было, когда увозили по другим интернатам бабушек. Они плакали, мы тоже. Правда, большинство из них после ремонта вернулись. И опять плакали, теперь уже от радости.
Прежние постояльцы застали в Топалках совершенно иной интернат. Прачечная была вынесена в отдельно выстроенное здание, оба этажа бывшей участковой больницы приспособили под палаты. Каждая палата рассчитана на два человека. Через три-четыре комнаты – ванная или душевая. Появился зал, где вечерами или по праздникам можно было собираться всем вместе. Во дворе разбили клумбы, установили скамейки. Словом, дом для престарелых стал действительно походить на дом, а не на ночлежку.
Живут в нем сейчас более 30 человек. Четырнадцать мужчин, остальные женщины. Именно живут, а не доживают. Рукодельничают, поют песни, судачат друг о друге. Даже заводят романы и устраивают сцены ревности. Кстати, и Шурочку друг к дружке ревнуют. Есть в интернате гармошка, и гармонист свой. Был еще балалаечник, да недавно умер. За гармониста между бабушками идет настоящее соперничество. Ну а деды? Как и все мужички: только персонал домой, они за порог и – шмыг в магазин. А потом разговоры разговаривать. Бывает, и поругаются. Но несогласия среди старичков возникают вовсе не из-за дам. Начнут вспоминать, кто, где и сколько отработал, какую пенсию нынче получает, вот и повод для ссоры. Один посчитает себя незаслуженно обделенным, а пенсия другого покажется незаслуженно большой. Хотя 6-10 тысяч – какие это деньги?
Кстати, о деньгах. Содержание в доме престарелых обходится одинокому человеку в 75 процентов его трудовой пенсии, остальные деньги, равно как ветеранские, другие социальные выплаты постояльцы получают наличными.
Старички тратят, известное дело, на что. Бабушки копят. Они этими деньгами еще родственникам помогают, которые их и определили в этот казенный дом.
Персонал дома престарелых как много лет назад подобрался, так и не меняется. Молодежь сюда не идет, хотя иной работы в округе нет. Потому не идут, что тут тебе не санаторий. Надо памперсы у лежачих пациентов менять, пеленки подстилать. Да и контингент таких домов тяжелый. Ведь старики – как малые дети, только дети с годами взрослеют, а эти, наоборот, все глубже впадают в детство. Большие дети, обойденные заботой близких людей. Обиженные, ранимые. К каждому свой подход нужен.
– А были свои любимчики? – пытаю я Шурочку-Шаржихан.
– Ой, я их, наверное, всех люблю. Хотя бывает, что и наору иногда. Вынуждают.
Потом, помолчав, добавляет:
– Они меня больше любят, чем я их.
Вот в этом-то и весь ответ на вопрос о межнациональных конфликтах. Они возникают тогда, когда представитель какой-либо нации пытается взять. Не обязательно чужую собственность, а – какие-то преимущества перед другими, привилегии, заявить о своей исключительности, предъявить права на особое поведение, прилюдно демонстрировать эти права. И исчезают, когда человек не берет, а дает, дарит. Не обязательно деньги и вещи, а – доброе расположение, демонстрирует уважение к языку, культуре, традициям тех людей, среди которых ему доводится жить.
Дагестанку Шаржихан русские бабушки зовут Шурочкой. И имя это, вернее, факт, что ее так ласково называют, будет поважней иных званий и наград. Он, этот факт, свидетельствует о том, что ее признали не только своей, а – родной, может быть, самой родной из тех людей, которые окружают нынче бабушек и дедушек, одиноких или оставленных действительно родными детьми.