Свобода в истории человечества часто связывалась со страхом; христианство открыло, что настоящая свобода изгоняет страх. Языческий мир понимал и ценил свободу, был готов за нее стоять, — но только христианство отождествило свободу и жизнь, показав, что исключительно свободный человек по-настоящему жив, и жив не в силу внешних обстоятельств, а от внутреннего избытка жизни.

Свобода становится в нашей стране в последнее время предметом дискуссий: к этой теме обращаются с целью разобраться, кто из нас что может сделать на своем месте. Борьба за существование, омрачавшая последние наши два десятилетия, все меньше приемлется в обществе; все большее число людей задумывается, какую пользу они могут принести окружающим, родителям и детям, городу и стране. Эти размышления часто не оптимистичны: ограниченность возможностей видна сразу, тогда как поддержка со стороны знакомых и сослуживцев кажется скорее подарком, чем общепринятой нормой. Но главное, что свобода теперь — это не смутное чаяние, а серьезный предмет разговора. Две дискуссии, связанные с темой свободы, состоялись в Москве в один день, 15 июня 2011 г.

Вяч. Вс. Иванов

Летняя школа “Симболяриум” под руководством академика Вяч.Вс. Иванова (совместное мероприятие Института мировой культуры МГУ и Русской антропологической школы РГГУ), началась с обсуждения самой природы символа, который, в отличие от знаков, вводящих нас в готовую реальность, выводит нас к перипетиям жизни. Если за знаком закреплено значение, то значение символа все время меняется, потому что сам объем стоящей за ним реальности изменчив — это может быть реальность повседневной деятельности или реальность вдохновенного созерцания, реальность взаимопомощи или же жестких природных законов.

Во вступительной лекции Вяч.Вс. Иванов напомнил, сколь угрожаем наш мир — панические состояния, одержимость страхом наших современников, высчитывающих дату конца света, мало чем отличает их от древних жителей Малой Азии, воспринимавших затмение луны как вселенскую катастрофу. Но только если в древней мифологии происходящее хотя бы получало имя, то современный человек не всегда может даже назвать свою тревогу. В качестве примера удачного называния “тревоги” и “страха” в европейской культуре Вяч. Вс. Иванов привел Сёрена Киркегора (1812-1855), великого датского философа, исследовавшего “страх и трепет” (Послание к Филиппийцам 2, 12) как основу этики. Настоящий философ, по Киркегору, переживает страх не только как собственную уязвимость, но и как участие в мировой драме — от своей роли человек уйти не может, но он может сыграть ее правильно, преодолевая робость. Мысль Киркегора выходит за рамки расхожего понимания “предопределения” у датских протестантских современников мыслителя, и заставляет вспомнить богословскую идею продолжающегося творения — Бог почил в седьмой день от своих дел, чтобы мир сам научился исправляться и “быть праведным в очах Божиих”.

Олег Аронсон

Несколько докладов секции было посвящено углублению понимания символа, с опорой на европейское и российское философское наследие. Математик и философ Олег Аронсон обратил внимание на одну особенность понимания символа о. Павлом Флоренским. О. Павел Флоренский видел в символах ключ к иной реальности; и критики часто соотносят эту концепцию с нехристианскими формами платонизма, учения о причащении “вещей” “вечным идеям”. Доклад Аронсона во многом реабилитировал Флоренского от таких поверхностных обвинений: о. Павел Флоренский имел в виду вовсе не все символы, а “символы бесконечности”, направленные на утверждение бесконечного содержания, и потому всякий раз готовые совпасть со своим предметом. Такой символ противоположен платоновской “идее” в ее расхожем понимании: он не есть вещь, не есть “что-то”; он — живущее в самой человеческой природе стремление к бесконечному, не довольствующееся никакими земными вещами.

В дискуссии Аронсон обратил внимание и на спор о. Павла Флоренского с Львом Толстым: если для позднего Толстого (в статье “Об искусстве”) искусство действует как эпидемия, “заражая” людей и лишая их прежнего здорового взгляда на вещи, то у Флоренского искусство никогда не свободно от условностей, и тем самым вскрывает собственную “конечность”, в отличие от бесконечности математического символа.

Ирина Протопопова

Тему философии как чувства бесконечности подхватила и специалист по Платону Ирина Протопопова. По утверждению Платона, мир состоит из идеальных тел — и в вульгарных трактовках платонизма материальные вещи подражают этим идеальным телам. Но Платон не отождествлял мышление и познание, он считал, что умопостигаемые сущности — это само живое движение ума, и таким образом, нужно говорить не о познании “идеального”, а о правильном устройстве мышления, которое должно оставаться живым, о каких бы вещах оно ни мыслило. Можно добавить к этим историко-философским наблюдениям, что святоотеческая мысль тоже не знает противопоставления мысли и жизни, только в отличие от Платона видит их союз не в созерцании идеальных сущностей, а в молитве, которая как и мысль устремляется ввысь, но при этом только и способна оживить измученную неурядицами и собственными тяготами душу.

Александр Марков попробовал применить сложившиеся в христианской культуре концепции символа к интерпретации современного искусства. Он обратил внимание на то, что контрреформация, стремясь утвердить богословие как одно из “тайнодействий”, и при этом защититься от обвинений со стороны протестантов в “противоречивости” символики и смысла таинств (что есть Литургия — воспроизведение Священной Истории, или путь личного спасения? — протестантизм считал, что эти два аспекта таинства непримиримы) — заявила, что главный критерий непротиворечивости литургической символики — ее воспроизводимость. Были разработаны подробные руководства по подготовке к Литургии, регламентировавшие и частоту участия в Литургии, всякий раз воспроизводящей собственную “форму”. В современном искусстве мы видим и значимость “мультиплицирования” изображения или звука, и необходимость подробных “толкований” самими художниками собственных произведений, и необходимость множества “углов зрения” на один и тот же предмет — все это можно рассматривать и как извод толкований Литургии в духе иезуитов или Н.В. Гоголя: переживания существуют отдельно, а объяснения — отдельно. Только в современном искусстве на место священного ставится чаще всего натуралистическое (боль, экологическая проблема и т.д.).

Елена Петровская

Неожиданный поворот для темы символа был дан в докладе Елены Петровской о понимании символа у А.М. Пятигорского и М.К. Мамардашвили. Преодолевая принятое в советской философии понимание сознания как отражения материальной жизни, М.К. Мамардашвили стал говорить о “действительности” сознания, о наполненности его внутренними содержаниями, которые нуждаются в символах для того, чтобы сознание продолжало свою работу. Хотя рассуждение Мамардашвили в чем-то напоминает утопии “мысли как действия” первых лет советской власти, в нем есть важный момент, сразу же сближающий философию Мамардашвили с большой европейской культурной традицией. Сознание не есть то, что заранее “дано”, оно “случается”, как случается произведение искусства или глубокое переживание от встречи с произведением искусства, как “случается” любовь или дружба. В противном случае сознание не имело бы собственного содержания, а значит и собственной, а не предписанной извне свободы.

Дискуссия о свободе и справедливости в Высшей школе экономики, устроенная молодыми философами из Московского философского колледжа, касалась уже не природы сознания, а напротив, природы политики. Открывший дискуссию Алексей Глухов обратил внимание на то, что политическая мысль в России так и не сформировалась, потому что свобода понимается не как общее достояние всех людей или всех граждан, а как частное дело каждой общественной группы. Предприниматели ценят свободу заработка, ученые — свободу научного исследования, простые труженики — свободу частной жизни; но общего языка свободы, общего значения слова “свобода” в современной России пока нет. Но, как подчеркнул Глухов, и западная политическая философия не создала общего понимания свободы: такие почитатели свободы, как Ханна Арендт (1906-1975), ссылались на пример греческой демократии как сообщества свободных граждан, и противопоставляли этот пример несвободной партийности нового и новейшего времени. Но греческая демократия — тоже результат борьбы с обстоятельствами, и борьбы, часто не дававшей гражданам чувствовать себя свободными.

На это возразил Петр Сафронов, декан философско-социологического факультета РАНХиГС: он указал на то, что и США, и Европейский Союз имеют свою политическую философию, которая включает в себя понятие свободы. Так, в США свобода связана с участием в социальной жизни, с как можно более активном обустройстве страны: свободен тот, кто сделал для Америки больше, чем Америка сделала для него. В объединенной Европе понимание свободы другое, но тоже общее для всех европейцев — свобода это прежде всего борьба с ограничениями: с прежними предрассудками, с влиянием идеологий, с воздействием обстоятельств — недавние разговоры о “конце мультикультурализма” говорят о том, что и проникновение чужих культур стало пониматься не как высвобождающее культурные ресурсы, а как ограничивающее возможности общественной жизни. Алексей Глухов с этим не согласился, обратив внимание на внешнеполитические декларации США не как “социального”, а как “просвещенного” государства, новых Афин, противостоящих варварству — проблема только в том, что как уже говорилось, древние Афины не могут служить образцом для подражания, даже если подражать лучшему, а не худшему в них.

Татьяна Вайзер

Другие докладчики как раз попытались найти образец для подражания в современной политике, который позволил бы не превращать борьбу за демократию в подавление третьих стран, и не подрывал бы доверие к свободе в период политических и экономических кризисов. Татьяна Вайзер, обратившись к современной французской мысли, отметила стремление последнего времени найти общий язык не как язык общих значений, а как язык общих аргументов. Если “общие значения” присваиваются амбициозной партийной властью, то “общие аргументы” требуют от всех участников общения (членов общества) этической ответственности.

Ирина Дуденкова

Ирина Дуденкова указала на то, что введенное Гегелем понятие “несчастного сознания” (сознания порабощенного или униженного человека) может быть применено и к современной политической ситуации: с той особенностью, что униженным в наши дни может стать и лично свободный человек, не имеющий долгов перед другими, но при этом зависимый от перипетий мировой политики, таких как всемирный кризис. Ответ на это всеобщее унижение может дать христианское понимание бессмертия не просто как длительности жизни, но как обязанности перед жизнью, как долга воскресать и быть воскресшим.

Александр Марков выступил с критикой нормирующего понимания справедливости в европейской философской традиции, сводящему справедливость к “местному”, “городскому” закону (такое понимание справедливости сохранялось даже у Мартина Хайдеггера, с его критикой всеохватных притязаний прежней философии), и солидаризовался с Полем Рикером (1913-2005), выводившим справедливость из разумности (а точнее было бы сказать — стыдливости) человека. Чем разумнее человек, тем быстрее он готов забыть о своем эгоизме, и воспринять взгляд другого на справедливость. Это “сообщаемая справедливость”, которую не стыдно предъявить другому человеку, отличается от обыденной справедливости, слишком скорой и на осуждение, и на оправдание. Василий Кузнецов также признал, что свобода и справедливость не противоречат друг другу, но вывел их “дружбу” не из понятия стыда, а из понятия культуры. Культура ограничивает свободу, но вновь обрести свободу можно только разобравшись с действительным смыслом культурных норм — а для этого нужна особая интуиция справедливости. Тогда привычные формы жизни перестанут быть рутиной, а станут источником новой свободы.

Оба обсуждения показали, сколь востребовано сейчас новое понимание символа. Современная официальная культура, и современная массовая культура в разных странах легко использует любые символы, от славных страниц прошлого до технологических утопий будущего; и идеи часто подменяются простым воздействием этих символов, многократно усиленных средствами массовой информации. Тем более важны такие конференции и круглые столы, показывающие и границы символов в нашей жизни, и их устремление к бесконечности, а значит, и к свободе.

 

Поскольку вы здесь...
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее!
Такое важное и большое дело можно делать только вместе. Поэтому «Правмир» просит вас о поддержке. Например, 50 рублей в месяц это много или мало? Чашка кофе? Это не так много для семейного бюджета, но это значительная сумма для Правмира.