Священник Сергий Круглов
Городок наш Минусинск расположен, как на дне тарелки, в Минусинской котловине. Это южная часть Минусинской впадины, расположенной между горными системами Южной Сибири: Кузнецким Алатау на севере, Восточным и Западным Саянами на юге.
Весенние паводки для нас – дело обычное. А порой и экстремальное, вот как нынешней весной: в конце зимы снегу выпало здесь необычно много, таять он стал дружно. И накануне Родительского дня минусинцев весьма волнует особый вопрос: можно ли пройти-проехать в одно место, которое изрядно было залито талыми водами, в место, которое на Радоницу становится оживленным – городское кладбище.
Кладбища я люблю с детства
Не знаю, как вы, а я всегда любил кладбища. Ходить в тишине, слушать эту тишину, смотреть на надписи на памятниках и крестах, смахивать снег, песок или опавшие листья, смотря по сезону, с надгробий на заброшенных могилках…
Люблю с детства. Помню, что именно на кладбищах никакого страха никогда не испытывал, несмотря на страшные истории, которыми в нашем советском детстве мы обильно делились друг с другом. Только ощущение покоя и какого-то… как бы поточнее сказать…ожидания. Чего-то живого, затаенного, но явного: сна усопших как преддверия утра. Какого-то ОБЕЩАНИЯ чего-то нового, имеющего когда-нибудь настать для всех, кто здесь лежит, чей покой сейчас хранят выцветшие от дождей и ветра венки, ржавые или подкрашенные оградки, овальные фото на памятниках, птицы, небо, крапива по бокам дорожек, заботливо или самосевом посаженные рябинки и березки.
В детстве я еще не знал про Евангелие, не знал слов «жизнь будущего века», но, гуляя по кладбищу, чувствовал что-то вот именно такое…
В конце 80-х годов, когда стала доступна для советского изголодавшегося читателя масса ранее не издаваемой «подпольной» литературы, в том числе религиозной и оккультной, я, как и многие, читал запоем все, что попадалось в руки. Помню, как с трепетом и ожиданием чудесных откровений раскрыл данные кем-то на пару дней тома «Агни-Йоги» (Рерихов тогда рекламировали вовсю), как пытался продираться сквозь «ярый» стиль, на третьей странице забывая, о чем шла речь на первой, как вскоре изнемог, плюнул, закрыл и с облегчением вернул книги владельцу…
В Церковь я тогда еще не пришел, духовной сути теософии не разумел, но помню, что окончательно от увлечения всей этой неудобоваримостью меня отвратило, когда я прочел рериховское изречение: «Психические испарения кладбищ вызывают и усиливают у людей чувства страха, тоски, отчаяния, безысходности, скептицизма и т.д. Эманации трупов способствуют многим тяжелым заболеваниям психики и являются провокаторами или усилителями печали, уныния, глубокого разочарования и даже отвращения к жизни, в результате чего некоторые люди кончают с ней свои счеты. Испарения кладбищ отравляют детей даже во чреве матери! Жить около могил, даже священных, опасно. Это знание должно быть доведено до сознания народов». Ах вот оно что, подумал я!.. Кладбища ему, значит, плохи…
На этом я, помню, с Рерихом и распрощался.
Чтобы преодолеть этот страх
Правда, не распрощался с другим – со смертью…
Эта штука, смерть, тоже как-то связана с кладбищами.
Смерть сопровождает меня всюду с младенчества.
Смерть – это нелюбовь и разлука, страх, что тебя бросят, оставят, забудут.
Страх, что ты и все лучшее, творческое, выстраданное, красивое, заветное, святое твое – никчемуха, пыль, раздражающая кого-то глупость.
Смерть – это боязнь открыться кому-то в любви, потому что тот – все равно умрет, и ты сам умрешь, и перед лицом неизбежной смерти, судорожно сохраняя свое собственное значение, невеликое имущество, малое тепло, короткое дыхание, свою занимаемую собою самим территорию, не все ли равно, что будет с другим, даже с самым любимым, но – другим, то есть – неизбежность смерти побеждает любовь, делает любовь кратковременной иллюзией…
И этот холодный липкий, однозначный страх знаком не только мне. Он знаком всему человечеству.
Помните, у Бродского в «Строфах»:
На прощанье – ни звука.
Граммофон за стеной.
В этом мире разлука –
лишь прообраз иной.
Ибо врозь, а не подле
мало веки смежать
вплоть до смерти. И после
нам не вместе лежать.
Кто бы ни был виновен,
но, идя на правеж,
воздаяния вровень
с невиновными ждешь.
Тем верней расстаемся,
что имеем в виду,
что в Раю не сойдемся,
не столкнемся в Аду.
Чтобы преодолеть этот страх, я иногда иду на кладбище, слушать тишину-ожидание.
Фото: Bogorodichnoe / Flickr
Что я могу ответить на страшный вызов смерти
Люди смотрят на меня с фотографий на памятниках.
На многих могилках – стоят скамеечки и столики, те, кто сюда приходит, раскладывают на этих столиках снедь, едят и выпивают (в меру, конечно, ведь превращать пребывание на могилке в пьяную оргию – ничего в этом, разумеется, хорошего нет).
Язычество, скажете?
Ну, не знаю…
Разве язычество – сесть за стол вместе с теми, кого ты любишь?
Совершить, например, вместе с теми, кого любишь, пасхальный седер и, ломая хлеб как Тело, изливая вино как Кровь, разделить любовь и тепло?..
Что я могу ответить на страшный вызов смерти, придя на Радоницу на кладбище?
Только одно – сказать мертвым: «Христос воскресе!» И услышать от них: «Воистину воскресе!»
И понять, что мертвых – нет, мы все живы.
И что разлука наша – кончится.