Слово имолчание в богослужении

Владыко, как ты впервые столкнулся с проблемой глухого человека на богослужении?

Я никогда не задумывался об этой проблеме, потому что рус­ские глухие, какие у нас бывали в храме, богослужение знали, до известной степени даже наизусть знали службу. Но однажды у меня появился методистский пастор, старший над целой областью Англии, и обратился с просьбой принять в Православную Церковь его взрос­лого сына. Я удивился. Он мне объяснил, что его сын совершенно глухой, а методистское богослужение все построено на слове, на звуке: чтении Священного Писания, связанной с ним проповеди, гим­нах, которыми оснащено богослужение. И его сын стоит и ничего не может воспринять, он может только следить по книге. Он случайно забрел к нам в храм, вернулся домой и говорит: “Мне надо стать членом этой общины! Потому что в этом храме я, правда, ничего не слышал и, вероятно, ничего и не понял бы, потому что это русская церковь, но я все мог видеть: я видел всю повесть Нового Завета и всю нашу веру, раскрывающуюся в том, что представлено архитектурой и богослужебным действием”.

Он был принят?

Я его готовил в течение какого-то времени. Он мог читать слова по моим губам, поэтому когда мы находились лицом к лицу, он знал, что говорится (в храме на службе это, конечно, невоз­можно). И через некоторое время я его принял в Православие, и он уже много лет православный.

Как после стольких лет он относится к своему первичному переживанию?

Он не переменил своего мнения. Он из Лондона переехал в Шот­ландию и там оказался в греческой церкви, языка которой он так же не понимает, как и славянского. Но он все по-преж­нему пони­мает, потому что храм говорит ему о том же самом, чему он на­учился здесь.

Может быть, не глухие не так хорошо понимают, что говорит им храм? Что именно говорит им храм?

Я думаю, что не глухие часто ничего не понимают из того, что говорит им храм, потому что не смотрят. Большинство людей скользят глазами, не вглядываются. Люди входят в храм и начинают по-своему “молиться”; то есть поставят свечи, пойдут туда, пойдут сюда, потом станут и слушают богослужение. А если бы только они остано­вились… Я всем бы посоветовал, не только глухим: как войдешь в храм, остановись у двери и постой там — как в притче Христовой мытарь стоял в храме, в сознании, что это область, которая принадлежит всецело Богу, это место Его пребывания, и никто в эту область не может войти иначе, как по милости Божией. “По праву” никто в храм не входит. Поэтому войди, остановись и посмотри: что ты видишь? — и перед тобой открывается целый мир и архитекту­ры, и иконописи, и людей. Ведь мы часто, когда думаем о храме, думаем об архитектуре, о пространстве, но не о людях, находящих­ся в нем.

Ты это так подчеркнул, Владыко. Что именно это значит? Что мы можем от людей получить?

Конечно, мы не всегда может получить то, чего ожидаем. Но что мы получаем, если войдем и посмотрим? Мы видим людей, кото­рые все, так же, как мы сами, Богом были призваны. Эти люди ус­лышали зов Господень и на него откликнулись и пришли сюда. Этим людям нужно спасение, потому что они грешники, у них есть внут­ренние трудности. Ты им можешь оказать участие. Эти люди для тебя будут создавать проблемы и трудности, которые ты должен нау­читься нести на себе. Как говорит апостол Павел, друг друга тя­готы носите, и тако исполните закон Христов (Гал 6:2).

Так что храм — не только пустое пространство, в которое входит отдельный человек со своими ожиданиями и переживаниями?

О нет! Это место, где многие собрались; а Христос сказал: где двое или трое соберутся во имя Мое, там Я посреди них (см. Мф 18:20). Благодаря тому, что какие-то люди в храме есть, все готово для того, чтобы ты вошел в присутствие Христа.

Храм — это место встречи живой души с Живым Богом, место этой встречи по преимуществу. Бог может человека встретить везде; человек встречает Бога только в глубинах своей души. При­дя в храм, человек Бога не встретит, если не допустит Его в свои собственные глубины, если не замолчит (как в церковной пес­ни говорится: да молчит всякая плоть человеческая…). Поэтому храм как место встречи — очень важное явление.

Я впервые был в России в начале шестидесятых годов, когда храмов было мало и ходить в них было небезопасно. И меня тогда очень глубоко поразило значение храма. Вокруг был безбожный мир, мир, из которого Бога исключили, где Он не имел права жительст­ва, из которого Он был изгнан, где Он был гоним. И храм был местом прибежища для Бога, местом, которое Ему уделили с опасно­стью для себя люди, в Него верившие. Это было место, где Бог имел право жить, действовать, быть почитаемым, любимым, поклоняемым в стране, откуда Он был изгнан внешней властью и законом. И в этом отношении храм имеет колоссальное значение, потому что сюда и человек, и Бог приносят какой-то дар. Бог — Своим присутствием, человек — тем, что он Богу открыл место убежища.

Теперь, конечно, этот вопрос не стоит в России с такой ост­ротой. Тем не менее наш мир безбожен, и храм — место, где мож­но встретить лицом к лицу в глубочайшем безмолвии души Живого Бога. Но с другой стороны, этой встречей не исчерпывается все на­ше отношение ни ко Христу, ни, тем более, к миру, который Он при­шел спасать. Христос сказал Своим ученикам: Я посылаю вас, как овец среди волков… (Мф 10:16). Он их послал для того, чтобы все услышали весть о Нем, Он их послал в мир для того, чтобы через них мир вернулся к Богу и был спасен. И поэтому человек, который приходит в храм, должен, во-первых, готовить себя к этому, так же, как мы готовим себя к встрече с любимым человеком или с человеком таким великим, таким значительным, что мы должны собрать все силы и ума, и души, и внешности. В старое время мужик шел в баню в субботу, чтобы чистым прийти в храм; и эта баня, конечно, долж­на была служить не только физическим очищением.

Мы должны готовиться к тому, чтобы прийти к Богу, очистившись от той скверны, ко­торая в нас может жить, очистившись внутренним покаянием, созна­нием своей греховности; мы должны подойти к храму молитвенно. В одном уставе говорится, что между домом и входом в храм ты должен читать молитвы, должен готовиться все время к чуду, страшному чуду встречи с Богом лицом к лицу: это будет или твое спасение, или суд над тобой. Когда входишь в храм, ты должен остановиться, как мытарь остановился, потому что пространство перед тобой — это Божий удел на земле. Эта частица земли, человеческим грехом вырванной у Бога и преданной сатане, теперь человеческой верой возвращена Богу… Готовиться надо внутренним благоговением: вот, я сейчас пойду в храм и вступлю в священную область, и должен вступить в нее серьезно, без рассеянности, не внеся в нее суету и неправду, которые во мне живут. Войдя в храм, человек должен остановиться на минуту, посмотреть и осознать: я в области Божией. То, что здесь происходит, свято из-за Божиего присутст­вия; я в Божием присутствии. И то, что происходит в наших недрах при этой встрече, играет решающую роль.

Но христианская жизнь начинается в тот момент, когда ты выходишь из храма, выходишь с новым выражением глаз, с новым выражением лица, с новым чувством жизни, с новой готов­ностью эту жизнь отдать всякому человеку, которому нужна эта жизнь. И не только в форме проповеди и благочестивых разговоров, а в са­мом простом, что Христос нам заповедал — в милосердии: накорми голодного, одень нагого, посети больного и т. д. Будь человеком, ни от кого не отворачивайся. А если тебя спросят: “Откуда это у тебя берется? Почему ты такой?” — ты можешь ответить: “У меня Учитель такой, Он называется Иисус Христос”.

Так что можно сказать, что литургия не имеет смысла без “литургии после литургии”?

Литургия продолжается вне храма, потому что это общее дело¹, дело совершаемое Христом, совершаемое Духом Святым, совершаемое всеми верующими, которые, если можно употребить такое странное выражение, как животворная кровь, текут по жилам нашего умирающе­го общества. Совокупность, соборность человечества в Церкви, единство верующих говорит миру нечто о том, каково должно быть человечество: единое в вере, единое во взаимной любви, единое во взаимной готовности жить друг для друга.

Может ли — и как — сама структура храма помочь вошедшему в него понять нечто?

Структура храма говорит очень многое, что можно было бы воспринять, если, посмотрев, поставить перед собой вопрос: что же она говорит?

В древности храм начинался с притвора. Теперь это проходное место, но раньше это было место, где стояли оглашен­ные, люди, которые так или иначе услышали зов Божий, зов Христа: Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас (Мф 11:28). Эти люди приходили по различным причинам. Одни — потому что вдруг что-то в них прорывалось, и они пережили в себе наличие такой глубины, которой ничто на свете не могло заполнить…

Как притвор мог им помочь?

Притвор — такое место, где они стояли, зная, что еще не име­ют права войти в храм, который есть собственно область Самого Бога. Это было место покаяния. Там стояли оглашенные, о которых я упоминал, и кающиеся, то есть те, кто был в свое время крещен, но оказался неверен своему крещению и не имел права участвовать в центральной части богослужения. Они должны были стоять в прит­воре перед судом своей совести и перед судом Божиим. А суд Божий им раскрывался через Евангелие, через проповедь, через об­щение с верующими и через голос совести, который в какой-то мере не только выражает самосознание, но является тоже Божиим голо­сом внутри нас, звучащим из самых глубин человека.

В конце концов, и изображения в притворе играли свою роль?

Да, свою роль играли и изображения. Разумеется, не в катакомбное время, но впоследствии, когда началась иконопись, хотя бы еще самая примитивная, в притворе изображались сцены Страшного суда. И человек, который приходил туда, постоянно стоял перед лицом суда: суда своей совести, Бога или даже своего ближнего. И перед ним была дверь, которая раскрывалась ему только тогда, когда он был готов вступить в храм через крещение. Тем самым ему от­крывалось явно, ясно то, что Христос сказал: Я — дверь овцам (см. Ин 10:7). Дверь раскрывается, и ты входишь в то, что Евангелие называет пажитями. Все, что до того — путь.

Но это и без слов можно понять, узнать, в чем дело…

Да, потому что когда ты стоишь перед закрытой дверью, ты зна­ешь, что тебе нет пути туда. И потом, когда ты созрел, когда другие оценили твое созревание и узнали твою готовность, вдруг раскрывается дверь. Это как бы говорило о том, что раскры­лись новые пути, и тебя пускают куда-то, тебя зовут куда-то. И начинается это крещением, потому что крещение совершалось, когда человек входил в храм.

В первые века большинство, может быть, даже все вступающие в храм, в Церковь, проходили тщательную подготовку, катехизацию. Теперь не так. Может быть, слишком спешно вступают в храм не только глухие, которые не понимают полностью, что там происходит, но и “ослепленные” или “глухие” в другом смысле?

Я думаю, что это очень серьезный вопрос. Мы здесь, в Англии, ставим такой предел — не в пространстве, то есть нет двери, которая не открывается; но мы не принимаем в Православие, не крестим людей без длительной подготовки. Но когда в Церковь вли­ваются толпы людей, то большой соблазн у духовенства и у Церкви в целом принимать людей так, как князь Владимир крестил Русь — оптом: “они будут крещены, а дальше мы их научим”.

Правда, у меня есть пример, когда сам храм “научил” человека. Неверующего англичанина попросили передать пакет одной нашей при­хожанке. Он собирался прийти после богослужения, но “по несчас­тью” пришел до конца службы и сел в глубине храма. И вдруг, как он сам мне потом сказал, почувствовал в храме какое-то Присут­ствие. Он решил, что это, наверное, на него влияет истерика молящихся, дурман от ладана, мерцание свечей, но это чувство было настолько для него реаль­но, что он захотел узнать больше, попросил разрешения прийти, когда нет богослужения, нет никого. Он приходил несколько раз и наконец сказал: “Знаете, даже когда никого нет, это Присутст­вие здесь есть. Но если это Бог, и Он просто здесь живет, какое мне до Него дело, если Он ничего не делает?”. Я ответил: “По­смотрите, может быть, Он что-нибудь и делает”. Через некоторое время он ко мне снова пришел и сказал: “Да, у вас Бог активный. Я обратил внимание на то, какие лица у людей, когда они приходят в храм и когда уходят, когда они причастятся и вернутся на свое место. Это совершенно иные лица. Бог над ними что-то совершает. И мне это нужно, и я хочу приготовиться к крещению”.

Вот, мне кажется, как самые простые, обыкновенные верующие, которые и не думали его “обращать”, даже не знали о его сущест­вовании — просто тем, что просияли в момент причастия, просияли в результате богослужения, передали ему уверенность, которую я словами, конечно, не мог бы ему передать.

Интересно, что все это могло бы быть пережито и глухим человеком…

Да; и замечательно в нашем богослужении, что оно не основано исключительно на слове. Разумеется, если не иметь никакого пред­ставления о Евангелии, невозможно прочесть в богослужебных дей­ствиях полный их смысл. Но все равно они действуют, влияют. И у нас проблема стоит очень определенно. У нас многоязычный при­ход: и коренные русские, и дети пятого поколения смешанных бра­ков, и перешедшие в Православие англичане, и греки, сербы и дру­гие, кто приходит к нам (потому что наш приход гораздо моложе по своему составу, чем другие приходы, и потому, возможно, что у нас и подход несколько другой, — я имею в виду беседы, пропо­веди, общение). Все эти люди в какой-то момент богослужения глу­хи. Англичане не понимают славянского языка; когда мы служим на английском, не все русские понимают…

Русские не обязательно понимают и славянский язык…

Да. И в России это вопрос такой же остроты, потому что большин­ство людей, находящихся в храме, глухи, не понимают слов; не говоря о том, что не всегда можно их расслышать. Когда храм очень большой и переполненный, звук делается глухим, и нужна предельно ясная дикция, чтобы слова доходили до людей. Но даже когда слова доходят, очень многое непонятно. Помню, мне один человек говорил: “Какой ужас: в псалме сказано выну глаза мои ко Господу!”. Для него выну — русское слово, а по-славянски это значит всегда. Я думаю, что если взять любой храм, то большинство людей глухи, во всяком случае, на одно ухо, если не на оба. Они могут воспри­нимать сердцем, но не пониманием, не в таком масштабе, с такой глу­биной, которые желательны.

Но вернемся к тому, что человек видит в храме. Человек входит в храм, перед ним пространство, и в этом пространстве люди: община, которая собрана во имя Христа; Он Сам посреди них. Это первое, что человек может просто воспринять. Дальше, посмот­рев вокруг, он увидит на стенах иконы. Святые на иконах — такие же самые люди, как и те, которые теперь плотью стоят в храме, но они уже прошли весь земной путь, умерли — порой героической, мученической смертью. И мы их вспоминаем, — но не только как яв­ления прошлого. Они среди нас, и иконы говорят каждому из нас: ты их не видишь, потому что эти люди теперь стали невидимыми духами, но они здесь, потому что везде, где находится Бог, присутствует полнота всей Церкви. Так посмотри: вот те святые, которые нам родные, которые среди нас находятся.

Икона вообще интересна тем, что она не является просто портретом. Она является портре­том, очищенным от всего того, что в течение жизни у человека на­капливается недостойного его самого, недостойного Бога. Икона — как бы вымытое лицо.

И все это понятно и доступно глухому человеку. Тут не нужны добавочные объяснения…

Я думаю, что нечто из этого доступно. Во-первых, есть иконы, которые с громадной силой ударяют в душу. Есть иконы не столь значительные, но если человеку объяснить, что такое икона, то он может на нее смотреть новыми глазами. И в этом отношении обу­чение, конечно, играет свою роль. Надо человека научить ее видеть.

И еще надо всем напоминать, что каждый человек является живым образом Божиим. Скажем, во время богослужения, когда свя­щенник кадит храм, он кадит и иконы, и каждого верующего, или, во всяком случае, всех верующих, потому что каждый из них, каж­дая из них является иконой, образом Божиим. Поэтому когда ты в храме увидишь иконы на стенах, обрати внимание и на те живые иконы, которые вокруг стоят, которые пришли с распутий и дорог земли, с них не смыта еще пыль земли. Не дай себя ослепить этой пылью, вглядывайся в эти иконы, в каждого человека, и через его трудные, иногда мучительные свойства сумей видеть то, что видит в нем Бог. Помню, один священник мне говорил: когда Бог на нас смотрит, Он не видит наших добродетелей (которых может и не быть) и не смотрит на наши недостатки, которые Его не волнуют. Он смотрит в глубину, где отражается Его Лик… Я думаю, что и на икону, и на человека можно смотреть именно так; и только если так смотришь, ты можешь от человека получить то, что он может тебе дать Божественного. Если будешь смотреть на него и видеть только, какой он невыносимый, какой он трудный, какой у него неприятный голос, какие у него вызывающие манеры, то ты ничего не увидишь. А когда будешь смотреть на человека глазами Божиими, ты иногда, может быть, поймешь, почему он стал таким. Иногда люди бывают очень трудные, потому что прошли такой путь, что не могут больше открыться.

Кроме икон на стенах храма, человек увидит перед собой ико­ностас. Иконостас играет громадную педагогическую роль. Я вспо­минаю слова, кажется, преподобного Иоанна Дамаскина: если невежественный, неграмотный человек попросит рассказать о христианской вере, поставь его перед иконостасом. Он увидит образ Спасителя; образ Божией Матери, Которая держит Младенца Христа и как бы ру­кой показывает на Него: “Ты не на Меня смотри, ты смотри на Рож­денного от Девы”. На дверях в алтарь с одной стороны изображен святой архангел Михаил, о котором мы знаем, что он был поставлен ограждать двери рая и не пускать в рай недостойных, а с другой стороны — архангел Гавриил, который есть архангел Благовещения, то есть прихода к нам Христа. На царских вратах мы видим самое Благовещение. Во время богослужения, когда бывает малый или большой вход, то есть когда через боковые врата, на которых изображен архангел Гавриил, вы­носят Евангелие или Дары, приготовленные к освящению, то положено (хотя не всег­да делается), чтобы прислужник зажег све­чу от лампады Божией Матери. Дальше он пройдет перед Евангелием или перед Святыми Дарами и поставит свечу перед иконой Христа, как бы указывая народу в храме: Свет родился от Богородицы, и вот Кто является Светом, Ко­торый сейчас молчаливо мимо вас проходит…

С одной стороны, иконостас такой богатый по своему смыслу, может многому научить, от него может узнать многое и глухой. С другой стороны, иконостас мешает глухому видеть все, что происходит в алтаре. Если он хочет вникнуть в тайну богослужебной жизни и не слышит слова, которые произносятся, как можно ему помочь в этом смысле?

Я думаю, во-первых, он должен понять, почему храм разделен на две части и что представляет собой алтарь по отношению к ос­тальному храму. Да, действительно, иконостас отделяет народ от алтаря. Но мы должны помнить, что храм представляет область, в которую пришел Христос и где совершается постепенное возрожде­ние каждого человека, человек как бы проходит тут путь спасения. А алтарь представляет собой место, где живет Бог. Я, например, до того как стал диаконом, никогда в алтарь не входил, считая, что это священное место, куда можно вступить, только если ты посвящен. И я не жалею об этом.

Но это все-таки не поможет глухому слышать то, что там происходит. Царские врата редко открываются — разве что служит архиерей…

Царские врата не всегда закрыты. Царские врата открываются при любом богослужении в течение какого-то времени, и абсолютно основные моменты человек видит. Если говорить только материально, через раскрытые царские врата он видит кубический стол, который называется престолом. Это престол, на котором восседает Бог. Если дальше смотреть, то на престоле он увидит Евангелие, то есть Христа говорящего. За Евангелием — нечто вроде модели храма; там хранятся Святые Дары, то есть Тело и Кровь Христовы, освященные во время богослужения. Это как бы царственный престол распятого Христа и одновременно — но это только по ходу богослужения можно объяснить — место, куда возлагается тело Христа распятого. И это человек может видеть во время Великого входа, то есть момента, когда с жертвенника на Святой престол переносятся Дары — приготовленные, но еще не освященные. Это шествие, о котором он может прочесть в Евангелии, когда Иосиф с Никодимом сняли тело Христово с креста и принесли его для погребения в пещеру. И это смотреть страшно.

Кроме престола, в левой части алтаря можно видеть другой стол — жертвенник. На жертвеннике приготовленная частица хлеба будет разрезана крестообразно со словами: Жрется (то есть заколается, приносится в жертву) Агнец Божий, вземляй (берущий) грех мира. Это распятие, икона в самом сильном смысле слова, потому что на престоле она станет реальностью Тела и Крови Христовых.

Это, конечно, все правда, и я не сомневаюсь, что это имеет значение и для глухого, как и для других. Но тем не менее мне кажется, что это очень мало для чело­века, который не слышит ни пения, ни возгласов во время богослужения.

Очень трудно сказать, что мало и что много. Мало — если он ничего из этого не воспримет. Но можно сказать то же самое об огромном количестве людей, у которых есть глаза и уши и все органы восприятия, но которым просто не то что в голову, а в серд­це не входит. Они только видят какое-то действие и не связывают его с той реальностью, которую оно не просто изображает, но кото­рой действительно является. Можно сказать, что это только картина, церковная символика; а можно увидеть, что Агнец был заклан, распят. Это реальность, которую можно воспринять верой и духом. Конечно, непонимающий может сказать: “Ну что там происходит? попы несут хлеб и вино, ну и что? Не проще ли было бы все это совершить на пре­столе без всех этих переходов?”. Но тогда теряется весь смысл богослужебного действия.

Я бы все-таки пригласил глухого человека к себе в храм, где нет иконостаса (вероятно, и не будет, так как это англиканский храм, который предоставлен нам в пользование), и все могут видеть, что происходит, ничего не скрыто ни от кого.

Я думаю, что и в этом есть свое преимущество. Мне писал один священник из Москвы (у него там приход глухих): как ему довести до сознания своих прихожан как можно больше из содержания бого­служения? Я ему ответил, что не могу давать директив или разрешения делать то или другое, но посоветовал ему обратиться к владыке Ювеналию и попросить его (если хочет, моим именем) разрешения вынести все богослужение перед иконостасом, совершать все перед царскими вратами, чтобы люди видели все. Иконостас не снимается, то есть все, что он имеет сказать, он будет говорить, но люди будут видеть и жертвенник и престол и все действия.

Может быть, некоторые моменты от этого пропадут; им надо будет кое-что понять помимо богослужения. Скажем, разделение храма на две части в моем вос­приятии имеет смысл и доводит до сознания людей нечто очень важное. Но важнее было бы, чтобы люди могли видеть все богослужение. Иконостас ведь появился не сразу. В древности (как и сейчас в протестантских храмах) разделение между алтарем и храмом обозначалось маленьким барьером, который говорил о том, что это иная область. И в древности бывали иконостасы, где царские врата были без дверей, входы справа и слева тоже были без дверей. Но они обозначали, что есть две области, то есть область истории, в которой мы находимся, и область таинственных Божественных пу­тей, которая нам показана за пределом иконостаса.

Обычно (и с полным основанием) считается, что глухота для человека, присутствующего на богослужении — беда, минус…

В каком-то отношении это конечно так, потому что слова ли­тургии очень богаты. Они являются плодом молитвенного и духовно­го опыта всей Церкви из поколения в поколение, и в частности, множества святых, которые внесли свои слова в общественное бого­служение. Кроме того, в нашей литургии очень много отрывков из Священного Писания, то легко уловимых, то еле узнаваемых.

Но есть и другая сторона. Когда человек стоит на богослужении и слышит молитвы, ектении, пение, ему приходится постоянно переходить от одной мысли к другой. Ему эти мысли предлагаются, он не имеет права, не имеет возможности остановиться, и потому даже когда какая-нибудь мысль его заденет за душу, ему приходится ее как бы оставлять в стороне и двигаться вперед. Тогда как глухой человек, который стоит и вглядывается в то, что перед ним и во­круг него находится, может остановиться вниманием на любое вре­мя, пока, скажем, какое-нибудь церковное действие не войдет в силу, пока что-нибудь не случится и не созреет в нем понимание, которое его направит на другую икону или на другое событие.

Мы большей частью входим в храм и даже не оглядываемся. По уставу мы должны были бы остановиться, перекреститься, положить поклон, поклониться на три стороны народу. Даже если мы так поступаем, это только формальные действия. Но если бы мы вошли в храм и остановились у дверей в глубоком молчании, понимая: я стою, как мытарь, это место святое, это область Божия, где то­лько Бог имеет право находиться и куда я допущен лишь по бесконечной милости Божией, — тогда храм становится бо­гатым присутствием святыни, борьбы с грехом и в конечном итоге Божией победы. Вот первое, что мы можем заметить в тот момент, когда остановились у притолоки. Но это гораздо легче делать, если наше внимание не обра­щено на те или другие звуки. Если мы пришли не к самому началу богослужения и, войдя, слышим, как идет служба, мы сразу обращаем внимание на то, что поется и какие слова говорятся. Я хотел бы сосредоточиться на чуде погружения в тайну Церкви, а меня слова уже несут дальше, дальше куда-то, я не успеваю за ни­ми уследить. Я уж не говорю о том, что в результате этой безуспешной погони за глубинным смыслом молитвенных слов моя мысль начинает рассеиваться, она уже не присут­ствует ни в словах, ни в молчании, ни в храме.

А кроме того, мне кажется, что мы мало обращаем внимания на то, как важно молчание как таковое. У преподобного Григория Синаита есть место, где он говорит, что в молитвенном опыте мы начинаем с пения, переходим на слово и наконец погружаемся в молчание, потому что только в глубине молчания мы можем получать от Бога благодать, из глубин молчания можем ее воспринимать. И кроме того, лишь постольку, поскольку наше молчание делается все более и более глубоким, мы можем встретиться на глубинах его с молчанием и тайной молитвы других людей. В этом смысле молча­ние, мне кажется, играет громадную роль. Когда идет богослужение, даже если мы не глухи, а слышим его, бывают периоды, когда мы можем отключиться и уйти вглубь, до момента, когда дойдем до та­кой глубины, что сможем употреблять слова без того, чтобы они разбивали молчание. Это очень важно для священника, который слу­жит, для диакона, который произносит ектении, для чтеца, который читает псалмы или отрывки Священного Писания, и для хора. Надо было бы всем нам только тогда переходить к речи, когда мы углуби­лись в такое молчание, из глубин которого может как бы поднимать­ся речь, не нарушая молчания. Есть место у одного западного ду­ховного писателя, где он говорит: если мы называем Христа Словом Божиим, то Бог является тем бездонным Молчанием, из которого только и может вырасти Слово, до конца Его выражающее…

Хотя глухота человека является его несомненным физи­ческим ущербом, есть в глубинах нашего церковного пре­дания важное учение о положительном значении молчания, которого с трудом достигали даже аскеты, исихасты.

Исихазм — духовное течение, которое искало именно внутренней собранности, внутренней тишины и того молчания, в глубине которо­го можно прочувствовать, осознать присутствие Божие. В одном со­чинении французского писателя говорится о священнике, который силился как-то пробиться к Богу и в изнеможении остановился, — и внезапно почувствовал, что окружен глубокой тишиной ночи, и вдруг осознал, что в сердцевине этой тишины и молчания есть некое Присутствие. Это же бывает порой, когда два человека разговаривают — и вдруг умолкают и общаются без слов. Исихасты именно стремились свести словесное до минимума и сосредотачивали свое вни­мание на Иисусовой молитве: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного.

Святой Амвросий Оптинский говорит, что не обязательно даже всю эту фразу сказать, что в зависимости от внутреннего состояния, в котором находишься, ты выбираешь те или другие части этой мо­литвы. Ты можешь сказать: ГОСПОДИ ИИСУСЕ ХРИСТЕ, помилуй меня! Ты можешь сказать: ИИСУСЕ, СЫНЕ БОЖИЙ, помилуй мя! Ты можешь ударение поставить на слове ГРЕШНОГО, потому что сейчас таким себя чувствуешь. И старец Амвросий говорит, что если ты хочешь узнать, каково духовное состояние того или другого человека, по­проси его произнести эти слова; и через то, какие слова он выбе­рет и на чем поставит ударение, ты будешь знать, в каком он ду­ховном состоянии. Разумеется, это не относится к каждому из нас, поскольку у нас нет той глубины понимания, которое было у старца Амвросия. Но в принципе исихасты искали того, чтобы эти слова, повторяемые постоянно, стали постепенно основой молчания, благо­даря тому, что они не предлагают тебе калейдоскоп новых мыслей, это одна линия. Когда эту линию воспринимаешь, когда она повторя­ется в твоем уме, твоем сердце, твоем сознании, она помогает за­молкнуть внутренне и помогает не рассеиваться чуждыми мыслями.

Из этого можно вывести, что любая молитва вырастает из глубины молчания и имеет свой смысл как раз из-за того, что именно в этом контексте произносится?

Думаю, что да. Я не могу говорить опытно об Иисусовой мо­литве, могу говорить о том, что читал и что иногда сам краешком души переживал, но мне кажется, что это так. Эта молитва начина­ется с ясного исповедания веры, но, будучи повторяема, делается как бы основой для всего строя души. Этот строй души уходит вглубь, вглубь, вглубь, до созерцательного молчания.

Она выходит из молчания и сама по себе углубляет молчание? Это, конечно, особенно доступно и понятно глухому человеку.

Мне кажется, что да. Глухой человек не начинает с рассеяния, которое вносят слова, а начинает с момента, когда он весь вни­мание.

Дело в том, что наше богослужение, в общем, мало вре­мени уделяет общему молчанию, мы редко позволяем себе мол­чать и даже как священнослужители чувствуем, что что-то не в порядке, если в какой-то момент кто-то забыл о нужном чтении или возгласе.

Отчасти это так, но не до конца. Мне кажется, что мы можем сделать некоторые паузы в богослужении, не прерывая его. Самый центральный момент литургии — молчание после освящения Святых Даров. После слов, когда хлеб и вино освящаются Святым Духом, становятся Телом и Кровью Христовыми, священник поклоняется до земли, и он имеет право молчаливо остаться в этом преклоненном состоянии без того, чтобы богослужение было нарушено. Если хор молчит, народ молчит — то потому, что это такой момент, когда нельзя внести никакого звука.

Но и в гораздо меньшем масштабе можно обеспечить какую-то долю молчания, если, например, отказаться от привычки, которая у нас есть: диакон говорит ектенью, и раньше чем он кончит прошение, хор покрывает его слова своим пением: Господи, помилуй, так что молящиеся теряют конец одного прошения или начало следующего. Когда я служу, я нарочно даю хору закончить, какие-нибудь две секунды, может быть наступают, раньше чем я начну следующее прошение. Это настолько обогащает!

Мало кто из нас поет во время службы, то есть устно и вслух выражает то, что он молится и действительно сознательно присутствует, выражает свою ответственность за богослу­жение и глубокое участие в том, что происходят. Как ты сам, Владыко, относишься к общенародному пению?

Я отношусь к общему пению народа отрицательно, так же как я отношусь отрицательно к тому, чтобы в алтаре присутствовали взрослые или дети, которые еще не созрели к пониманию того, что там происходит. Я глубоко убежден, что можно петь в храме, то есть в качестве Церкви и во имя Церкви, только когда ты научился так глубоко молиться, чтобы твои слова выходили из глубины таинственного молчания. Это технически неосуществимо в том смысле, что мы допускаем в хор людей по признаку музыкальности. Но в принци­пе человек должен бы иметь право возвышать голос в храме тогда, когда он ушел в такую глубину молчания, чтобы из этой глубины могло вырваться слово, которое до конца истинно. И мне кажется, что надо стремиться к этому, а не наоборот: не к тому, чтобы все пели, а к тому, чтобы все люди научились так глубоко молчать, что могли бы запеть из глубин, а не на уровне музыкальности.

Это верно, конечно, в отношении каждого хора. То есть хор не отличается тем, что он более молитвенный, чем миряне.

Нет; но это значит, что и мирян, и певчих, и чтецов, и свя­щеннослужителей, и прислужников надо учить тому, чтобы они ухо­дили в себя настолько глубоко, чтобы слова молитвы становились их личной молитвой, криком их души, а не только музы­кальным произведением. И мне кажется из того опыта, который у меня есть, что если люди просто поют в храме, то часто это их выносит на поверхность. Скажем, в Англиканской Церкви, в протестантских храмах часто поются гимны, которые никакого отношения не имеют к внутреннему состоянию поющих. Это может быть и не только у англикан, это может быть и в нашей Церкви, и в любом храме. Человеку не приходит в голову поставить перед собой воп­рос: могу ли я сказать эти слова? — и признать: нет, не могу; я могу их сказать от имени Церкви, но не могу их сказать от себя лично… В этом отличие священника, чтеца и отчасти хора: они представляют собой разум церковный и должны стоять в ужасе и тре­пете, сознавая, что произносят то, до чего сами не доросли. В та­ком сознании человек имеет право участвовать в богослужении. Но если человек думает, что он в уровень того, что читает или поет или говорит — нет, простите!..

Значит, искренняя молитва — важная часть призвания каждого мирянина, каждого члена “лаоса”?

Да, несомненно, потому что молитва — это не речь, которую ты говоришь Богу. Дескать, Бог любит псалмы, так ты Ему прочтешь не­сколько псалмов; или Бог любит Бортнянского, и ты Ему что-нибудь из Бортнянского пропоешь. Молитва — момент, когда ты стоишь пе­ред Богом, и начинать надо с того, чтобы углубиться в молчание, и затем Богу говорить правду — но в тот момент, когда почувст­вуешь из глубины молчания, что Бог тут. Я часто даю пример: приходской священник XIX века задал вопрос французскому крестьянину, который часами сидел в церкви: “Что ты, дедушка, часами здесь делаешь? Губами не шевелишь, пальцы твои не бегут по четкам, — что же ты делаешь?”. И тот ему ответил: “Я гляжу на Него, Он глядит на меня — и нам так хорошо вместе быть”. Вот где надо начинать.

Не лучше ли верующему, до основ своего существа погру­женному в молитву, молиться в уединении, дома, чтобы люди, находящиеся в храме, не отвлекали его от глубокой сосредоточенности?

Сказано, что “одинокий христианин — не христианин”. Быть христианином — значит быть членом тела Христова, а тело Христово — это не только я, но все другие верующие. Приходя в храм, мы можем, если не отвлекаем сами себя и друг друга, вдруг почувствовать, что мы в таком месте, где царствует Божественное присутствие и тишина. В этом отношении молитва в храме может быть более значительна, чем молитва дома.

Но кроме того, мы ходим в храм для того, чтобы принять от всех других молитвенную помощь и со всеми другими по­делиться своей молитвенностью. Не в том смысле, что “я могу мо­литься, а вот этот, видно, не умеет”, а в том, что я стану перед Богом, уйду в свои глубины, откроюсь до конца и на этой глубине окажусь единым со всеми, кто там молится, — глубоко ли, поверхностно ли, кто борется за молитву, кто отпал от нее по усталости или по незрелости. В этом отношении Церковь является сложным организмом, куда все вносят свой опыт Бога, свое стояние перед Богом, свою молитву к Богу, восполняя друг друга, помогая друг другу. И поэтому так важно не отвлекать другого человека от молитвы, даже по каким-нибудь уставным соображениям, для того чтобы он “лучше” поступал в храме; это можно делать потом или в другой момент.

Когда-то в одном со мной приходе был страстный уставщик. И бывало, я (да, по невежеству, мне было лет 17) стану на колени и поклонюсь до земли: я вдруг почувствовал Божие присутствие, я хочу Ему поклониться, преклониться перед Ним. И тут меня этот уставщик по плечу хлопает: “Вставай, в воскресенье на колени становиться нельзя!”. Я думаю: ах! Бог так доволен, что мне захотелось преклониться перед Ним, и Ему так безразличен устав! Или мне вспоминается одна мамаша, мать двух знаменитых профессоров. Один из них шестилетним мальчишкой на Пасхальной неделе стал перед иконами и говорит: Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав! — раз, два, три, четыре, пять… Его мать остановила: “Петя, так нельзя!”. Он на нее посмотрел и с глубо­ким пониманием ребенка говорит: “Ничего ты, мама, не понимаешь! Он очень доволен”. И мне кажется, что в этом от­ношении должна быть свобода. Устав — как леса, которые поддерживают здание, пока оно не стоит по-настоящему.

А относительно того, что мы вносим, относительно мнения, что можно было бы молиться так же хорошо дома, скажу: тот, кто умеет петь, может петь себе всласть дома, однако когда соберутся люди и составят хор, этот хор звучит совершенно по-иному. Ни один голос не должен выдаваться, все голоса должны слиться, и они составляют нечто, что содержит в себе каждый звук и каждый голос, а вместе с тем превосходит все голоса вместе взятые. В этом отношении наша церковная молитва подобна хору: каждый из нас вносит, может быть, ничтожный голосок, но вносит один звук, который есть звук чистой любви и чистой веры; он сливается со всеми, и это его делает участником тайносовершения. И это очень важный момент. В древности никто, кто не имел права причаститься, не имел права остаться в храме после литургии огла­шенных. И я бы сказал, что это наш нравственный долг: прийти в храм и внести в службу то малое, что мы можем внести. Например, мытарь пришел в храм, остановился у притолоки и сказал единст­венное: что он недостоин вступить в эту священную область. И тем самым внес в эту область то, чего ни фарисей, ни обыватели не внесли.

Поэтому речь не идет о том, чтобы ты внес свою святость. Ты можешь внести свое покаяние, ты можешь внести отчаянный крик: Господи, откройся мне! Я Тебя не знаю!..

Публикация Е. Майданович