Слово о старчестве

От публикатора. С именем монахини Игнатии читатель уже знаком по ее воспоминаниям “Высоко-Петровский монастырь в 20–30 гг.”, опубликованным в прошлом номере “Альфы и Омеги”. В этом номере журнала мы помещаем другой ее труд. Матушка писала всю свою жизнь, писала научные монографии по различным отраслям медицины, статьи о православных песнопевцах, писала и короткие заметки, своего рода духовные дневники, которые со временем оформлялись в книги. В отличие от ее научных работ, последние еще не публиковались. Сама она так определяет внутренние причины, заставлявшие ее браться за перо. Во-первых, это была ее молитва: “все, что я написала — явилось результатом моей молитвы, которая искала выхода”. И во-вторых, — привычка письменно фиксировать свои мысли, исповедуя помыслы: “отец Агафон (старец Зосимовой пустыни и Высоко-Петровского монастыря, ее духовник — А. Б.) приучил нас писать, исповедуя свои духовные неблагополучности”. Одним из таких результатов ее молитвенных размышлений стала книга «Слово о старчестве», которая ныне предлагается вниманию читателя.

“Слово о старчестве” (1949)¹ написано человеком, опытно познавшим старческое руководство и опытно прошедшим делание послушания. Поэтому все рассуждения автора о сути — скрытой от многих — этих явлений духовной жизни не являются отвлеченным теоретизированием. К тому же матушка Игнатия обильно включает в свои записи высказывания Святых Отцов, поверяя ими свои слова, как бы мысленно собеседуя с ними. Благодаря этим вставкам в тексте книги возникает многоголосый хор, славящий добродетели, о которых повествует автор.

Книги монахини Игнатии трудно отнести к какому-либо определенному роду литературы, и это — одна из особенностей ее индивидуального стиля. Однако для нас неоспоримы как их духовная достоверность, так и их художественные достоинства. Кроме того — это удивительный документ эпохи. Он свидетельствует о том, что жизнь Церкви вопреки всему не прекращается, и о том, что ее верные чада, создавшие такие произведения, обрели превышающее естественное разумение бесстрашие и свободу. Надеемся, что читатель по достоинству оценит эту работу и она станет только началом публикации трудов монахини Игнатии.

* * *

Зачастую у матушки Игнатии отсутствует точная библиографическая атрибуция употребляемых ею цитат. Мы частично восстановили ее в примечаниях. Атрибуция цитат из Священного Писания, нерегулярная у матушки Игнатии, восстановлена полностью. Издания, по которым монахиня Игнатия цитирует слова свв. Отцов, частично описаны в примечаниях. Они дают представление о круге чтения русского инока рубежа XIX–XX вв. Обратим внимание читателей на то, что матушка Игнатия, там где это возможно, старается пользоваться церковнославянским, а не русским переводом святоотеческих поучений. Такая ориентация на церковнославянский язык была традиционна для отцов Зосимовой пустыни и Высоко-Петровского монастыря. Следует также сказать, что некоторые цитаты автор приводит по памяти или пользуется при цитировании рукописными «отечниками», распространенными в свое время в церковной среде. В примечаниях это всегда оговаривается специально и делается ссылка на известное нам соответствующее типографское издание, которым мог бы пользоваться автор в то время.

Несомненно, обильно цитируемые матушкой Игнатией церковнославянские тексты потребуют от неподготовленного читателя некоторого дополнительного напряжения. Но текст «Слова о старчестве» являет собой настолько яркий образец православной культурной традиции, что приводить, например, ссылки на Писание общепринятым образом — по Синодальному переводу — означало бы резать по живому. Мы не можем назвать эту работу «литературным памятником» прежде всего потому, что не считаем, что эта традиция отошла в прошлое. Мы предлагаем читателю «Слово о старчестве» как свидетельство высокой богословской и языковой культуры, которую Православие XX века сохранило и в гонениях.

А. Б.

Промысл Божий управляет миром. Он управляет и жизнью каждой отдельной человеческой души. И происходит так, что именно из самой глубины скорби, томления и туги чудное управление этого Промысла создает для человека высочайшие звуки чистой радости, счастья, духовного торжества.

В наш горчайший век, преисполненный всякими бедствиями, Господь укрепляет человеков, преданных руководству Его Промысла, небывалыми ранее духовными утешениями и чудесами. И, шествуя посреди мира более узкой, чем ранее, стезей, христианин в меру своих скорбей испытывает и эти, почти неописуемые словом утешения.

Одним из действий чудного Промысла Божия в наш век можно считать то, что самое совершенство Православия в лице так называемого старчества было перенесено из глубокой и уединенной пустыни в большие и шумные города, где и произвело свой многий и неожиданный плод. И те из нас, которые напитались от этого чистого, дарованного Богом источника, не могут умолчать о нем совершенно. Может быть, они не смогут полностью и как должно осветить это великое чудо их жизни, но они обязаны, даже и не умея, сказать хотя бы то, что ими воспринято и пережито.

Великий голод слышания слова Божия уже 100 лет тому назад побуждал святителя² Игнатия Брянчанинова делиться с ищущими этого слова тем опытом, который он приобрел в своей жизни. “Уподоблю <…> желающих спастись… — пишет Святитель, — путникам, идущим по дороге. Путь этот всегда был тесен и прискорбен, но ныне еще прибавилось на нем неудобство — недостаток в хлебе. Этот недостаток так велик, что многие, заметив в моей сумке несколько заплесневевших кусков, просят, чтобы я ими поделился. И делюсь…” — смиренно заключает Святитель.

Что сказать про век настоящий, когда слово Божие почти не слышно? Голод по этому слову, жажда этого слова стали почти вопиющими. Ведь человек все тот же, что и раньше, и те же законы неуклонно влекут его бессмертный дух к источникам воды живой. И нигде не может он найти себе настоящего утоления жажды, как только приникнув к бессмертным источникам Божественного Духа Божия.

А пути к этим источникам, тайные тропы и приметы начертаны и сокрыты главным образом в православном старчестве. Поэтому, может быть, больше, чем все другие вопросы Православия, современному православному христианину близок, современен вопрос о стар­честве, то есть непрелестном руководстве на животные источники вод.

“Имже образом желает елень на источники водныя, сице желает душа моя к Тебе, Боже!” (Пс 41:1) — повторяет современный христианин, может быть, с еще большей жаждой, чем во дни пророка, этот чудный псалом Давида.

Православное старчество имеет свои далекие корни в истории Церкви. Русское старчество имеет свое преемство от православного Востока, свою историю и свои, присущие по преимуществу ему, особенности.

Эту задачу — раскрытие истории и сути старчества, а также изложение особых черт старчества русского ставим мы себе, с помощью Божией, в предлагаемых строках. Отрадно человеку вглядеться повнимательней и посерьезней в свои родные кладези и источники живой воды Божественного Слова.

I. Сущность православного старчества

Все великое всегда очень просто в основе своей и почти не требует разъяснений — настолько оно очевидно и оправдано жизнью, самим опытом ее. Так и старчество, основа которого заложена в самых корнях человеческой жизни и человеческих отношений, почти не требует специального разбора. Старчество — руководство в духовной жизни, подаваемое опытным, старшим — младшему, молодому, не имеющему ни опыта, ни даже начальных знаний об этой жизни. Эти отношения прежде всего можно сравнить с жизнью человеческой семьи, где отцом или матерью воспитывается дитя. Воспринимая уроки у семейного очага, приобретая навыки, усвояемые от родителей, дитя почти всегда всю свою жизнь несет на себе печать этого семейного воспитания, руководства. Добрые навыки развиваются, приносят плод соответственно особенностям души каждого ребенка, входят в жизнь, созидают общество, творят государство. Такова же судьба злых навыков и плохого руководства.

Эта жизнь первичной ячейки человеческого общества — семьи — настолько естественна и свойственна каждому человеку, что и в жизнь духовную внесены представления именно о семье. “Отец”, “мать”, “сын”, “дочь”, “дети” — вот те слова, лучше которых, кажется, и нельзя найти, чтобы объяснить возникающие духовные отношения людей; ближе, искренней нет формулы, выражающей родство духовное. Эти термины приняты в монашестве, священстве, но, кажется, больше всего — в отношениях между старцем и учеником; именно в старчестве термины эти облекаются плотью и кровью и становятся существенным выражением подлинных родственных духовных отношений.

Писал некогда святитель Игнатий одной инокине, желающей вступить под его духовное руководство: “Вы желаете делаться моей дщерью? Я в восторге духа, взирая на сонм духовных чад моих, которых несмь достоин назваться отцом, но рабом — говорю душе моей — возвеселись неплоды не рождающая, возгласи и возопий не чрево­болевшая, яко многа чада пустыя, паче нежели имущая мужа (см. Ис 54:1)”.

Так, родство духовное оказывается даже более обширным, чем кровное родство, оно оказывается часто и более действенным, совершенным; законы эти подмечены были еще в глубине веков Ветхого Завета ветхозаветным евангелистом — пророком Исаией, ублажившим нерождающих и не имеющих мужа.

Действенность духовного рождения возвестил еще яснее Господь наш, пришедший на землю, чтобы соделать чужих и странных Себе Своими чадами, Своим духовным наследием. В ночной беседе Он открыл Никодиму необходимость рождения свыше. “Аминь, аминь глаголю тебе, аще кто не родится свыше, не может видети Царствия Божия” (Ин 3:3). В изумлении возражает ученый фарисей — “како может человек родитися стар сый? Еда может второе внити во утробу матери своея и родитися?” (Ин 3:4) — Опять подтверждает истину слов Своих Божественный Учитель: “Аминь, аминь глаголю тебе <…> не дивися, яко рех ти: подобает вам родитися свыше” (Ин 3:5,7) — необходимо родиться свыше, чтобы войти в небесное Царство, и это рождение, и это Царство Духа должно начаться здесь же, на земле, после того, как на эту землю сошел Искупитель человеков, принесший с собой это Царство.

Таким образом, очевидна для жизни духовной необходимость рождения духовного и возникающего отсюда духовного родства. И старец, рождающий свое чадо в жизнь духовную, где все иное по сравнению с тем, что бывает до этого таинственного акта, воистину соделывается точно матерью этого духовного младенца, часто и с муками его рождения на свет.

Так велика эта истина, что даже Господь наш, тайно рождающий нас всех в жизнь духовную во святом крещении, уподоблял любовь Свою к человеческому роду материнской любви птицы, простирающей крылья свои над птенцами своими. “Иерусалиме, Иерусалиме”, восклицал Он в великой туге душевной, “колькраты восхотех собрати чада твоя, якоже собирает кокош птенцы своя под крыле, и не восхотесте…” (Мф 23:37; Лк 13:84).

Духовная любовь и духовное родство, конечно, имели место и до пришествия Христова, но это были скорее только прообразы той великой свободы духа и силы духовных отношений, которые возникли на земле с пришествием на землю Нового Адама, Господа нашего Иисуса Христа.

Отсюда очевидно, что и старчество в прообразах своих существовало с тех пор, как существует род человеческий, а в жизни Христа и Его духовных чад — христиан — только получило более глубокое, более духовное содержание.

“Дух, идеже хощет, дышет”, говорит Господь в продолжение Своих слов о духовном рождении, “и глас его слышиши, но не веси, откуду приходит и камо идет. Тако есть всяк человек рожденный от Духа” (Ин 3:8). Всякий человек, рожденный от Духа Святого в христианстве, есть, таким образом, носитель великой свободы и духовной мощи. Эта духовная мощь и крепость христианства почиет во всей силе и на законах христианского руководства и окормления — старчества.

Но эта духовная свобода и крепость старчества, это таинство нового рождения, таинство духовного родства — имеет и свои законы, чтобы стать подлинно таковым. Великую жертву должен принести тот, кто вступает под руководство старца. Он должен, выбрав старца, полностью отречься от своей воли, своих разумений, своих желаний. Он должен, далее, как проявление этого отречения, исповедывать старцу каждый шаг свой, каждый помысел. И, наконец, как утверждение этого отречения от своей воли, как жизнь в действии, он, этот новый младенец, обязан полным, беспрекословным и совершенным послушанием отцу своему.

Таков ученик; а старец — весь горение духа и ведения, обладатель величайшей власти духовной в силу добровольного предания ему ученика, мудрый и смиренный употребитель этой власти, и хотя он — судья и учитель своего чада, но в то же время он и первый его раб.

Только обоюдное действие, только постоянное взаимное проникновение душ старца и ученика, только полное предание одного и нелицеприятное руководство другого во имя Божие — и могут совершать то чудо обновления душ, то рождение нового человека, то таинство, о котором мы говорили выше.

Но даже и это — не конечная цель. Хотя и существенно важно человеку умереть для своей воли в предании себя руководству старца, — и, как говорит великий сердцеведец Достоевский, достичь через подобное послушание “свободы от себя самого”, — высший смысл старческого руководства заключается в обретении человеком воли Божией³.

Это обретение воли Божией, или смирение перед путями Промысла Божия есть существенный смысл человеческой жизни, по учению Святых Отцов. Не только руководство старца приводит к этой конечной цели. Для того, чтобы смириться и сознать волю Божию, по Петру Дамаскину, одному человеку попускаются скорби, теснота, болезни, другому же, наоборот, чтоб смягчить его сердце — всякое утешение и тишина. И вот — смирившемуся-то человеческому сердцу только и открываются таинства нового века, сокровенной жизни духовной, познание путей Божиих. “Намерение бо есть Богови, окормителю жизни нашея, иже присно смиренным нам быти”, убеждает нас своими писаниями блаженный Никита Стифат. “Вещь величайша есть в добродетелях смирение. Сие бо <…> сердце очищает слезами и исполняет е тишины пришествием Духа. И тако <…> уясняется слово отсюда тем разума Божия, и во видение приходят таин Царствия Небесного и самых тех словес твари…”.

Таким образом, Промысл Божий руководит жизнью каждого человека к этой спасительной пристани смирения, где вершина радости — в принятии воли Божией. В жизненных обстоятельствах, сочетании скорбного и радостного, умалении и возвышении, в оскудении и достатке бдит над людьми Око Божие и руководит их к этому величайшему духовному дару и сокровищу. Но не всегда разберется человек в голосе Божием, вещающем в его жизни, иногда не дослышит, отвергнет, иногда неправильно истолкует, собьется с прямого пути. Вот потому-то и необходим в жизни человеческой такой окормитель, который, зная волю Божию, вел бы к познанию этой воли преданные ему души.

Величайшая радость и неистощимое богатство — познание воли Божией, смирение перед этой волей, благодарение Бога о всем, даже и скорбном, даже и невыносимо, казалось бы, тяжелом!

…Когда после длинного летнего дня умолкнет природа и под высоким шатром небесным затихнет земля — тогда особенно отчетлив и ясен каждый звук, каждый шорох. Душа человека в этих сгустившихся сумерках, а потом и в ночной темноте обладает как будто какими-то особенно утонченными чувствами, воспринимая в видимом мире Божием невидимое звучание. Ей говорят о Боге и Его Царстве далекие замолкшие горизонты; в чуткой зубчатой цепи лесов лежит точно какая-то сладкая, неразгаданная тайна; силуэты ближайших деревьев, строений тоже необычны в этой ночной тишине — но больше всего небо, чистое или покрытое мелкими высокими облаками над головой, точно изрекает неизреченные глаголы.

“Воля, воля Божия над всеми вами человеками”, точно приникая к земле, точно обнимая землю, повторяют бесчисленные круглые сероватые облачка, — “воля Божия над вами и любовь Божия к вам, человекам, ничем из смертного не изобразимая”.

Отрадно “услышать” эту волю Божию в природе Божией — святом лоне Его — отрадно “услышать” этот бдящий над головою Промысл, отрадно преклониться перед ним до земли — и уже ничего не искать своего.

А для того, чтоб это “слышание” воли Божией было непрелестным и действенным в жизни — надо свою волю распять, надо отдать ее добровольно в волю другого, надо от этой своей воли научиться отказаться.

И вот — отсечение воли — есть первое условие приходящих к старцу. Как для того, чтоб воскресло зерно в многоперстном своем колосе, потребно, чтоб сначала оно умерло — и как бы погибло — так болезнен и этот акт отсечения, ибо оно, это отсечение, должно быть не только внутренним, душевным, но, по свт. Иоанну Лествичнику, и “действиями телесными показуемо”⁴.

И прежде всего показуется отсечение своей воли тщательным ежедневным откровением старцу. Св. Симеон Новый Богослов считает, что исповедание помыслов должно быть даже ежечасным, если это возможно.

Это откровение всех душевных движений, мыслей, чувств, или даже только приражений мыслей и чувств Святые Отцы приравнивают исповедничеству. Рассказывается об одном иноке, что после того, как он несколько раз ходил ночью к отцу своему, чтоб открыть мучащий его помысл — виден был над главой его светлый венец, как у исповедника Христова⁵.

Св. Феодор Студит, возлюбивший великой любовью монашеское житие настолько, что даже говорил о нем, как о восьмом таинстве, так превозносит откровение помыслов:

“Добра слеза сокрушения, точащеяся из очей, добра чистая молитва нощная и денная, добро терпение прискорбностей, добро занятие рукоделием, добро бденное слушание чтений, добры нескорость на слова и беседа без смеха, добро мерное воздержание, добро памятование о смерти и житию святых посильное подражание, добро бегание страстной продерзости и блюдение божественного смиренномудрия; но добрее всего сего — безжалостное к себе откровение и исповедание помыслов”.

Это именно без жалости к себе откровение всех своих мыслей, раскрытие перед старцем всех затаенных и темных уголков души, а иногда и лукавых, извилистых, хитросплетенных приражений составляет, с одной стороны, притрудную сторону иноческого делания, но с другой — в этом именно и заключается первое условие здоровья. Ведь если и больной точно изложит врачу свои жалобы на болезнь — врач по этим приметам назначает верное средство к исцелению. Если дальше больной не только откроет, но и сознает, проанализирует, что он неправильно делал и от чего именно усилилась его болезнь, от чего ему нужно воздерживаться, то он уже на пути к выздоровлению.

Таким образом, откровение помыслов, хотя и связывается преимущественно с понятием о старчестве, — лежит в основе многих сторон человеческой жизни, и в первую очередь играет существенную роль во многих областях врачебной науки, являясь могущественнейшим средством исцеления от болезни.

Это притрудное делание — исповедание помыслов, — приравнимое Святыми Отцами к исповедничеству и мученичеству, облегчается обычно тем, что старец избирается по чувству сердца, вполне свободно, после долгих молитв и размышлений, и ему, как горячо любимому отцу и учителю, бывает не только легко, но и отрадно открываться.

Откровение помыслов должно быть не только частым, но также и точным, тонким, внимательным.

“Монах, если можно, должен спрашивать старцев о всяком шаге, который делает в келии своей и о всякой капле воды, какую выпивает”, — говорил основатель монашеского жития преподобный Антоний Великий⁶.

Другая, очень важная сторона жизни под руководством, связанная с откровенным исповеданием учеником своих помыслов — и естественно вытекающая из него — есть так называемая дисциплина послушания.

Как откровение помыслов есть действие больного, пришедшего ко врачу и жаждущего исцеления, так “послушание”, получаемое от старца к исполнению, есть действие врача, целящего больного сообразно его состоянию, возрасту, роду болезни. И сын обязан показать свою естественную разумность полным и беспрекословным послушанием словам своего отца.

Так и если больной, откровенно рассказав врачу о болезни, не станет принимать лекарства, ему определенные, он нимало не исцелится, а может еще серьезней заболеть. Такими же естественными связями соединены между собой откровение помыслов и послушание воле старца. Оно-то и есть отсечение воли, “действиями телесными показуемое”.

О послушании можно сказать и то, что оно даже естественно присуще всякому младшему перед старшим и в семье, и на работе, и во всех областях человеческой деятельности. Поэтому естественно, что если, как мы говорили о том выше, самые термины в духовный мир переносятся из семьи, — то и послушание как составная часть семейного уклада является одной из необходимейших частей жизни духовной. Только здесь все тоньше. И откровение помыслов не есть только простое и, может быть, неполное, иногда и кривое человеческое откровение, но истинное, самоотверженное, вышеестественное, — и послушание тоже великое, таинственное, смиренное, точное и всеобъемлющее.

При упоминании о послушании нельзя пройти мимо многих образов послушников Христовых и особенно мимо образа преподобного Досифея, светящего нам яркой звездой из глубины веков монашеского жития. Пришедший из мира, незнакомый ни с чем духовным, этот юноша богатого рода вступил под руководство аввы Дорофея и очень скоро достиг великой чистоты сердца⁷. Он имел большую свободу в исповедании помыслов своему старцу и такое же непрелестное полное, всеобъемлющее послушание. Пробыв в обители всего пять лет, он заболел туберкулезом и умер; вскоре по кончине его некий великий старец видел его в видении среди лика прославленных великих отцов обители. Блаженный Досифей не нес больших подвигов, также и не совершал усиленных постов, напротив многие видели его часто ядущим остатки пищи от трапезы больных, которым он прислуживал. Но чудный юноша с тех пор, как пришел в монастырь, ни в чем не имел своей воли, почему и достиг так скоро и в такой полноте блаженства со святыми.

Рассказывается далее о послушнике, безбедно переплывшем бурную реку за послушание своему старцу. Также приводится часто и подвиг преподобного Иоанна Колова, который по благословению старца три года поливал сухое дерево, а вода была далеко, в нескольких часах пути. И через три года дерево расцвело и принесло плоды; старец принес их в собрание братий и сказал — “вот плоды послушания”⁸.

Послушание старцу должно быть таким же, как и откровение помыслов — истинным, полным, безграничным, смиренным. Великий авва иноков Иоанн Лествичник так ублажает эту чудную, премирную, странную для мира добродетель:

“Послушание есть действие без испытания, добровольная смерть, жизнь, чуждая любопытства, беспечалие в бедах, неуготовляемое пред Богом оправдание, бесстрашие смерти, безбедное плавание, путешествие спящих. Послушание есть гроб собственной воли и воскресение смирения <…> Послушание есть отложение рассуждения и при богатстве рассуждения”⁹.

И вот эти-то две добродетели — одна, рождающая другую: откровение помыслов и послушание — суть как бы две стороны одного и того же лика — блаженного и деятельного смирения, первой и основной заповеди Евангельской. Они суть и как бы две руки, соделывающие это смирение жизнью, действием, совершением человека, его перерождением в новую тварь, где все — иное, где иные законы, где свобода Духа, где подлинно “Дух <…> дышет, и глас Его слышиши, но не веси, откуду приходит и камо идет” (Ин 3:8).

Здесь, в таинстве старческого руководства, и рождается тот новый человек, который способен вместить уже и новые разумения.

“На дворе дождик идет”, говорит со испытанием старец своему духовному сыну, тогда как за окном светит яркое солнце. “Да, отче, — отвечает тот с ясным взором, — на дворе идет дождик”.

Таково перерождение, отвержение себя, попрание себя, вменение себя как бы неразумным — и все это с радостью и любовью — потому что, если отрадно открываться отцу, от которого — рождение духовное, то еще отрадней исполнять его волю.

Это чудное перерождение человека в руководстве старческом, стяжание им нового мудрования, чуждого всему тому, чем дышит гордое человечество, часто сравнивалось мною со светом заходящего в лесу солнца.

Таинственная тишина среди старых седых стволов елей. Падающие косые лучи солнца золотят кое-где эти седые стволы, и тогда все отчетливо до мельчайших подробностей видно на чешуйках их коры. Тонким шелком блестят паутины, натянутые там и здесь между сучьями. Мелкие мошки медленно вылетают на свет косого луча, становятся большими, светлыми, и медленно плавают в нем среди окружающей темноты.

Как увеличивается зрение Божьего мира в лесу при этой таинственной вечерней позолоте! Почему-то и стволы, и седая хвоя, и зеленые кустарники, и сухая, покрытая иглами земля постепенно приобретают под этими лучами один и тот же почти непередаваемый золотисто-розовый блеск.

И строгие вершины елей, озаряемые солнцем в глубоком синем небе, тоже хранят на себе это таинственное розовое сияние… Постепенно гаснут лучи, меньше плавают в них сияющие мошки, меньше блестит паутина, тускнеет и свет на стволах, а зеленые вершины все хранят неземной золотисто-розовый блеск.

Мне и казалось всегда, что вот этот хвойный лес вечером — как монашество, а косые лучи, освещающие его — старчество. При свете этих лучей видны все неизъяснимые детали жизни, все тончайшие пути, из которых ткется душа человека в откровении. И вот этот-то свет, так тонко пронизывающий всю жизнь без остатка, одновременно сообщает всему и чудную золотую окраску, — и точно нет границ, когда от света откровения души начинает зарождаться и озарение всей жизни, перерождение жизни, приобретение новых качеств, стяжание нового человека. Этот свет, розовый, теплый, живой, сияющий, не только всю жизнь окрашивает своим розовым сиянием, но подлинно как бы уже и ведет к вечности, которая, может быть, чуть-чуть подобна этому нездешнему золотисто-розовому отблеску на вершинах строгих елей среди глубокого голубого неба. Отблеск этот — почти как видение.

Может быть, и жизнь под руководством старца, озаряющая глубины, открывающая сокровенные движения и чувства души, приведет когда-нибудь на зените нашей земной дороги к тихому и ровному свету, розовому золоту вершин вечности.

Еже и буди, буди!

II. История старчества

Многие духовные писатели и исследователи считают начало старчества представленным в первые века монашества, при Антонии Великом.

Однако правы и те из них, которые пример безропотного послушания находят уже в жизни Господа нашего Иисуса Христа. И действительно, что иное означает снисшествие Сына во утробу Девы и рождение в смиренном вертепе, как не покорность воле Отца Небесного? А повиновение Пречистой Матери и Иосифу, хотя “в дому Отца подобает Ему быти”, как это Сам Он открыл им, будучи 12-летним отроком в храме Иерусалимском? Что иное означает подклонение главы под руку раба в крещении на Иордане, как не послушание воле Отчей, ради которой “подобает исполнити всяку правду” (см. Мф 3:15) — и, наконец, что — вольное распятие, в котором Он, по Апостолу, “послушлив быв даже до смерти, смерти же крестныя” (Флп 2:8)?

Основы той же духовной любви, которые имеются в отношениях старца к чадам его, можно обильно найти в век апостольский. Любовью к чадам и даже чадцам полны послания апостола любви Иоанна Богослова. Чудный проповедник Евангелия язычникам, апостол Павел даже говорил о муках духовного рождения детей своих, в которых он насаждал, воображал Христа: “чадца моя, имиже паки болезную, дондеже вообразится Христос в вас” (Гал 4:19). И еще: “многи пестуны имате о Христе, но не многи отцы. О Христе бо Иисусе благовествованием аз вы родих” (1 Кор 4:15). И в других местах своих посланий великий апостол языков ярко говорит о том, к чему вела его жертвенная любовь ради приобщения душ Христу, как он уподоблялся каждой душе, чтоб совершить это вожделенное для него приобретение, более даже дорогое, чем самая жизнь. “Бых иудеем яко иудей”, расширяет уста свои чудная любовь апостола — “да иудеи приобрящу <…> беззаконным яко беззаконен <…> да приобрящу беззаконныя, бых немощным яко немощен, да немощныя приобрящу. Всем бых вся, да всяко некия спасу” (1 Кор 9:20–22). Это подлинно яркий и почти недостижимый пример жертвенной любви учителя и отца ради спасения душ детей своих, чад, имиже он болезновал.

Не случайно поэтому и в службе святым апостолам Петру и Павлу есть такое замечательное место: “О, божественная двоице, мудре вручившаяся всего мира душам!” Действительно, апостолы как бы были поручниками Богу за спасение всех душ человеческих, они как бы вручились душам людей всего мира за спасение их.

Мы хотим пояснить приведенными примерами, что старчество как духовное окормление и руководство имело свой прообраз в век апостольский, в трудах проповеди и уловления душ ко Христу.

И, наконец, с появлением первых монахов и первых монашеских общежитий в начальные века христианства встает уже подлинная нужда в старческом руководстве на путях духовной жизни. Это отчетливо видно из наставлений преп. Антония Великого, родоначальника монашества, жившего в конце III — в первой половине IV в., который, приводя пример послушания младших по отношению к старшим еще во времена Ветхого Завета, убеждает и новоначальных иноков поступать так же: “…если желаете преуспеть и полнее возрасти, сделаться невозмутимыми в сердце своем и ни в чем не быть посмеянными от диавола — повинуйтесь отцам своим и во всем слушайтесь — и не падете во веки”.

Великий вселенский учитель и святитель Василий, устроитель иноческого жития во второй половине IV в., также высказывался о необходимости руководства. “Когда при Божием содействии желаешь победить врага <…> с великою заботливостью и внимательностью постарайся найти мужа, который бы непогрешительно предшествовал тебе в образ жизни и хорошо умел руководить шествующих к Богу”¹⁰.

Сам он выбрал себе достойного ученика именно по признаку послушания. По приезде свт. Василия Великого в один из монастырей ему был дан брат для услуг. Святитель благословил брата дать ему воды умыться, а потом, испытывая его послушание, велел брату умыть руки, когда сам он будет поливать воду ему. Послушник повиновался. Это послушание, оказанное братом беcпрекословно, очень порадовало святителя, он взял его с собой, хиротонисал и сделал его близким себе человеком¹¹.

Однако, оценивая писания Святых Отцов этих первых веков монашества, мы должны сказать, что старческое окормление, по-видимому, не имело в то время системы, так как нет в этих писаниях сложившегося руководства к жизни духовной. Может быть, причиной тому является и то, что из глубины времен эти книги к нам не дошли или по каким-нибудь причинам не сохранились, если и имелись.

В письменном памятнике начала V в., относящемся к творениям преподобного отца нашего Иоанна Кассиана Римлянина, уже отмечены устав и особенности жизни египетских подвижников¹². В конце IV в. преподобный Кассиан с другом своим Германом посетили монастыри Нижнего и Верхнего Египта, чтобы у благочестивых старцев, славившихся своей опытностью в жизни духовной, поучиться монашеским подвигам. Результаты этих путешествий и собеседований подробно изложены в книге святого Кассиана, откуда видно, что к этому времени имелись в Египте уже и правила относительно отрекающихся от мира, имелся устав о монашеской одежде, монашеском молитвословии.

Здесь представлена уже и дисциплина старческого окормления и руководства. Преподобный Кассиан в изобилии приводит примеры вышеестественного и поразительного послушания. Так, по его свидетельству, некий авва Муций, исполняя волю игумена, испытывавшего его, готов был бросить в реку своего восьмилетнего сына. Господь открыл игумену, что Муций совершил подвиг патриарха Авраама. Вскоре авва Муций был поставлен игуменом монастыря¹³.

Некий авва Иоанн без преслушания по благословению старца выкинул за окно сосуд с маслом, несмотря на то, что в пустыне, где они жили, была крайняя нужда как в масле, так и в сосуде при крайней скудости их жизни и немощи телесной¹⁴.

Рассказывается и еще об одном брате богатого рода, которому было дано послушание продавать корзины. Брат должен был продавать их в городе и не больше, как по одной сразу, чтобы больше пребывать в этом низком, смиряющем его делании. И брат с великой верой и усердием исполнял свое послушание, стремясь стяжать смирение Христово¹⁵.

В тех же многочисленных главах обширной книги преподобного Кассиана можно найти указания и на откровение помыслов старцам. Молодые монахи должны были без гордости и стыдливости открывать все свои душевные движения старцам. Преподобный Кассиан рассказывает несколько примеров о том, как через одно только откровение помыслов юные послушники избавлялись от великих, иногда даже укоренившихся страстей¹⁶.

Наконец, у святых подвижников VI в. мы начинаем впервые встречать систематические руководства к духовной жизни. Возможно, что это связано с тем, что здесь уже и монашество имело больший срок своего существования, а также — что книги эти, как более поздние, легче и сохранились.

Таким замечательным документом золотого расцвета старческого руководства надо безоговорочно признать книгу святых старцев Варсонофия Великого и Иоанна Пророка. Великий молитвенник и прозорливец, заключенный в тесной келии вне монастыря, Варсонофий Великий передавал свои ответы на вопросы бесчисленных вопрошающих его через игумена монастыря, авву Серида. Ответы эти полны неувядаемой мощи и духовной крепости, великого горения духа; они часто поражают своей глубокой и тонкой поэтичностью. “…Да возвысится твой финикс в своих белых цветах, — пишет великий старец некоему авве Иоанну Миросавскому, искавшему поселиться в одном монастыре с великими подвижниками Варсонофием и Иоанном, — и да разжжется духовный огнь в сердце твоем выну, его же рече Владыка Христос <…> По мере преуспеяния твоего чаю, яко скоро достигнеши. Есть бо трудами по Богу, достизаяй в покой Его, есть паки смирения ради достизаяй в онь…”¹⁷.

Из глубины этого высокотворного смирения преподобный Варсонофий износил великую всеобъемлющую любовь, и слова его полны огненной любви к Богу и ближним. “Совершенная любы есть непадательна, — пишет великий старец тому же авве Иоанну Миросавскому, — и стяжавый сию пребывает в теплоте, возгараяся любовию к Богу и ко ближнему”¹⁸. И в другом месте, в ответе к безмолвствующим отцам великий авва говорит: “Аз и прежде даже не просити мя <…> от горения и теплоты Духа не престаю день и ночь, моляся Богу, да сотворит вы богоносны <…> Да даст же Бог вам горение любви сия. Известны бо сотворит вы Бог, яко до седмаго небесе возводит человеки, имущия тую <…> Умирающие совершенно мирови терпением и скорби многими могут в сию приити”¹⁹.

От сокровища этого умирания миру преподобный Варсонофий давал определение различных состояний духовных, причем всегда поражают ясность и неизъяснимая глубина его изречений. “Смирение есть, — пишет старец некоему брату Андрею, — еже имети себе землю и пепел — делы, а не словесы точию; и еже рещи: аз кто есмь? Кто вменяет мя? Дела не имам ни с кимже”²⁰.

Поэтому и живописуя путь восхождения к Богу, великий авва с той же ясностью и силой утверждал в нем чад своих: “Елицы бо пиша от источника премудрости, — открывает глагол свой к нам великий Варсонофий, — вси вне бывшие ветхаго человека <…> вси ум <…> вси око, вси светли, вси совершенни, вси бози <…> веселятся и веселят; веселятся о нераздельной Троице и веселят вышния Силы. Возжелайте чина их, тецыте путем их; поревнуйте вере их; стяжите смирение их, терпение во всех <…> непадательную их любовь удержите…”²¹.

О великих и величайших мерах глаголал старец в своих писаниях, утверждая, что “…суть неции <…> могущие умолить Бога о тмах людей и не будут отметаемы, волю бо их сотворит Господь <…> Молитвы бо их восходят к Нему, яко молния блистающая, и якоже лучи солнечны, о нихже веселится Отец, и радуется Сын, и красуется Дух Святый…”²².

Святой старец Иоанн Пророк, будучи учеником великого Варсонофия, сам имел дар прозорливости и пророчества и стяжал много духовных чад. В числе их был и знаменитый впоследствии авва Дорофей, автор бессмертной книги о монашестве, которую по праву называют азбукой монашеской жизни.

Необычайно свежим, ясным и простым языком изложена эта бессмертная “азбука”; такой новизной и свежестью дышит каждая ее строка, что иногда создается впечатление, что эта книга написана только вчера. Вот некоторые образцы текстов этого бессмертного произведения.

“Итак, потщимся, братия, хранить совесть нашу, — пишет преподобный авва Дорофей, — пока мы находимся в этом мире, не допустим, чтобы она обличала нас в каком-либо деле; не будем попирать ее отнюдь ни в чем, хотя бы то было и самое малое <…> А хранение совести многоразлично, ибо человек должен сохранять ее в отношении к Богу, к ближнему и к вещам”²³.

Так же ясно излагает преподобный писатель и свою мысль о созидании душевного дома добродетелей.

“Сперва должно быть положено основание, то есть вера, ибо без веры, как говорит Апостол, невозможно угодить Богу (Евр 11:6), и потом на сем основании человек должен строить здание равномерно <…> Так от всякой добродетели <…> должно полагать в здание по одному камню <…> полагая то камень сострадания, то камень отсечения своей воли, то камень кротости”²⁴. Дальше преподобный авва говорит о необходимости скрепления камней известью, или смирением, без которого не стоит здание добродетелей. И, наконец, дому необходима кровля. “Кровля же — есть любовь, которая составляет совершенство добродетелей, также как и кровля — верх дома”²⁵.

Тому же преподобному авве Дорофею принадлежит замечательное изречение о взаимной связи, существующей между любовью к Богу и к человеку. Изречение это поражало своей наглядностью и вместе глубиной многих мудрецов современного нам XX в.²⁶

“Представьте себе круг, начертанный на земле, средина которого называется центром, а прямые линии, идущие от центра к окружности, называются радиусами. Теперь <…> предположите, что круг сей есть мир, а самый центр круга — Бог; радиусы же <…> суть пути жизни человеческой. И так, насколько святые входят внутрь круга, желая приблизиться к Богу, настолько, по мере вхождения, они становятся ближе и к Богу, и друг к другу; и сколько приближаются к Богу, столько приближаются и друг к другу; и сколько приближаются друг к другу, столько приближаются и к Богу. Так разумейте и об удалении <…> Таково естество любви: насколько мы находимся вне и не любим Бога, настолько каждый удален и от ближнего”²⁷.

Этот великий авва Дорофей был старцем Досифея, которого непрелестно вел к Богу, и, как уже упоминалось, за несколько недолгих лет Досифей уготовал себя в сосуд Святого Духа.

Таким образом, по-видимому, в VI в. и начале VII в. создавались даже определенные школы, поколения старцев, где утверждалось преемство духовных завещаний, традиций, положений.

К тому же времени относится и другой замечательный документ школы старчества — так называемая “Лествица” святого Иоанна Лествичника, написанная, как значится в заголовке книги, по просьбе игумена Раифского монастыря, аввы Иоанна.

Предельная ясность и точность выражений, сжатость изложения при глубине содержания, часто поражающий душу ритм не только слов, но и смысла написанного делают это прекрасное произведение поистине божественным, непревзойденным.

“Всех одаренных свободною волею Бог есть и жизнь и спасение, — так начинается третий раздел первого слова Лествицы, — всех, — верных и неверных, праведных и неправедных, благочестивых и нечестивых, бесстрастных и страстных, монахов и мирских, мудрых и простых, здравых и немощных, юных и престарелых, так как все без изъятия пользуются излиянием света, сиянием солнца и переменами воздуха, несть бо лицеприятия у Бога”²⁸.

Тонкие философы современности не смогли бы лучше изобразить этой трудной мысли о Промысле Божием в мире; вряд ли они смогли бы это лучше изобразить и в смысле формы и в смысле ритма.

Особой высоты достигают слова преподобного Иоанна в ублажении им монашеского жительства. Преподобный авва пишет:

“Монах есть тот, кто будучи облачен в вещественное и бренное тело, подражает жизни и состоянию бесплотных. Монах есть тот, кто держится одних только Божиих словес и заповедей во всяком времени, и месте, и деле. Монах есть всегдашнее понуждение естества и неослабное хранение чувств. Монах есть тот, у кого тело очищенное, чистыя уста и ум просвещенный. Монах есть тот, кто, скорбя и болезнуя душею, всегда памятует и размышляет о смерти, и во сне, и во бдении. Отречение от мира есть произвольная ненависть к веществу, похваляемому мирскими, и отвержение естества для получения тех благ, которыя превыше естества”²⁹.

У святого Лествичника приводятся примеры почти маловероятного для наших дней послушания. Так, некоторый знатный муж по имени Исидор, вступивший в монастырь для смирения своего сурового и гордого нрава, был определен великим аввою к стоянию у ворот обители. Каждому входящему и исходящему Исидор должен был кланяться в ноги, прося молитв и говоря, что он одержим злым духом. Блаженный Исидор открыл авве Иоанну Лествичнику, что вначале он совершал эти поклоны с великой горестью и кровавым понуждением; через год сердце его уже не ощущало скорби, а позднее он уже в душе своей чувствовал, что поистине недостоин пребывать с братиями и видения лиц отцев. В этом подвиге блаженный Исидор окончил и дни свои, отказавшись от рукоположения и причисления к лику братии. Блаженный получил великое дерзновение у Бога³⁰.

Есть в этой книге образцы непонятных, странных, казалось бы, распоряжений старцев. Так, однажды игумен монастыря, призвавши седовласого старца, восьмидесятилетнего пресвитера Лаврентия, оставил его стоять без ответа в течение часа или двух, в продолжение трапезы перед лицом всего братства³¹.

Или приводится рассказ о блаженном юноше Акакии, девять лет терпевшем укоризны и побои от своего немилостивого старца. После смерти сей блаженный показал себя живым, ответивши из гроба игумену монастыря, что не умирают делатели послушания³².

Всеми этими примерами святой Иоанн объясняет то, к какой вело цели и чего достигало истинное и присноблаженное послушание.

Есть в этой книге и удивительные по тонкости наблюдения. Так, святой Иоанн Лествичник описывает, как он заметил, что трапезный монах носил при поясе небольшую книжку, в которую записывал ежедневно свои помыслы с тем, чтобы потом открыть их своему наставнику³³.

“Не ужасайся и не дивись, если скажу тебе, — пишет преподобный Иоанн, изрекая премирные истины, — что лучше согрешить перед Богом, нежели перед отцом своим, потому что если мы прогневали Бога, то наставник наш может Его с нами примирить, а когда наставника ввели в смущение, тогда уже никого не имеем, кто бы за нас ходатайствовал”³⁴.

И все это было так давно от наших дней, что с трудом даже можно подумать, что могли так точно мыслить, наблюдать и рассуждать люди того века. Но все это делало учение Христово, внимательная монашеская жизнь, а ко всему этому — чудное учреждение старческого руководства. Оно-то и возводило человека на высочайшие стези Духа, почти до “гласа хлада тонка”.

В VIII — начале IX вв. старческое руководство осуществлялось в монастырях преподобного отца и исповедника Феодора Студита. Книга его поучений представляет собою трогательный пример смиренной руководящей любви старца. Почти в каждом поучении преподобного Феодора можно найти высокие размышления о Царстве Божием и законах Его; и в то же время в них точно изливается миро от любвеобильного сердца наставника на души послушников, страждущих в святом послушании.

Вот тому примеры.

В начале своих поучений преподобный Феодор пишет:

“Бог для того ввел нас в мир, чтоб мы, благоугождая Ему добрыми делами, соделывались наследниками Царствия Небесного. Нам же, монахам, Он даровал и особенно великую благодать, состоящую в том, что, избрав нас из среды всех, поставил пред Лицем Своим на служение державе Его”³⁵.

Дальше чадолюбивый отец убеждает:

“Все вы друг для друга послушники, друг другу помощники, как живые члены одного тела <…> Поэтому да радуется всяк, когда ему придется поболее потрудиться для других, терпя хлад, дождь и жар…”³⁶.

И, ублажая отдельно каждое послушание, преподобный и многострадальный авва показывает своим духовным детям поразительный закон, как за малое делание послушания приобретается Царствие Божие.

“Вникните, — пишет он, — какими малыми и сколь немногими трудами дано нам стяжать Царствие Небесное. Мы не проливаем, как мученики, кровь, членов наших не отсекают, костей не сокрушают, но если мы прилагаем к своим легким и немногим трудам отречение от своей воли <…> то через это делаемся подобными многострадальным мученикам, и даже самому Господу…”³⁷.

Трогательно, почти с материнской заботой вникает преподобный Феодор в труды каждого отдельного брата и, ублажая эти труды, показывает ему путь в горнее Царство.

“…И ты, чадо мое, канонарх, — говорит преподобный авва, — как приставленный смотреть за этим первым и великим нашим делом, будь бдителен, буди клирошан, точно наблюдай времена, назначенныя для всякаго песнопения, и все другое исполняй, как тебе приказано, относительно псалмов и стихир, по чистой совести”³⁸.

Находится слово любви и назидания и к лампадовжигателю, и к больничнику, не забыто и смиренное делание повара.

“И к тебе слово, чадо мое, поваре, каждодневно борющийся в огне, колющий дрова, варящий яства, воду носящий, очищающий и омывающий овощи, коптящий лице свое, загрязняющий одежды, потеющий и жарящийся <…> ты со святыми честь иметь будешь и лоно Авраамово тепле успокоит тя”³⁹.

Этот тонкий анализ делания каждого из братий монастыря был возможен только на основе тщательного старческого руководства, и преподобный Феодор сколько ни ублажает внешние труды и добродетели — выше всего ставит откровение помыслов и в этом делании — проявление отсечения своей воли. Отсюда преподобный исповедник и восходил к утверждению, что монашество — восьмое таинство.

Наконец, еще более обширным памятником старческого руководства является книга преп. Симеона Нового Богослова, относящаяся уже к XI в. Будучи учеником старца Симеона Благоговейного, святой Симеон Новый Богослов очень подробно, внимательно и тонко как бы пересматривает вновь все учение о руководстве в духовной жизни, и очень часто — с присущей ему особенностью высокого богословствования.

Свято чтил он память своего старца, причем и праздник устроял в день его кончины, за что и имел гонения от соблазняющихся.

У Симеона Нового Богослова как будто по-новому вскрывается вся дисциплина послушания старцу и откровение помыслов, — но она уже в значительной степени та же, что испытана добрым руководством таких великих столпов духа, какими были святой авва Варсонофий, святой Иоанн Лествичник, святой авва Дорофей.

Вот эти строки святого Симеона:

“Возлюбленный мне в Господе! Я принял тебя в лоно свое, когда ты пришел ко мне, с теплым усердием преподал тебе истинное учение, с немалым трудом вообразив тебя во образ Христов через покаяние, и возродил чадом духовным с великим терпением, многими попечениями и каждодневными слезами, хотя ты не знал ничего из этого, испытанного мною ради тебя…”.

Дальше преподобный Симеон учит других боголюбцев, что для того, чтобы приобрести духовного отца, необходимы долгие и усердные молитвы, после которых Господь и являет подобного руководителя.

“Должно искать человека, — пишет преподобный, — который родился духовно, и сознательно знает Бога и Отца своего, чтоб он родил духовно <…> и сделал воистину сыном Божиим”.

А найдя такого руководителя, следует “принимать такового, как Самого Христа, ибо то, что бывает оказываемо им, возносится к Самому Владыке Христу и Богу нашему…”.

Тоньше, образней и ярче та же мысль выражена в славянском переводе слов Нового Богослова: “Веру стяжавый известну ко отцу своему, иже по Бозе, зря его, зрети самого мнит Христа. И с ним сый или последуяй ему, со Христом быти и последовати известно верует”⁴⁰.

А отсюда у преподобного Симеона возникает и великая любовь к людям, так что по слову его следует “всех сущих во общежитии яко святых зрети и себе точию грешна и проследня помышляти”⁴¹.

Также советует он братии потщиться “…к посещению немощствующих, к утешению скорбящих, еже не отвратитися кого <…> собеседования ради с Богом; лучше бо молитвы есть любы”⁴².

Он же, воспитанный и вскормленный от православного старчества, в великом горении духа так богословствовал о святой вере: “Вера есть, еже Христа ради за заповедь Его умрети и веровати, яко смерть сия жизни виновна есть <…> Вера во Христа есть, еже не точию презрети яже в житии суть сладостная, но и еже понести и претерпети всяко искушение, грядущее с печальми, и скорбями, и бедами, дондеже восхощет и посетит нас Бог…”⁴³.

Встречаются отдельные поразительные указания о старческом руководстве и послушании духовному отцу у таких преподобных писателей, как препп. Феодор Эдесский и Никита Стифат.

“Со отцем духовным вселився и пользу ощутив от него, — пишет преподобный Феодор Эдесский, — никтоже тя отлучит от любве его <…> Не осуди его ни в чем же, не злослови обличаемь или бием, не вдаждь слуха твоего никому же нань глаголющу <…> да не прогневается на тя Господь и потребит тя от книг животных”⁴⁴.

“Назменовавше разумехом и ясно научихомся, — убеждает далее преп. Феодор, — яко в покорении отечестем пребывающим зело завидят врази живота нашего беси <…> всякия ухищряющи козни, еже отступити им и лишитися отеческих недр”⁴⁵.

“Тебе же в покорении отчи сущи, — заключает преподобный свои строки, — вражия борющая тя лесть да не утаится. С терпением тецы на предлежащий ти подвиг, взирая на Начальника веры и Совершителя Иисуса”⁴⁶.

Преподобнейший Никита Стифат, ученик святого Симеона Нового Богослова, прекрасно и высоко изобразил многие таинства внутренней жизни в своих творениях, которые, по слову его жизнеописателя, “тако суть высоки мыслями, такоже великосказательны благоречием словес, яко сумненно быти — от сущаго ли в них смысла или от лепоты речений толико веселию раждатися в душе чтущего”⁴⁷. Этот-то чудный ученик Нового Богослова так воскликнул в восторге духа о руководстве старческом:

“Добре есть умрети мирови, живу же быти Христови! Инако бо не может кто свыше родитися по Господню гласу <…> Сие же рождение от повиновения отец духовных бывати обыче. Аще бо не первее семя Слова учением отец во чреве приимем, и сынове сотворимся Богови теми, — не можем свыше родитися. Тако бо двенадесять убо от единаго Христа, седмьдесять же от двенадесите родишася и усыновишася Богу и Отцу по реченному от Господа: «вы есте сынове Отца Моего, иже на небесех»…”⁴⁸ (ср. Мф 6:9; Лк 11:2).

Прозирая таинство преемства, таинство духовного родства, блаженный Никита Стифат продолжает любомудрствовать:

“Как не повинутися отцу духовному — по подражанию даже до смерти и креста повинувшагося Сыне Отцу. Не бывый же сын возлюблен Отца блага, како сынов благих и той будет благ отец и блага родит чада, благости отца их сообразна?”⁴⁹

Здесь у преподобного Никиты Стифата дается не только анализ, но и синтез старчества, дается его высокое пророческое определение, показывается место его в высоком подвиге воссозидания душ ко Христу, в таинстве преемства, в таинстве нового рождения свыше…

Однако при всем разнообразии отдельных личностей святых старцев, несмотря на то, что они жили в разные века и, казалось бы, очень разобщены в истории — отмечается поразительная гармония всех их писаний, поражающее единство мыслей, общность их взглядов и мнений.

Подвижник почти уже нашего времени свт. Игнатий Брянчанинов в поворотный момент своей жизни, когда отчаяние начинало овладевать его молодой, рвущейся к свету душой, так описывает свое спасение в пристани писаний Святых Отцов:

“Мысль эта (что единственный путь ко спасению — последование наставлениям Святых Отцов. — Авт.) была для меня первым пристанищем в стране истины. Мысль — дар бесценный всеблагого Бога <…> Эта мысль соделалась камнем основным для духовного созидания души моей! Эта мысль соделалась моею звездою путеводительницею!”⁵⁰.

Святые Отцы вывели душу юного подвижника из тьмы к свету, показали ему во всей славе красоту Православия, утвердили в смирении и послушании святой Церкви, объяснили необходимость иметь наставника на пути Божием. Обретя на своей дороге старца Леонида Оптинского, юный страдалец выбрался на путь Божий.

Созерцая впоследствии тот дар, который получен был им от писаний Святых Отцов, епископ Игнатий восклицал в восторге духа:

“Когда в осеннюю ясную ночь гляжу на небо, усеянное бесчисленными звездами, столь различных размеров, испускающих единый свет, тогда говорю себе: таковы писания Отцов. Когда в летний день гляжу на обширное море, покрытое множеством различных судов с их распущенными парусами, подобными белым лебединым крылам, судов, бегущих под одним ветром к одной цели, к одной пристани — тогда говорю себе — таковы писания Отцов. Когда слышу стройный многочисленный хор, в котором различные голоса в изящной гармонии поют единую песнь Божественную — тогда говорю себе: таковы писания Отцов…”.

Как подчас близки эти далекие по времени образы! Точно нет на них вовсе толстого слоя веков; они, эти живые органы Духа Божия, точно сейчас войдут в вашу жизнь и скажут свое слово; они даже точно наклоняются к вашему уху и вы слышите их слова, вечные глаголы, неумирающие во веки. Как это так? Почему? Может быть, это только игра больного воображения? Но нет — эти образы точно обладают плотью и кровью, они живут, говорят, участвуют в жизни вашей, помогают, укрепляют вас.

Это подобно тому состоянию, когда, уехав из какого-либо дорогого сердцу места, возвратишься в него опять. И вот, когда возвратишься — точно сначала все не то, не те берега и очертания лесов, не тот шум реки и цвет ее вод, точно нет во всем этом вот того, прежнего, наполненного теми ушедшими думами и переживаниями. Где-то близко должен совершиться контакт, но его нет и нет. Все не то в природе — ушло то содержание. Мысль судорожно ищет чего-то, на чем остановиться, за что взяться, чтобы вспомнить в полноте то ушедшее. Быстро, быстро, как колесо, мелькает сознание, все быстрее, быстрее…

И вот — вдруг какая-то маленькая подробность — деревянная потемневшая плаха у воды и этот мягкий илистый берег, это было так недавно, но было тогда, а сейчас, сейчас? С быстротой молнии кружится мысль — точно все собирается в одну малейшую точку — и вдруг — о чудо! — контакт наступил: то и это-сейчас соединились, все вместе, все едино, и даже не было перерыва, и даже вот следы ног на илистом берегу — ты их узнал. Перестает мелькать мучительное колесо. Ритм жизни — мерный, тихий, радостный, — возобновляется. Внутри все тише, тише, спокойней и спокойней. Соединилось — нет расстояния.

Вот так же из глубины ушедших лет приходят к нам дорогие, излюбленные нами образы; приходят к нам, соединяются с нами, внятно говорят нам свою волю. Они совсем родные, мы их давно уже знаем, и это так естественно, так только и могло быть, что они явились; мучительно далекое расстояние преодолено, преодолено разобщение временем единого понимания жизни; чудное соединение произошло; тихо и ровно дышит грудь. И как Бог Един и Тот же во вся веки, так и Божье — то, что от Его святой любви — едино обще теперь и тогда, в давно минувшие, ушедшие от нас века и в эту последнюю теперешнюю минуту.

III. Русское старчество

Осень приближается. Блекнут краски. Побурела листва берез. Монотонными серовато-бурыми становятся и поля. И точно на смену этому уходящему лету у жилищ распускаются яркие крупные осенние цветы. Слепящим глаза золотом загораются лепестки “золотого шара”, кусты их точно образуют большие яркие хранилища солнца. Словно великое светило, уже умаляющее свой свет в эту пору, собирало все лето свою золотую энергию в этих кустах и теперь, скопив эту силу, радостно и полно возвращает ее тускнеющей природе.

Необычайного напряжения цвета достигают многочисленные осенние цветы и среди них как бы особенно — осенние лилии. Их темный пурпур как будто красней самой темной крови, и крупные звезды этих, более ярких, чем кровь, лепестков невольно останавливают взор, погружают душу в размышление. А в других лепестках такое нежное свечение низких лучей солнца, настолько тонко-розовый цвет окраски, что они кажутся точно насквозь прозрачными, как будто даже и сотканными из вещества, уже стоящего на грани невидимого нашими глазами.

Когда Бог приводит созерцать Его божественную природу и от природы многому поучает сердце человека, то и эти яркие крупные цветы осени, помимо своей видимой красоты, говорят еще и о чем-то высшем.

Прекрасна и выше постижения жизнь монашеская, она — тайна, по слову великого старца Амвросия, но тайною тайн и сокровенным благоуханием монашеской жизни является старчество. И вот именно эти-то дивные яркие цветы осени, раскрывающиеся вдруг в тишине августовских дней, возвращающие миру накопленную ими солнечную энергию и светящиеся ярким золотом и темной кровью, — хочется сравнить в первую очередь с родным, кровным нам русским старчеством.

“Без старчества не может быть монашеской, да и вообще духовной жизни”, — говорил восстановитель старчества в Зосимовой пустыни современный нам батюшка схиигумен Герман.

Старчество — великий плод монашеского делания; оно и венчает монашество, как яркие прекрасные осенние цветы венчают и заканчивают собою все возникающее за лето естество растений.

Русское старчество корнями своими уходит в учение Святых Отцов об этом великом, почти божественном искусстве духовной жизни. Будучи глубоко православным, канонически непогрешимым и истинным, русское старчество по этим своим признакам является не только отражением, но как бы непосредственным продолжением вселенского православного старчества.

Не осталось ясных свидетельств о том, когда было перенесено к нам старчество из Византии, — несомненно одно, что оно могло иметься у нас в такие периоды, как высокое своим подвижничеством монашество Киевской и Московской Руси. В уставе преподобного Нила Сорского, относящемся к XV в., наряду с основным изложением сущности внутреннего подвижничества имеются также указания преподобного отца о необходимости иметь нелестного наставника на пути Божием⁵¹.

Будучи перенесено на русскую почву и оставшись тем же ярким светочем, что старчество в период расцвета монашеской жизни Востока, русское старчество, естественно, облеклось и в некоторые своеобразные формы, присущие по преимуществу только ему.

Профессор Тареев, разбирая в своем труде историю религиозного сознания России, считает, что русскому человеку была как бы навязана и искусственно привита аскетичность Византии и Востока. Русский человек, по его мнению, совсем не таков, он должен выработать свои формы, свой народный уклад в принятии православия, создать в православии свое национальное лицо⁵². Будучи в корне несогласны с мнением профессора Тареева, мы хотим все-таки найти в них известную истину. Аскетизм не навязан русскому народу, так как не могло бы искусственно навязанное аскетическое настроение держаться в народе уже почти тысячелетие. Он по душе своей любит высокий подвиг, преклоняется перед ним до земли и если сам грешит, то, как говорит Достоевский, тем с большей силой любит святость.

“Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле <…> где-то, святой и высший, у того зато все правда, тот зато знает правду, значит, не умирает она на земле…”⁵³.

А истина слов Тареева заключается в том, что по природе своей русский человек радостен, и вот эту-то черту он и вкладывает в свою бессмертную веру — он вкладывает в нее радость; светлое упование, великую силу и утешение в жизни имеет он от своей веры.

И для русского старчества характерна именно эта радостная настроенность, мудрование выше всего земного и даже наперекор земному. Силою своего огромного таланта Достоевский проник в эту тайну русского старчества, когда сказал Алеше Карамазову устами старца Зосимы: “Горе узришь великое, и в горе сем счастлив будешь. Вот тебе завет: в горе счастья ищи”⁵⁴.

Наряду с глубоким аскетическим деланием это качество русского старчества, — его радостный и как бы крылатый полет к Богу и людям — сделало то, что как никогда раньше и нигде в других краях, старчество русское близко народу и служит ему.

Зарождаясь в монашестве, русское старчество не только служило душам внутри монастыря, в тишине келий, но, там укрепившись, выходило во всей силе деятельной любви к страждущему брату из мира.

Это особенно проявилось в деятельной любви к народу нескольких поколений старцев Оптиной пустыни, но начало этого служения имело место и в жизни великого восстановителя и начальника русского старчества — схиархимандрита Паисия (Величковского)⁵⁵.

Уроженец города Полтавы, “родимец Полтавский”, как он сам себя называл, старец Паисий с юных лет искал служения Богу. Рано уйдя в монастырь и не найдя там руководства, юный подвижник с великой жаждой искал его повсюду. Но в то время (середина XVIII в.) старчество на Украине почти повсеместно было забыто, и душа Паисия успокоилась только тогда, когда, прослышав о духовном руководстве, он ушел в Молдавию. Напитавшись здесь в наставлениях старцев Василия и Михаила премудрости Божией и того, как проходить путь Божий, Паисий устремился на Афон, ища еще более совершенного наставления, а также горя желанием обрести духовно-аскетические книги. Но руководителей на Афоне он не нашел, а обретая духовные книги, дознался, что необходимо переводить их на славянский язык с подлинников, так как в переводы вкрались большие неточности и даже ошибки. Так уединялся этот “юный старец”, по слову жития его⁵⁶, исследовал в уединении законы духовной жизни и, изучая писания святых отцов, горько плакал о том, чего он лишился, уйдя из Молдавии. Но вот жажда Бога и необходимость в учителе на этом пути довольно скоро собрала к нему людей разных языков, и он, смиряясь, назидал их, будучи скорее их рабом, чем наставником. Переселившись с Афона из-за недостатка места и притеснений турок обратно в Молдавию, старец Паисий развил здесь старчество, как никому до сих пор этого сделать не удавалось. Как раньше на Афоне, так и здесь в Молдавии души людские притягивались к Паисию и его братии тем, что в жизни своей они обновили и совершили Евангельские заповеди.

Многие из этих приходящих к старцу поражались, “увидивше”, по слову жития, “таковое внутрь церкве его благочиние <…> в пении и чтении смирение, тихость и благоговение <…> вне же церкве во общем послушании рукоделие со смирением и молчанием, и между братиями всегдашний от сердца мир, любовь и отсечение своея воли, к старцу же благоговейное послушание <…> таже и старца к чадом своим духовным отеческое милосердие…”⁵⁷.

Все это изумляло сердца людей, собирало к нему многих жаждущих спасения, все это создавало старцу Паисию немеркнущую славу. Тот же порядок истового нелицемерного и смиреннейшего служения Господу был перенесен из Драгомирнского монастыря Молдавии в Секульский и Нямецкий монастыри. Около пятисот человек братии — все охвачены были от мала до велика подвигом ежедневного откровения помыслов и исходящего отсюда нелицеприятного и чистейшего послушания. Со временем у старца Паисия появились помощники — старцы, руководившие приходящих братий, но и сам он никому не отказывал в своей духовной помощи. Трогательно читать, как схиархимандрит Паисий первый являл во всем образ тихости и послушания, как горел он о насажденном им откровении помыслов, как по сему именно случаю для доступа желающих келья его не закрывалась до девяти часов вечера.

Старец был истинным психологом и духовным врачом душ к нему приходивших. И как описывается в его житии, “в беседе <…> своей рассуждая, рассмотряше брата онаго лице и нрава устроение, разум же и послушание. К разумнейшему убо обыче приводити некий глагол высокий <…> к тому же прилагаше и еще нечто высочайше, и толико удивляше и утешаше его душевне, яко вменити ему вся мира сего, славу, радость же и скорби, в мерзость и мечту от радости тоя духовныя”⁵⁸.

Также и простейший брат был утешаем старцем, видел скорбь свою исчезающею как дым и, уходя от любвеобильного отца, радовался и благодарил Бога.

К старцу приходили и за телесными, и за душевными нуждами, и старец “со иным убо плакаше, утешив онаго”, по образному выражению его жизнеописания, “со другим радовашеся, аки не имев никогда кия скорби”⁵⁹; “и не отхождаше от него неисцелен никтоже”⁶⁰.

Воистину есть что-то поражающее в образе старца Паисия, что-то величественное, почти патриархальное, напоминающее периоды далекой истории времен патриарха Авраама и других. Но вместе с тем во всем облике старца — все новое — новозаветное, все — Христово, временами даже что-то трогательно-детское.

В научном исследовании о русском старчестве говорится, что для того, чтоб из разобщенных небольших скитов перевести старчество в крупные общежительные монастыри необходим был особо одаренный, особо любящий старчество человек, которым и оказался Паисий Величковский. “Нужно было, чтобы явился такой человек, который бы силою своего слова, силою своего примера, своей энергии и влияния ввел старчество в общежительную жизнь монастырей как основной его нерв”. И далее: “Паисий сделал такую широкую постановку старчества, какой не имело оно ни в одном монастыре <…> ни в русском, ни в афонском”.

Великой заслугой Паисия Величковского было также и то, что он много потрудился в переводе святоотеческих книг, знание которых он считал необходимым для прохождения подлинной духовной жизни. Еще на Афоне старец Паисий убедился в том, что необходим перевод святых отцов с греческих подлинников, почему и искал с болезнью сердца “эллино-греческих отеческих книг”, а также изучал греческий язык. Переводы святоотеческих книг, сделанные старцем Паисием, хотя и страдают буквальным подражанием греческому тексту, однако обладают такой глубиной знания предмета, что и доныне многими почитаются за лучшие переводы⁶¹. Список книг, переведенных и исправленных старцем Паисием, достаточно обширен, что указывает на великий труд, положенный им в деле перевода, особенно если учесть, что часто старец не имел словарей и для понимания текстов пользовался молдавскими параллелями.

Образ старца Паисия — подлинно совершенно особый, кроткий и вместе с тем сильный, смиренный и влиятельный, снабженный небывалой силой действия на души человеческие, так что, по слову его жизнеописателя, “всех любовию привлекаше к себе, якоже магнит железо. Весь бо бе благости исполнен, весь к милости разлиящ”⁶².

Будучи глубоким знатоком душ человеческих, отцом истинных монахов, ищущих живой любви к живому Богу, старец Паисий имел огромное влияние и на мирских людей. В его житии описывается глубокая преданность и доверие к нему со стороны великих людей Молдавии; служба его в монастыре собирала несметные толпы богомольцев, а при кончине его, по слову жития, “стечеся бесчисленное множество народа, монахов и мирских, священников, господ же и простых обоего пола, и бысть плач зело велик, всем общий”⁶³.

Проходя деятельный путь подвижничества, воспитывая души многих людей к Богу, старец Паисий, естественно, стяжал много духовных детей как среди молдовлахийцев, так и среди своих родных русских, которые во множестве к нему приходили из России.

Эти-то духовные дети великого старца, вернувшись на родину, принесли семя живого слова об опытном познании Бога и пути к Нему. Упоминается несколько имен этих учеников, среди которых наиболее известны иеромонах Афанасий и схимонах Феодор. Последний и был старцем и отцом иеросхимонаха Льва, основателя старчества в Оптиной пустыни.

Как в жизни схимонаха Феодора, так и в жизни старца Льва сбылась та печальная правда, что все наиболее истинно-прекрасное, новое и подлинно духовное подвергается гонению. Среди почти невероятных нравственных страданий, среди полного непонимания нового (но и старого, по святым Отцам) старчества протекали последние годы и дни старца Феодора. В этом состоянии и окончилась скорбная жизнь ученика великого старца Паисия.

Старец Леонид, в схиме иеросхимонах Лев, по слову исследователя судеб русского старчества, был именно таким человеком, который, зная истину обретенного им сокровища, не испугался гонений и притеснений, не отступил от намеченного пути, был нелицеприятным служителем Господним. Именно ему, его твердому, энергичному и прямому нраву Господь судил выдержать много испытаний, чтоб ими же и укрепить истину старчества. Во дни старца Льва русское старчество вышло за пределы монастыря, оно не только внесло новую закваску в монашескую жизнь, но, будучи в основе своей живым, жизненным и психологически оправданным, перешло стены келии и вышло на служение народу. Живые люди в монастыре откликались на учение старца Льва и в нем обретали для себя неистощимую силу жизни и радости, — и живые души среди народа потянулись к своим печальникам — старцам.

Это “новое”, как часто казалось, учение соблазняло монахов — христиан по букве, откуда и проистекали почти беспрестанные скорби старца Льва. Но, любя Бога деятельной, чистой любовью, — той же чистой и творческой любовью любил старец Лев и ближних своих. Как часто соблазняющимся, что “он с бабами возится”, — с горечью и страданием отвечал старец, что не может их отринуть, так как они в нищете и горе имеют в нем — единого заступника.

“Что же, о. И, — говорил старец в таком случае одному соблазняющемуся протоиерею, — и правда; это бы ваше дело. А скажите-ка, как вы их исповедуете? Два-три слова спросите, вот и вся исповедь. Но вы бы вошли в их положение, вникнули бы в их обстоятельства, разобрали бы, что у них на душе, подали бы им полезный совет, утешили бы их в горе. Делаете ли вы это? Конечно, вам некогда с ними заниматься. Ну, а если мы не будем их принимать, куда же они, бедные, пойдут со своим горем?”⁶⁴.

И был старец Лев для народа, по их же свидетельству, “пуще отца родного”. “Мы без него были бы, почитай, сироты круглые”, — говорили о нем поселяне Смоленской губернии⁶⁵.

Старец имел обычай помазывать страждущих елеем из лампады, теплившейся неугасимо в его келье перед образом Владимирской Божией Матери. И здесь врачевание телесных болезней было соединено с врачеванием недугов душевных; всю надежду при этом старец Лев возлагал на Господа и молитвы своего духовного отца. Помазание это по вере самого старца и приходящих к нему имело великую благодатную силу⁶⁶.

Все почти свое время за исключением нескольких часов молитвенного правила и краткого отдыха старец Лев посвящал своим ближним. Принимая их целыми днями, сам он внутренне предстоял Господу. “Великое зрелище страстей и бедствий”, как свидетельствует жизнеописатель старца Льва, “которых он был ежечасным слушателем и в которых принимал искреннее христианское участие, извлекало у него глубокие вздохи, слезы, потрясая всю внутренность его. И <…> сии простые знаки сердечного чувства заменяли ему устную молитву”⁶⁷.

Подлинно точно библейский образ, библейская в крепости и несокрушимости своей любовь старца к людям!

Поразительна твердость духа старца Льва, с которой он переносил различные притеснения епархиального начальства. Преосвященный Калужский, епископ Н., остался очень недоволен, когда однажды, посетив Оптину, увидел, что старец опять занимается с народом, хотя это было ему уже многократно запрещено. “Ты все еще с народом возишься?” — был его вопрос к вышедшему из келии отцу Леониду. Народ, теснившийся было к владыке, весь отхлынул к старцу, желая хотя бы облобызать край его одежды. “Пою Богу моему, дондеже есмь” (Пс 145:2), — твердо и спокойно ответил старец на вопрос владыки⁶⁸. Этот ответ может, кажется, быть формулой, определяющей русское старчество.

Служение людям, их немощам и слезам в поисках Бога среди скорбной жизни старец Лев не только приравнивал служению Богу — пению Ему, но даже и не разделял одного от другого.

“Пою Богу моему дондеже есмь”.

Будучи слитым воедино с чаяниями и упованиями русской верующей души, русское старчество в то же время и прежде всего является и глубоким преобразователем монастырской жизни, осуществляющим наиболее точно в этой жизни немеркнущие вечные истины Евангелия.

Очевидец так описывает эту сторону деятельности старца Льва, когда он — главным образом и исключительно — авва вверившихся ему душ:

“Келья старца, от раннего утра до поздней ночи наполненная приходившими к нему за духовной помощью, представляла картину, достойную кисти художника. Старец в белой одежде, короткой мантии был виден из-за круга учеников своих, которые стояли перед ним на коленях, и лица их были одушевлены разными выражениями чувств. Иной приносил покаяние в таком грехе, о котором и не помыслил бы не проходивший послушания, другой со слезами и страхом признавался в неумышленном оскорблении брата. На одном лице горел стыд, что не может одолеть помыслов, от которых желал бы бежать на край света.

Здесь видно было истинное послушание, готовое лобызать ноги старца <…> Там немощный, отринутый всем миром болезненный юноша не отходил от колен о. Леонида, как от доилицы ее питомец.

Между прочими видна была седая голова воина, служившего некогда в отечественной брани <…> здесь белелись и волосы старца, который признав свое неискусство в монашестве, начинал азбуку духовную, когда мир признавал его наставником. Таким-то разнообразным обществом был окружен великий старец и вождь духовный. В этой чудной келии можно было видеть зрелища столь же поучительные, как и все события, напоминавшие лучшее время христианства. «Собрание смиренных — яко собрание серафимов», — сказал Исаак Сирин”⁶⁹.

Приведенные выдержки убеждают нас, насколько искренне и глубоко проникнуто было русское старчество духом святых Евангельских заповедей, как оно вносило новый живой дух в быт и уклад монастырской жизни, как оно боролось за насаждение “новой твари” о Христе Иисусе (ср. 2 Кор 5:17; Гал 6:15) среди часто обветшавших условий жизни монастыря. На его же примере видно, как это новое (хотя извечно старое) учение было подобно новому вину Евангельскому, которое часто разрывало старые износившиеся мехи. Это старчество, как видно из жизни старца Льва, было подлинным исповедничеством, и излиянием невидимой крови его исповедников оно и укрепилось. Живая связь с живой душой страждущего, ищущего Бога человека — была венцом исповедничества старцев.

По-видимому надо признать, что две стороны русского старчества — служение лучшим заветам монашества на основе Евангельских заповедей и служение народу — тесно связаны друг с другом, причем вторая сторона отчетливо вытекает из первой. Действительно, опытное и действенное познание Бога нельзя помыслить без его естественного продолжения — перенесения той же живительной любви и на души человеческие, кто бы ни были они — монахи или мирские.

Нам кажется, что если и есть указания в творениях Святых Отцов на эту вторую сторону старческого делания, то она не освещена настолько, не доведена до такого своего крайнего предела, как это мы видим в старчестве русском. В нем, и только в нем, служение страждущей душе человеческой стало “пением Богу, дондеже есмь”.

Может быть, мы не очень ошибемся, если скажем, что эта деятельная любовь к ближнему есть одна из основных национальных черт русского человека. И русское старчество, верное этой особенности, насколько глубоко развило в себе любовь ко Господу, настолько же глубоко вошло и в нужды своих ближних.

Епископ Игнатий Брянчанинов, ученик старца Льва, прошедший долгий жизненный искус в познавании Божественных истин и возлюбив ближних Евангельской любовью, неоднократно восклицал в своих письмах: “Я сотворен, чтобы любить души человеческие, чтоб любоваться душами человеческими”; “…много душ, прекрасных душ на моей картине, которую писала любовь, которую верная память хранит в целости, в живости колорита…”, — так сладостно было для аскета-подвижника это общение с душами человеческими, возделывание этих душ.

В поколениях Оптинских старцев продолжалась та основа, которая была заложена иеросхимонахом Львом, разнообразясь лишь в деталях — в связи с теми или иными особенностями характера руководящих старцев. Тот же принцип был и во всех поколениях — горящая, живая любовь к Богу и, как следствие ее, такая же нелицемерная животворящая любовь к человеку.

Старчество расширилось, укрепилось и переживало свою мирную пору при восприемнике Льва — старце Макарии, кротком, смиренном, смиренномудром и тихом подвижнике. В эту пору кончились уже и гонения на него. Нужна была только в начале огненная натура Леонида-Льва, который был подлинным мучеником за старчество. “Хоть в Сибирь меня пошлите, хоть костер разведите, — говаривал он, — хоть на огонь поставьте — я буду все тот же Леонид”. “Я к себе никого не зову, а кто приходит ко мне, тех гнать от себя не могу”⁷⁰.

И, кажется, своего высшего расцвета, своего зенита достигло русское старчество в бытность старца иеросхимонаха Амвросия⁷¹. Это он потряс чуткую душу Достоевского, пронзив его своим прозорливым словом, он способствовал тому, что через нашего великого писателя весь мир узнал об истинном украшении Православия — старчестве. Его облик во многом отпечатлен в характере изображенного Достоевским отца Зосимы; наконец, возможно, он же подвиг писателя к его вещим словам о значении русского инока, о воспитании им народа, о силе и духовной красоте этого народа-богоносца.

“…от народа спасение Руси, — вещает старец Зосима. — Русский же монастырь искони был с народом <…> Берегите же народ и оберегайте сердце его. В тишине воспитывайте его. Вот ваш иноческий подвиг, ибо сей народ — богоносец”⁷².

Мы не имеем возможности подробно остановиться на личности старца иеросхимонаха Амвросия, так как это далеко увело бы нас от поставленной задачи. Личность старца настолько огромна, место его в русском старчестве настолько исключительно, что этот период может явиться предметом специального и весьма тщательного изучения⁷³.

Старчество, будучи наиболее полно развито в Оптине, где оно было основным нервом обители, где все было вокруг старца и старческого делания — отмечается и в других русских обителях.

Преподобный Серафим Саровский, не будучи связан преемством с Паисием Величковским или его учениками, являет в своей многотрудной жизни явные образцы старческого руководства. Многое терпел преподобный за мельничных сирот своих, подвергался многим нападкам, но, назидая их к вечности и любя этих сирот, кажется, любовью большей, чем материнская, все терпел старец. Вот страничка из Летописи, очень характерная для истории старчества вообще:

“О. игумен Нифонт говорил преподобному Серафиму, что братия по строгости своего воззрения не одобряла, что о. Серафим принимал к себе людей всякого пола и рода, хотя и для спасительного назидания…”. “Особливо тем соблазняются, что ты оказываешь милостивое попечение сиротам Дивеевским”⁷⁴.

По этому поводу преподобный Серафим высказывал мысли свои одной из дивеевских сестер — м. Ксении: “Восстали, радость моя, восстали на убогого-то Серафима, укоряют, что, говорят, выдумал девушкам в церкви быть, псалтирь читать, да в церкви ночевать <…> Так-то вот, радость моя, недовольны на убогого-то Серафима, жалуются, зачем исполняет он приказание Царицы Небесной…”⁷⁵.

Старец Зосима Верховский, почти современник преподобному Серафиму, ученик старца Василиска, вместе с ним полагавший начало в пустынных Брянских лесах, где опытно знали о старчестве, являет собою пример жертвенной и трогательной любви к своим духовным чадам — сестрам вновь устроенной им обители. В замечательных, сохранившихся до наших дней наставлениях старца Зосимы сквозит его неземная душа и в то же время большая духовная опытность и мудрость.

Материнской заботой и лаской проникнуты его наставления. Если какая сестра обижалась на другую, обидевшую ее, — то старец всегда научал эту первую такими словами: “Смирись, и смирится тебе небо и земля”⁷⁶.

“Не гонитесь за одним постом, — также говорил старец сестрам, — Бог нигде не сказал — аще постницы, то Мои ученицы, но аще любовь имате между собою”⁷⁷.

Вместе с тем он поощрял своих духовных чад к высочайшей цели всей земной жизни: “не опирайтесь на вещество, — говорил старец Зосима, — но имейте здоровое духовное рассуждение: мы призваны в свободу духовную”⁷⁸.

Когда старец видел, что сестры трудятся сверх сил на различных послушаниях и даже изнемогают, то для поощрения их он рассказывал им следующее: “видел я в одной обители эконома старца, у которого, к удивлению моему, заметил я на лаптях выросший садик свежей зелени; и после узнал, что старец этот, насыпая рожь на мельницу и привозя муку, часто и до полуночи пребывал в трудах, так что изнемогши, ложился и не разуваясь недели по две, почему от сыпавшихся зерен, которые падали ему на лапти, и выросла травка…”⁷⁹.

“Отчего человек не может быть ничем доволен? — богословствовал старец, поучая своих сестер, и отвечал: — оттого, что душа его не сотворена для сего мира <…> все временное ей не сродно, и потому ни в чем земном, как несродном себе, она успокоиться не может”⁸⁰.

Возгревая в своих духовных детях истинную и живую любовь к Богу, старец вдохновлял их на уединенную ночную молитву в лесу. Для сего он с утешением благословил и поделал им на елках кресты в некотором расстоянии один от другого. Своей наиболее юной духовной дочери, племяннице Маргарите, крест он сделал на елочке поближе к своей келье. И когда та, пугаясь ночного шороха, начинала озираться и оглядываться, старец подавал ей голос, подбадривая ее среди тишины ночи⁸¹.

“Жизнь иноческая есть духовная, — повествует в своих поучениях старец Зосима, — посему и подобает токмо о духовном богатстве пещися; духовное же богатство внутрь нас имеется по Господню словеси⁸² <…> Размыслите, из какового мы худого состояния и в каковое высочайшее достоинство от самого Бога призываемся, — продолжает старец дальше, — из тленного в нетленное; из смертного в бессмертное; из бесславного в пречудную и недоумеемую славу и великолепие; из скорбной и многотрудной жизни в нескончаемую, присно пребывающую радость…”⁸³.

Чудные страницы вписаны старцем Зосимою от богатого его внутреннего опыта в дело старческого окормления. “Хотящий без откровения своих помыслов жити, — пишет старец, — много борим бывает и рождаются в нем разновидные суетные помыслы и страсти…”⁸⁴.

“Истинное послушание не тогда является, егда исполняем повеления заподлинно известные, что они добры и полезны <…> Нет, — добавляет старец, — но <…> корениями вверх садити, сухой кол поливати, столб бездушный бити, заходы братские руками очищати, одним словом послушание святое все беспрекословно и без рассуждения исполняло <…> И Господь явил, что угодно Ему таковое послушание…”⁸⁵.

Такими и подобными словами, от глубокого знания писаний Святых Отец поучал старец своих духовных детей, оставив и нам до последних дней неветшающие образцы высоты духовной жизни.

Старец Антоний, игумен Малоярославецкий, вместе со своим братом Моисеем, игуменом Оптиной пустыни, осуществлял свое старческое руководство преданных ему лиц. Еще в Рославльских лесах в уединенной пустыннической жизни братья познакомились с творениями святых Отцов и воплотили в своей жизни лучшие их идеалы.

Исключительным духовным богатством полны письма кроткого и смиренного старца Антония — слова спасительного самоукорения, бодрого, остроумного поучения, чудной преданности в волю Творца и Промыслителя, смиренной действенной любви к человеку.

Советуя одной своей духовной дочери сохранять прежде всего спокойствие духа и беречься от смущения “как от неприязненного духа”, старец пространно пишет ей: “…когда пришло благое желание помолиться Богу и прочитать то и то, помолитесь и прочитайте покойным духом. Не исполнили желания по немощи, спокойным духом скажите: помилуй мя, Господи, яко немощна есть. Не исполнили благие желания от лености и нерадения, опять спокойным духом скажите: Господи, не вниди в суд с рабой Твоей <…> Осердились на кого или осудили за что, паки тем же покойным духом обратитесь ко Господу и скажите: согреших, Господи, прости меня горделивую и нетерпеливую!”⁸⁶

Зная и любя душу человеческую, старец Антоний мягко и любовно приступал к ее ранам, убеждая, или, скорее, любовно призывая к покаянию. “Что делать… — восклицает он в своих письмах, — каких искушений с человеком не бывает! Но все это Бог знает! и говорит человеку грешному: глаголи ты первее беззакония твоя; чего ради? да оправдишися; посему воистину, — заключает старец строки письма, — благо есть исповедатися”⁸⁷.

Той же великой любовью к человеку и мудростью запечатлены слова в его письмах к братии Малоярославского монастыря: “именем Божиим прошу, — пишет о. игумен, — слишком не печалиться, взирая на немощи немощных; ибо мы не все еще достигли в меру возраста Христова, а посему и требуем един ко другому взаимнаго извинения и снисхождения”⁸⁸.

Отсюда понятны и следующие мысли старца Антония: “…Господь Бог не ради праведников, но ради грешников с небес на землю сошел, дабы их спасти, убо посему и Вас (купно и мене грешного) спасет. А что мы ныне не так живем, как древние отцы и матери, за то должны в мысли своей сами себя осуждать <…> и тако — сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит…”⁸⁹.

Он же в случае нужды употреблял и меры к смирению своих духовных чад и советовал словами святого отца говорить себе так: “кто есмь аз, худая и худородная? И как я могу войти в чью-либо келию? Не скажут ли мне: зачем эта гнусная гордячка пришла осквернить мою келию?” Чтобы смягчить свое обличение, отец Антоний с присущей ему мягкостью сердца здесь же присовокупляет: “А когда б и Вы любили мыслить об себе так, то недалече было бы Царствие Божие от Вас…”⁹⁰.

“Писания Ваши первыя, — пишет он другой духовной дочери, — за изображенную в них ропотливость Вашу на все, показались мне вместо горькой редьки <…> Но зато вторыя Ваши писания были мне похожи <…> на лучший липовый мед, которым усладили Вы мою душу и утешили, за что спасает Вас Господь Бог! Из сего Вы можете заключить, сколь велико есть благо — смирение <…> и самоукорение, которыя успокаивают как свою, так и ближняго душу, и возрождают внутренний мир и любовное и почтительное чувствование…”⁹¹.

Русское старчество породило и вызвало к духовной жизни многочисленных жен-подвижниц. Иногда в подвиге юродства, иногда в подвиге несения семейного креста, а чаще всего в подвиге иночества находили эти души — ученицы старцев — оправдание своей земной юдоли. Так, монахиня Феофания (Готовцева), духовная дочь старца Феофана Новоезерского, ученика учеников Паисиевых, устрояя все пути своей жизни по слову учителя, сама возросла в великую обитель Духа Божия и явилась мудрой и кроткой старицей для сестер своей обители. “Жизнь ее сияла кроткою Божьей звездочкой”, — говорит ее биограф.

Монахиня Павлина⁹², духовная дочь старца Леонида, и монахиня Антония, дочь старца Макария (Оптинских) — обе созрели для высокой духовной деятельности и были опытными игумениями монастырей и духовными руководительницами сестер.

Расцвет духовной жизни многих женских душ связан со старческим руководством преподобного Серафима Саровского. Такие имена, как шестнадцатилетняя схимонахиня Марфа или инокиня Елена (Мантурова), умершая за послушание преподобному батюшке, останутся незабвенными в веках⁹³.

Многих и других жен-подвижниц помимо своих Дивеевских сирот наставлял преподобный Серафим к жизни духовной, пророчески провидя впереди большие и мелкие события, как это видно из жизни игумений Дорофеи Сухотинской, Таисии Оренбургской⁹⁴ и других.

Многих напутствовал в монашество и поставлял начальницами инокинь такой мудрый муж и великий старец, как приснопамятный митрополит Филарет Московский⁹⁵. С ним связаны имена Евгении, игумении Аносинской, Марии, игумении Бородинской, Антонии, игумении Московского Алексеевского монастыря и многих других. Им же было поддержано в свое время горячее желание будущей игумении Аполлинарии посвятить свою жизнь Богу. “Это у Вас призвание Божие к монашеской жизни, — сказал ей богомудрый архипастырь, — берегите это призвание”, — и действительно, призвание это соделало из матушки Аполлинарии (в схиме схиигумении Амвросии) через старческое окормление и терпеливое несение иноческого и игуменского креста дивную подвижницу Христову. “В светоносном ореоле русского православного монашества, — говорится в краткой заметке по поводу ее кончины, — почившая игумения схимонахиня Амвросия стоит величава, лучезарна и прекрасна”.

Подобно московской игумении Антонии, “считая все обыкновенные занятия людей недостойными христианина”, души этих истинных невест Христовых неудержимо стремились к иноческой жизни, и только достигнув ее, находили утоление своей жажды.

Души эти, как и пути их, столь разнообразны, что не окинуть сразу и не объединить их одним словом. Они то кротко и любовно-мягки, то неудержимо-стремительны, то смиренно и духовно послушны; души эти иногда в своей скорби по Богу и искании Его восходят к непрестанному и таинственному общению с Ним, к созерцанию и частым видениям — каковы Верхо-Харьковская игумения Емилия и игумения Таисия, собеседницы о. Иоанна Кронштадтского.

Воспитанные под старческим руководством, горячо любившие своих духовных отцов и будучи послушны им во всем, они сами со временем, становясь старшими, были так же горячо любимы своими младшими сестрами. Без чувства глубокого духовного восторга нельзя не вспомнить такого имени, как схимонахиня София, первая настоятельница Казанской Шамординской женской пустыни. Созрев очень быстро для жизни духовной под мудрым руководством старца Амвросия, Софья Михайловна Астафьева после двукратного замужества скончалась сорока двух лет с именем схимонахини Софии. Сколько положила она сил и здоровья, сколько вложила любви во вновь устроенную по благословению батюшки Шамординскую обитель, — того почти невозможно описать. Недаром сам старец говорил о ней, что “не было такой игумении и не будет”. Любовь сестер к матушке была необычной, какой-то вышеестественной и неудержимой. Описывается, как сестры приходили в уединенный домик матушки, выстроенный в монастырском лесу на краю оврага, чтоб с ней провести вечер в духовной беседе. Как знала эта дивная мать души своих сестер, как любила, понимала их; как сама, совершившая подвиг послушания старцу, она от этого подвига как бы воспринимала деятельную власть над душами сестер. “Никто лучше матушки не мог понять души человеческой, — пишется в ее жизнеописании, — всякое свое слово, всякое назидание черпала она из личного своего духовного опыта и, поучая сестер послушанию, была сама первой послушницей старца”.

Жизнь схимонахини Софии подобна яркой, быстрой молнии. Вспыхнув для жизни духовной, она стала ее всесожжением и скончалась в сравнительно молодые годы, “исполнив лета долга”, достигнув предела высоты духовной жизни.

Не раз повторял старец Амвросий, что “мать София свята”, и, посещая потом ее могилку, говорил со слезами: “ах, какая это была мать!”

Если в новейшей духовной литературе высказывается мысль об общности жизни и духовного облика преподобного Серафима и старца иеросхимонаха Амвросия — то нам думается, что имеется общность и между образом смиренномудрой послушницы батюшки Амвросия — схимонахини Софии и послушницы преподобного Серафима — приснопамятной инокини Елены (Мантуровой). Обе трудились в устройстве возникших по благословению старцев женских обителей; жизнь обеих была необычайна, огненна и кратка; обе быстро созрели для жизни духовной, достигнув высоты ее исполнением святого послушания. Чудные образы, чудные души!

Наконец, на грани XX столетия особо выделяется величавый образ настоятельницы Усть-Медведицкого женского монастыря, игумении Арсении. Воспитанная в духовном руководстве старицы схимонахини Ардалионы, она обрела особую духовную близость своим взглядам в писаниях епископа Игнатия Брянчанинова уже после его смерти. Близость во взглядах на отдельные предметы духовной жизни особенно становится ясной при сравнении их писаний. В Боге едином видела мать Арсения всю суть жизни, единый предел желаний. Внешний подвиг монастырский без внутреннего делания почитала за ничто; отсюда — только заповеди Христовы, только заветы Евангелия составляли главный предмет ее чаяний, ее трудов над собой, отсюда — ее всепоглощающая любовь к Богу — и к ближнему, как члену Христову. Матушка состояла в частой переписке с братом покойного епископа Игнатия, Петром Александровичем Брянчаниновым, позднее иноком Петром, которому высказывала всю глубину своих незаурядных взглядов на предметы духовные.

“Боюсь проникнуть в волю Его спасающую и в ней избирать, — писала матушка, — уверенности боюсь искать в чем бы то ни было, и даже люблю такое состояние беспомощное, оно производит страх в душе, и она себя живо чувствует во власти Бога…”⁹⁶.

“Не воображение должно руководить духом молитвы, — пишет м. Арсения в другом письме к Петру Александровичу, — а то, что составляет корень нашей жизни <…> то, во-первых, что живет в нас, и, во-вторых, то, чем бы мы должны жить. Первое — сознание своей греховности <…> и второе — заповеди Божии, написанные в нашем сердце <…> данные нам Евангелием, явленные во Христе”⁹⁷.

“Монашество не больше как форма внешней жизни, — пишет матушка в других письмах, — и как оно ни хорошо, все же оно не должно быть крайней целию искания⁹⁸ <…> Монашеская жизнь требует особенного призвания Божьего, особенной душевной потребности жить высшими идеалами. Без этого она даже смысла не имеет”⁹⁹.

Вот духовный, зрелый, глубочайший взгляд на монашество, взгляд мужемудренной души игумении Арсении.

А вместе с тем отсюда же понятен и ее широкий взгляд на события современной ей эпохи, ее христианское понимание этих событий и отношения к ним инока.

“В свободе от всего временного, — говорила матушка Арсения, вспоминая поучения своей старицы схимонахини Ардалионы, — душа присуща всему человеческому, но ничему не подчинена, живет жизнью всего мира, ничем не гнушается, ничего не уничижает, ничего не исключает из общей жизни как зло, как дурное, но сама ничем не связана, ни в чем не заключена <…> она вышла в свободу из себя самой и заключилась в Боге вечном. И то, что в ней живет, и то, что все объемлет, это — Христос, Который стал полнотою ее сердца, Руководителем ее ума…”¹⁰⁰.

Таковы мысли и слова игумении Арсении, являющиеся почти пророческими для нашего последнего времени.

Вряд ли слова эти были всем понятны в свое время и всеми приемлемы. В этом и особое, исключительное положение матушки игумении Арсении, чем-то близкое к положению епископа Игнатия Брянчанинова. По тонкости и чистоте своих взглядов на предметы веры и жизни духовной они не всегда были полностью поняты современным им, даже и христианским миром.

Матушка Арсения скончалась в Сарове в начале нашего столетия, в июле 1905 г. Ах, как бы нужно было сейчас в нашей современности сердце, подобное сердцу этой богомудрой игумении, никогда не связывавшейся ничем внешним и видимым. Вечная, незабываемая память и благодарность этому великому сердцу¹⁰¹!

В рамках задуманного не перечислить всех душ, имен, характеров ушедших от нас старцев и стариц. Господь Иисус Христос, будучи вожделенным украшением их сердца, проявился в их жизни, образе, славе каждый раз как будто по-своему, но всегда Он был один и тот же — вожделенный Гость и Украситель.

…Сейчас много говорится о любви к человеку, но думается, — может ли быть действенной эта любовь, если она только односторонняя? Устоит ли она, выдержит ли испытание? Ведь любовь — не только сладость и утешение, она и великий, почти кровавый подвиг. Так вот, выдержит ли испытание временем такая любовь к человеку — во имя человека? Теперь уже начинают писать “Человек” с большой буквы — поможет ли это? Не упадет ли такая любовь?

И думается в ответ на все эти вопросы, что все имеет свои законы и закономерности, что прочно только то, что и задумано, и рассчитано, и построено крепко¹⁰². И вот, если понять, что любовь к человеку есть только одна сторона вопроса, — ей соответствует другая, гораздо более важная сторона — это любовь к Творцу и Господу, и что равновесие, прочность, крепость могут быть только тогда, когда одно начинает другое, а это другое поддерживает, довершает первое — тогда только покойно сердце, тогда только оно может принять законы любви, тогда только оно спокойно и за здание любви к человеку.

Да, и это так, и только так — все видимое имеет свою крепость, свое измерение, свое стояние в невидимом, и горе, великое горе, если это невидимое отнимается. Хочется сказать даже больше. Хочется сказать, что чем больше смирит свое сердце человек перед Богом, чем больше потрудится Ему, чем глубже поклонится Ему — тем больше — именно мера в меру — возможет он полюбить человека настоящей, непадательной, крепкой любовью.

И что это так — больше всего пример в этом — старчество наше. Только поработав Богу крепкому, живому, умертвив своего ветхого человека и обретя в себе новую тварь во Христе, наши старцы и старицы не смогли удержать в себе потока божественной любви и с проповедью о ней обратились к человеку, исцелили этого человека; воистину полюбили человека и даже положили за него свою душу.

Тихо в природе осенью. Тихо потому, что прошла уже летняя страда и прозрачная лазурь льется на отдыхающее поле. Злаки не только отцвели, но и созрели и принесли плоды, и плоды эти давно собраны в житницы. Тихо вечерами, тихо и днями — и эта дневная тишина еще поразительней вечерней. В ней такая полнота, такая зрелость, и вместе с тем такое глубокое смирение. Эта вот зрелая смиренная дневная тишина августа — как тихая любовь наших старцев, зрелая в Боге, смиренная, кроткая, великая, всеобъемлющая.

Ведь тишина-то августа не только природу объемлет молчащую и уже принесшую свой плод, а и душу человеческую, еще только тщащуюся “елико-елико” принести плод своей жизни.

А тишина старцев от того, что принесен большой плод их жизни и собран уже в житницу небесную, и даже от ушедших в вечность полей их жизни льется и сейчас подкрепление и сила.

IV. Руководство наших дней¹⁰³

И что же все сие изображенное нами для горчайшего последнего века? Старчество и руководство на животные источники вод в дни настоящие?

Часто удается заметить даже среди людей средних лет и юношей стремление приобрести навыки, почерпнуть сведения, а отсюда — поучиться жизни в общении с людьми старшими себя, имеющими тот или иной опыт, те или иные сложившиеся добрые привычки, то или иное знание мастерства или какого-нибудь искусства.

И если встать на ту точку зрения, что и старчество, то есть — окормление старшими младших не есть специфическая дисциплина, замкнутая и исходящая только из монастырских стен, а представлена в жизни гораздо больше, чем мы думаем, и находится очень часто непосредственно около нас — то мы можем ответить на наш вопрос, что старчество в этом расширенном смысле имеет место в жизни и теперь, и теперь преобразует и устрояет жизнь людскую. И если встречаются многие души, которые разумно ищут общения с опытным, старшим себя человеком для приобретения того или иного знания, то и еще больше есть душ, жаждущих узнать от старших такие навыки и таинственное обучение в Божественной жизни. Только руководство это уже не имеет присущих прежнему времени форм.

Здесь весьма уместно привести слова блаженного Нифонта Цареградского: “до самого скончания века сего не оскудеют пророки у Господа Бога, равно как и служители сатаны. Впрочем <…> в последнее время те, которые поистине будут работать Богу, благополучно скроют себя от людей”¹⁰⁴. Такова духовная жизнь наших дней, таково и старчество нашего времени; оно — в сокровенности, в измененном виде — при неизменной сути своей — смиренном руководстве к познанию воли Божией на путях нашей жизни.

О том же самом сказал у Достоевского старец Зосима Алексею Карамазову: “мыслю о тебе так: изыдешь из стен сих, а в миру пребудешь, как инок <…> Много несчастий принесет тебе жизнь, но ими-то ты и счастлив будешь, и жизнь благословишь и других благословить заставишь, — что важнее всего”¹⁰⁵.

Это — пророческие слова великого писателя-сердцеведа как бы о сути настоящего века. В миру, на стогнах градов, среди великого скопления людского совершается то великое дело, о котором прорекал Достоевский. Эти духовное знание и духовный опыт не всегда могут быть обязательно у пожилых людей, старцев по плоти. Алеша Карамазов, будучи самым младшим из братьев, был их духовной опорой, средоточием их дум и откровений, их поверенным, а следовательно — их старцем.

Особое помазание Божие как бы лежит на этих людях, призвание которых — одно: удивление и восторг душами человеческими. Они действительно как бы наделены какой-то особой сокрытой силой, действие которой уже сравнивалось нами с действием магнита, привлекающего железо и сталь.

Кроме того, как мы и говорили выше, старчество имеет много общего с корнями человеческой жизни, с отношениями самого ближайшего кровного родства — и вот это-то родство осуществляется и в старчестве современных дней, понимаемом нами в расширенном смысле.

Материнскую любовь, тревогу и заботу естественно имеет всякая душа о другой, предавшейся ей во имя Бога, и эта духовная любовь подлинно бывает творческой, безграничной, всегда живой, всегда различной по отношению к тому или иному человеку, и это-то животворит, спасает и руководит, и укрепляет, так как любовь эта — во имя Бога, а Бог руководит отдельно каждой душой и даже печется, чтоб волос не упал с головы человека без Его воли. Отсюда в образе духовной любви и духовного родства о Господе печатлеется и любовь Божия, отчего преданные своему старцу (в расширенном, не специальном понимании этого слова) действительно ощутимо испытывают на себе руководство Божие.

Но, полно, уж не фантазируем ли мы? Где теперь такие люди, которые имели бы этот похвальный и завидный жребий управлять душами человеческими? Среди каких слоев, какого возраста, в каких условиях?

А — всюду.

Один священно-инок, исследуя законы развития старчества, высказывает мнение, что появление и оскудение старцев есть действие воли Божией — и благословен тот век, который имеет старцев. И вот, Господь, прилагая так много любви, как, кажется, никогда раньше к современному роду человеческому, страждущему и озлобленному, не оставил его сирым — и всюду имеются Его рабы, возвестители Его воли, устроители среди людей радости и мира, Его люди, “настоящие люди”¹⁰⁶ (как их назвали даже и писатели наших дней), умеющие подобрать “ключик” к любой душе человеческой. Только источник их силы и необыкновенной любви и терпения в Боге; в Боге, Которому они сознательно поклоняются в тайне своей душевной клети. И еще бы хотелось добавить: это обязательно те люди, которые богаты святым смирением, которые не себе и своей опытности приписывают высокий жребий руководства душами человеческими и которые изрекают совет с некиим страхом и опасением, “не как наставники”, по слову святителя Игнатия, “а как нуждающиеся в наставлении и тщащиеся соделаться причастниками наставления, преподанного Богом в Его всесвятом Слове”. О таких людях изрек некогда и великий авва Варсонофий, что они “потрудишася, возвеличишася, прославишася, просветишася, ожиша, понеже прежде умроша”¹⁰⁷; и это — истина, так как только умершие во смирении могут воистину ожить непрелестной животворящей любовью к Богу и ближнему.

В патерике есть указания о жизни людей последнего времени. Одно, наиболее яркое, связано с пророчеством аввы Исхириона. “Некогда святые отцы пророчески говорили о последнем роде. — Что мы сделали? — говорили они. Один из них, великий авва Исхирион отвечал: мы исполнили заповеди Божии. Спросили его: а что сделают те, которые будут после нас? — Они, — сказал Авва, — сделают вполовину против нас. Еще спросили его: а что — те, которые после них будут? Авва Исхирион отвечал: люди века того ничего не сделают. Но к ним прийдет искушение. И те, кои в то время окажутся добрыми — будут выше нас и отцев наших”¹⁰⁸.

Это необычайное, как бы изреченное Богом определение о людях последнего времени воистину сбывается на нас. И пребывают среди нас эти люди Божии, смиренные тайные рабы Его, иные — среди мира гордого; с чутким желанием истинной правды и добра, поистине в миру пребывают они как иноки.

Это они из горнила великого зла и скорби, из горя и страдания выносят наряду с крепкой, как смерть, верой в Бога ничем непоколебленную, а даже укрепленную веру в образ Божий в человеке. Они, точно действительно вручившиеся душам людей всего мира, постоянно верят в изначальный первообраз в образе человека, всякий раз чудный, благоухающий, часто тщательно сокрытый, но нежный, поразительно глубокий.

Только тогда и может быть оказана настоящая существенная помощь душе человеческой, когда ясен, понятен этот его первообраз. Души людей различны, они неповторимы, каждый человек идет путем совсем индивидуальным, и вот познание всех особенностей души человеческой, внешних и внутренних — есть та канва, на которой должен быть нанесен Божественный узор — руководство ко смирению, к познанию всемогущей и всеблагой Воли Божией. В этом — высшая цель старческого руководства как раньше, так — о счастье! — и теперь, в наш слабый духом, душевный век. И живая душа человеческая, всякий раз иная, почувствует истинную радость только тогда, когда тот Божественный узор начертан такою рукою, которая учла все особенности ее качеств, все особенности внешней жизни и бытия, когда путь, ей начертанный в руководстве, является как бы отпечатком всех тайных слагаемых ее существа. Путь этот, как будто всегда один и тот же для всех, возжелавших Бога, необыкновенно разнообразится в деталях и так подходит к данной душе, как подлинный ее отпечаток. Найдя такое руководство, где благовествуется мир всем силам души, где в руководстве живописуется воля Божия, где изначала определен первообраз каждого человека, как некая таинственная основа для ткани вечной жизни, — только найдя такое руководство и умиряется, утешается сердце.

В жизни всех людей это руководство осуществляет Божественный Промысл — любовь Божественная, но во много раз счастливее те из людей, которым дается руководитель, чтоб в духовном руководстве узнать эту Божественную Руку, увидеть, не отвергнуть Ее.

…Хороша природа Божия, она почти всегда открыта перед нашим взором, как великая таинственная книга, и вчитываясь в эту книгу, можно почти непрестанно поучаться в неизреченных глаголах, которые выше естества. Но, кажется, никогда так чудно не открывает глагол свою природу, как ночью, когда уходит день, с его почти всегда неизбежной суетой, когда все соединено, обобщено у каких-то первоначальных источников жизни.

И вот в этой-то ночной тишине, когда чисто каждое движение ветра и каждое колыхание листа, когда значителен каждый малейший звук, — вдумываясь в жизнь своих ближних, болея о них сердцем, можно яснее, чем всегда, понять этот их извечный первообраз, их основу, суть их бытия. Это наполняет сердце великим счастьем, расширяет его, соделывает его исполненным духовным зрением, глубокой преданностью Промыслу Божьему, устрояющему мир, и среди мира — человеческие души.

В эти часы, у истоков Божественной жизни, в чувстве глубокого покаяния можно понять и в себе самом свой скрытый за годами первообраз. И можно увидеть, что ты сейчас — это ты в прошлом; чистота того образа детства и юности совсем не ушла, напротив, она в тебе глубоко сохранилась, и хотя внешне ты другой, и на жизнь наложилась неизбежная пыль — чист у Господа твой первообраз в своей детски-юношеской свежести, и только таким он и созерцается у Бога. Это поразительное чувство обновления, духовной бодрости, юности и даже детства наполняет душу невыразимым счастьем, чувством, что самим тобою найдены истоки твоей собственной души и твоей жизни.

К чему все это говорится?

К тому, чтобы показать, что откровение этого изначального первообраза в других и в себе самом, особенно отчетливое под воздействием природы Божией — соделывается именно старчеством, этим иночеством в миру в наши дни, сотворяющим, как указывалось, радость из скорби, благодарность за все, благословение жизни.

Здесь и сам человек, изучая себя, уясняет основной для себя путь, открывает себя как младенца; здесь и те, которые любят людские души и руководят их к Богу, и которые тоже воспринимают их только как изначальный первообраз.

В этом великая сила и тайнодействие.

Некоторые чуткие современные писатели говорят об этом ребенке в нас, всегда имеющем место, какого бы возраста ни достигал человек.

Эта юность души, или даже безгрешное детство, в полной и наибольшей мере присущи тем людям, что имеют завидный жребий воспитывать человеческие души. Они, овеянные этой вечной нестареющей юностью, всегда радостно смотрят на наше время, и теперь живут и цветут их души, и теперь они глядят — не могут наглядеться на изначальный образ в человеке, на основе которого дивная Рука Божия пишет свой Божественный узор.

Будем теперь среди мира, как указала нам это Премудрая Воля Божия, израбатывать свое спасение. Будем высоко чтить монашеский ангельский образ, руководящий душу к Богу, и особой теплой сердечной любовью обымем старчество, — это чудное пестунство во Христе духовного младенца. Будем знать, что нам принадлежит счастье иметь в прошлом бессмертные образы русских старцев, полагавших до смерти душу свою ради рождения на свет духовного человека. Будем знать, наконец, и то, что в свои лучшие годы наше русское старчество никогда не было сухим, схоластичным учреждением, а напротив, служа нуждам спасающихся иноков, жило с народом, вместе с ним страдало, вместе с ним и воскресло во Христе.

И, наконец, зная это последнее качество нашего старчества, не отвернемся от нашего века, когда Бог судил дать людям другие формы для их жизни. И теперь внимательно заглянем в нашу душу — там мы найдем неутолимую жажду Бога, а посему и жажду руководства в путях нашей земной жизни. Зная дальше, как все наше естество, наш чистый изначальный первообраз тянется к Богу, не проглядим в жизни тех редких, настоящих, “иных” людей, имеющих странный и дивный дар привлекать души и воссозидать их. В горе и скорби прислушаемся к их советам, оживем радостью, что нашли по их учению свой изначальный первообраз, пусть среди туги и печали, пусть ценою почти смертной муки. Обретши себя, в Боге утвердим свою душу, свою обретенную драхму, своего духовного младенца, свой первообраз, и в радости его обретения пойдем уготованным нам путем жизни.

В этом завет Святых Отцов — старцев Востока и Византии, — в этом особо завет старцев и стариц наших, не оставляющих нас, своих кровных родных, молитвою своею даже до ныне переживаемых нами дней нашей жизни.

Москва. 1949 г.

---