Случаи, спасшие жизнь, или как удалось выжить в блокаду
Меня часто спрашивают: «Как удалось выжить в блокаду?» И действительно, как? Ведь 125 граммов хлеба – да и хлебом-то этот вязкий черный комочек не назовешь – и вода из талого снега, — все это уже за пределами человеческого существования.
Вспоминая то время позже и оценивая события уже будучи взрослым человеком я пришла к убеждению, что несколько раз в самый тяжелый момент жизни, когда казалось, что это уже «конец», нас выручал случай. И , конечно, рядом была мама, благодаря характеру которой мы с братом выжили в ту страшную блокадную зиму.
Остались мы в городе не случайно: мама была уверена, что война долго не продлится.
— Такая морока, — говорила она, — собираться, ехать куда-то в чужой город. Не успеем и до места добраться, как немцев уже разобьют.
Когда начал эвакуироваться в Алма-Ату «Ленфильм», нас тоже неоднократно уговаривали уехать.
 Фото: http://www.world-war.ru/ |
| режиссер Л.З. Трауберг |
Мои родители работали на «Ленфильме». И в нашем «киношном» доме жили актеры, режиссеры, операторы, художники. Помню, как приходил к нам Леонид Захарович Трауберг. Он говорил маме:
— Подумайте, ведь у вас двое детей. Весь наш дом уезжает. И не похоже, что война скоро кончится.
В конце-концов, когда бомбежки и обстрелы стали непрерывными, когда начались перебои с продуктами, когда сгорели Бадаевские склады с запасами продовольствия, мама собралась с нами в дорогу.
Приехали мы на вокзал, и увидели, что люди с чемоданами и тюками сидят в ожидании поезда. И, как выяснилось, уже не первый день. Предложили всем разойтись по домам. Кому-то потом удалось проскочить через линию фронта на самолете. А мы оказались опять в своей квартире. Действительно, во всем доме почти одни.
Первое время выручали нас продукты, которые были припасены в дорогу. Но и они быстро кончились. Стало по-настоящему голодно. Все время мучительно хотелось есть. Мама уносила на рынок все, что можно было продать. Но за вещи давали такой мизер, например, за крепдешиновый отрез на платье – кусочек жмыха, и это не спасало. Мой трехлетний братик постоянно просил хлеба. Он садился за стол, чинно складывал на нем руки и требовательно заявлял:
— Я буду обедать, дайте мне хлеба.
Чтобы как-то растянуть время еды, мама придумала для него игру. Хлеб разрезался на мелкие кубики, и они ставились друг за другом.
— Вот это будут вагончики, — говорила она брату. – Ты съешь сначала один вагончик, а за ним другой. Видишь, как их много?
Тем не менее, «вагончики» быстро исчезали у него во рту. Он спускался со стула на пол и искал под столом: не упал ли «вагончик».
Мы съели в доме все, что можно было съесть. Цветы, из них делали лепешки, растворяли и варили плитки столярного клея с лавровым листом. Съели даже олифу, на которой поджаривали хлеб. Но и эти «продукты» кончились.
Уже теперь, сама став матерью, я понимаю, какие муки должна испытывать женщина, когда ее ребенок просит есть, а дать нечего. И не упрекнуть тех матерей, которые, выкупив хлеб, приносили его домой и тут же весь отдавали своим детям.
 Фото: http://www.world-war.ru/ |
У нас было по-другому. Надо отдать должное маме: при всех обстоятельствах в доме был «железный» режим. Она никогда не разрешала нам съесть весь хлеб сразу. Этот скудный паек делился на три части. Чтобы отвлечь нас от мыслей о еде, делалось все возможное и невозможное. Вдруг заводился патефон, и квартира наполнялась звуками довоенных романсов. « Теперь зима, но те же ели, покрыты сумраком, стоят…» — пела Изабелла Юрьева. Однако это быстро надоедало моему брату, он начинал ерзать и просить есть. Тогда мама читала нам мои любимые сказки Андерсена. Или вспоминала что-нибудь смешное, довоенное:
— Помнишь, как ты разбила свою кукурузу?
Действительно, был такой потешный эпизод. У меня была кем-то подаренная кукуруза. И такая она оказалась засохшая и крепкая, что никто не мог ее разломать на зернышки. Пришел как-то к нам мой дядя (потом он погиб на фронте), сел за рояль и стал играть вальс Шопена. Все шло гладко, красиво. Но едва он доходил до пассажа, до звуков в быстром темпе, — сбивался, пальцы не слушались. И он начинал все сначала. Я долго и упорно стояла рядом с кукурузой в руках и слушала. И вот в какой-то раз, когда пассаж опять не получился, я не выдержала и стукнула этим початком дяде по спине. Кукуруза рассыпалась. Все смеялись и потом долго потешались над дядей, когда он приходил: «Исполни-ка нам Шопена…»
Так мы старались уходить от действительности в довоенный мир детства, такой уютный и счастливый. Но голод брал свое. Глядя на стрелки часов, я говорила маме:
— Ну вот, уже без пяти семь. Можно и поужинать.
— Подождем, осталось совсем немного, — отвечала мама, — вот сейчас раздастся бой часов, и будем ужинать.
Мы жили в кухне и примыкающей к ней нише, где до войны спала наша няня. Там было теплее. А в одной из комнат лежали два бревна. Они были завезены к нам как-то папиным связным. Такое благо в доме: дрова в 40-градусный мороз, когда простыни в постелях примерзали к стенам, а на подоконниках к утру вырастали ледяные глыбы… Но какое мучение было отпилить от бревна хоть одну колобашку. Чаще мы использовали для топки мебель. А когда остались только крупные вещи, опять брались с мамой за бревно. Помню, как за этим занятием мы очень спокойно говорили о том, что «протянем, наверное, не больше недели, все умирают, и мы умрем…» И не было при этом ни чувства страха, ни сожаления. Была какая-то апатия, безразличие. И чувство голода притупилось, уже не хотелось все время есть. У меня отекли ноги, распухли и кровоточили десны – начиналась цинга.
И от отца не было никаких вестей. Где он, что с ним – мы не знали.
В эти дни мама сделала еще одну отчаянную попытку спасти нас с братом от голодной смерти. По совету соседки Ирины Кирилловой с верхнего этажа они вместе пошли разгружать мешки с мукой. Из мешков на одежду высыпалась какая-то часть содержимого. Разрешалось потом все это с себя стряхнуть и взять домой. Так дважды мы с братом получили дополнительно к пайку по блюдечку сваренного клейстера. А потом случилась беда. Разгружали бочки с повидлом. И одна из них разбилась, повидло вытекло. Бригадир сказал женщинам: «Ешьте, сколько влезет…» И они, голодные, набросились на это повидло. И домой мама принесла несколько ложек этой коричневой жижи, завернутой в газету. Но на следующий день она слегла. Состояние ее так катастрофически ухудшалось, что уже не было никакой надежды.
Ночью она позвала меня. Я села на край кровати и смотрела на лицо, почти неузнаваемое, старческое: глубоко провалившиеся глаза, обтянутые землистой кожей скулы. А ведь было маме в ту пору всего тридцать три года. Она сказала мне очень тихо:
— Ты уже большая и должна сделать все, как я велю. Одень Вову потеплее и идите на улицу. Там обратишься к дружинницам, они помогут вам добраться до Ладожской дороги. Мне уже не подняться, а вы, может, Бог даст, и переправитесь на тот берег, живы останетесь. Обо мне не беспокойся. Ирина заходит…
Я спокойно выслушала маму и пообещала сделать все, как она велела. И опять не было никакого страха. Полное отупение.
И вот случай. В эту ночь раздался стук в дверь. И хотя не было заперто, я вышла в переднюю, чтобы открыть. На пороге стоял отец. При свете коптилки, да опухшую и укутанную в платки, он меня не узнал:
— Простите, тут жила моя семья…
— Папа, это же я.
Он ничего не мог говорить. Прижал меня к себе и еле слышно прошептал: «А мама? Вовка?»
Понял все, когда зашел на кухню. Не раздеваясь, пробыв всего несколько минут, он сказал: «Я сейчас быстро вернусь. Подождите, мои дорогие». И побежал вниз по лестнице. Действительно, вернулся быстро, под утро, когда начинался рассвет, и не с пустыми руками. Он привез из части по тем временам «царский» паек: буханку хлеба, галеты, кулечек пшенной крупы, сахар, кусок мяса. А главное – лекарство для мамы – бактериофаг, которое тогда ценилось на вес золота. Оно останавливало расстройство желудка у людей, умирающих от голода на последней стадии.
Потом мы узнали, как вместе со взводом папа попал в окружение. Воевал в партизанском отряде. Потом пробирались в Ленинград по Синявинским болотам. Все было заминировано, и они ползли от одного трупа до другого, чтобы не подорваться. И добрались до Ленинграда.
Папа был уверен, что мы уехали в Алма-Ату. Он отпросился на два часа в город, чтобы взять кое-какие вещи и посмотреть почту. Ему дали машину.
Так мы и встретились.
Вернувшись в часть той же ночью, он рассказал, в каком состоянии семья. И ему помогли.
…Маме сразу дали лекарство, а через некоторое время – сладкий чай с кусочком галеты. Она пришла в себя. Мы с братом впервые за много дней съели по куску настоящего хлеба.
Жизнь наша, висевшая на волоске, была спасена.
Источник: Нева. – 1999. — №1. – С. 220-222