В словосочетании «павший воин» звучит героика, корнями уходящая в древность еще до-христианскую, и звучит некая жизнь, отчего павшего воина видишь одновременно тем, кем он был еще мгновение назад – не павшим еще, но стоящим и яростно сражающимся.
Священник Сергий Круглов
Мертвые не умерли – это представление знакомо язычникам, это всемирная и всевременная интуиция падшего, не обретшего пока Бога Единого, но и не потерявшего религиозных основ души человечества. Мертвые тянутся к миру живых, несут весть, настоятельную просьбу, приказ, они чего-то хотят от мира живых, особенно те мертвые, кто погиб на самом пике жизненной активности, в бою, с оружием в руках, кому спокойно не отдыхается в доблестной германской Валгалле, в светлом славянском Ирии…
В Димитриевскую субботу 1944 года мальчику Юре Кузнецову, будущему русскому советскому поэту, чьи стихи исполнены то хтонической, то светлой русской мистики, за что его склоняли как критики и партийные начальники, так и собратья по перу (но при этом, заметим, как ни удивительно, книжки его не «резали», и они выходили в СССР немалыми тиражами), чьи строки «Я пил из черепа отца за правду на земле» стали у советской интеллигенции, фраппировав многих, настоящей притчей во языцех, кто к концу жизни обрел-таки Христа, по всей логике своей правды не мог не обрести, и написал: «Так откройтесь дыханью куста, содроганью зарниц, и услышите голос Христа, а не шорох страниц» – было уже три, четвертый. В этом году его отец, кадровый военный, начальник разведки корпуса подполковник Поликарп Ефимович Кузнецов, погиб на Сапун-горе в битве за освобождение Севастополя. Эта смерть оказала в дальнейшем большое влияние на творчество Юрия Кузнецова. И через кубанское село, где поэт жил в раннем детстве, прогремела война…
Поэт постоянно разговаривал с мертвым отцом, с павшим воином, для мальчишки отец был жив, мальчишка не давал ему покоя, дергал за руку, задавал свои жгучие вопросы:
Что на могиле мне твоей сказать?
Что не имел ты права умирать?
Оставил нас одних на целом свете.
Взгляни на мать – она сплошной рубец.
Такая рана, видит даже ветер!
На эту боль нет старости, отец.
На вдовьем ложе памятью скорбя,
Она детей просила у тебя.
Подобно вспышкам на далеких тучах,
Дарила миру призраков летучих –
Сестер и братьев, выросших в мозгу…
Кому об этом рассказать смогу?
Мне у могилы не просить участья.
Чего мне ждать?.. Летит за годом год.
– Отец! – кричу. – Ты не принес нам счастья!.. –
Мать в ужасе мне закрывает рот.
Или это мертвый все шел и шел в мир живых, чтобы принести им некую весть, шел и никак не мог дойти?
Шел отец, шел отец невредим
Через минное поле.
Превратился в клубящийся дым –
Ни могилы, ни боли.
Мама, мама, война не вернет…
Не гляди на дорогу.
Столб крутящейся пыли идет
Через поле к порогу.
Словно машет из пыли рука,
Светят очи живые.
Шевелятся открытки на дне сундука –
Фронтовые.
Всякий раз, когда мать его ждет, –
Через поле и пашню
Столб клубящейся пыли бредет,
Одинокий и страшный.
Русские стихи о войне – понятны и близки и современным читателям, вне зависимости от того, сколько лет прошло с мая сорок пятого года. Эти стихи – как кровоточащие живые раны. Но эти стихи – разные: поэты-фронтовики (фронтовики, вас почти не осталось!.. Ах, как по-русски яростно, не стесняясь в выражениях, крыл фронтовик, окопный солдат Виктор Астафьев новомодное слово «ветераны» и весь блескучий официоз, связанный с празднованием Дня Победы!..), те, кто сам воевал, перелагали в стихи непосредственный опыт войны как тяготы, грязи, отчаяния, но и чаяния победы и весны, неусомненности в правде советского народа, противостоящего агрессору. Поэты-фронтовики свидетельствовали о том, что пережили сами, их стихи полны нелицемерной окопной правды – но и веры в победу, и патриотизма, и ярости благородной по отношению к врагу, в них не так часто встречается рефлексия, тем более – струя мистических чувствований по отношению к павшим воинам: этими воинами были они сами, воинами пока еще живыми.
Тосковать и думать о павших, осмысливать опыт войны и безотцовщину стали уже их дети, те, чьи отцы прошли через войну. Сами эти дети уже не попали в бой, хотя так хотели: «А в подвалах и полуподвалах ребятишкам хотелось под танки». И они, поэты послевоенных лет, тех лет, когда фронтовики с их нелюбовью к рассказам о фронте отошли в прошлое, когда стали официально праздновать в СССР День Победы, нащупали живую связь с мертвыми отцами…
В этой поэзии-рефлексии о войне и об отцах есть всё: и мрачный и торжественный скальд знаменитого гимна Рождественского, неизменно сопровождавший девятимайские парады: «Слушайте! Это мы говорим. Мертвые. Мы. Слушайте! Это мы говорим. Оттуда. Из тьмы. Слушайте!», и ком, подступающий к горлу, а рука притом тянулась к кружке с фронтовыми «стограммами», когда хриплый голос пел о том, что наши мертвые нас не оставят в беде, наши павшие – как часовые, а убитый летчик стал ангелом-хранителем в раю, и земная-внеземная, светлая, как пьянящее вино, грусть гамзатовских мертвых белых журавлей, прощающихся с миром живых, и та же грусть, но легкая, в налете златой пыльцы, дворовая грусть осенней московской листвы, грусть Окуджавы, мальчиком побывавшего на войне и с такими же мальчиками и девочками прощающегося, но зовущего их непременно вернуться назад…
Среди этих послевоенных детей-поэтов Юрий Кузнецов стоит особняком. Эти поэты – гуманисты; если у них и появляется в стихах Бог, то разве что – «зеленоглазый мой»… Стоит перечесть стихи Кузнецова, особенно 60-70-х годов, чтобы прийти в трепет: персонажи этих стихов – не люди с их «человеческим, слишком человеческим», но потусторонние бездны, неведомые грозные силы, вторгающиеся в мир людей.
Я видел: ворон в небесах
Летел с холмом земли в когтях.
Не дом ли мой блеснул на нем,
Скрываясь в небе голубом?
А с неба сыпалась земля
На ослепленные поля.
И наугад по шуму крыл
Я тень высокую ловил.
В предисловии к одному из сборников стихов Кузнецова критик Кирилл Анкудинов писал: «Постоянное место действия стихотворений Юрия Кузнецова – былинное «чисто поле» – непомерное и ровное пространство, на котором с грохотом сшибаются потусторонние силы». Поэт необыкновенно чуток к движениям этих потусторонних сил. Он вспоминает отца, павшего на войне, переживает так и не состоявшийся въяве разговор с ним и пишет:
Четыре года моросил,
Слезил окно свинец.
И сын у матери спросил:
– Скажи, где мой отец?
– Пойди на запад и восток,
Увидишь, дуб стоит.
Спроси осиновый листок,
Что на дубу дрожит…
Поэтом открывается языческая интуиция о посмертии: мертвые не умерли, но человек – не более чем осиновый листок, только и могущий, что дрожать и летать по воле нездешнего ветра, человек – не САМ, им движет нездешняя Сила. Эта Сила – нечеловеческая, она не своя человеку, она непознаваема падшим, обезбоженным из поколения в поколение человеком и, хотя и правит его жизнью и смертью, далека от него. Мертвые стремятся возвратиться к нам с просьбой, мольбой, вестью ли – но так никогда и не прикоснутся к миру живых, Сила им не дает, и оттого мертвые – вечно непокойны, хотя мы тоскуем по ним, а они по нам, они для нас – получужие уже, таинственные и опасные…
В праздничной атрибутике Дня Победы есть один из важных символов, возникших в советское время, но имеющий идущие в глубь веков языческие корни – Вечный огонь, вечно горящий и несгорающий, не дающий ни тепла, ни света, ни покоя; у православного христианина это словосочетание вызывает вполне определенные аллюзии… Символ Вечного огня вписывается в атмосферу вечной битвы, в атмосферу языческой героики. Но о том, что павшим нужен не огонь, но прежде всего покой, умиротворение, прощение, отдохновение от страшных бурь и войн, о том, что нет Силы, но есть Бог Живой, который тоже бывает и грозен и непостижим, но который прежде всего – любящ, что мертвым незачем возвращаться в наш мир, потому что жизнь не может повернуть вспять, но, как река, должна течь только вперед, в Царство Божие, возвестило миру только христианство. Именно в нем сирота может заново и по-новому обрести павшего отца, потому что Сам Бог – не чуждая и безличная Сила, потому что Он Сам – Отец.
… Я пишу все это не для того, чтобы обличить некое «язычество». Христос призвал нас не обличать мир, но воцерковить, приуготовить его для Царства. И я вспоминаю разговор с одним своим собратом-священником. Я горячо излагал ему примерно то, о чем говорил тут выше, а он на это улыбнулся и сказал: «Ну что ж, что Вечный огонь… А ты смотри на него по-другому. Как на негасимую лампаду…» И для меня все встало на свои места: в самом деле, надо же молиться об усопших.
И пусть огонь Дня Победы станет для нас именно лампадой, которую мы, христиане, зажигаем при молитве.
В Димитриевскую родительскую субботу тысячи православных священников наверняка будут говорить слово к народу, наверняка помянут историю этого дня, св. Димитрия Донского и Куликовскую битву. И далее возникнет немало случаев сказать о павших и в другие дни, например – в день 75-летия Победы в следующем году, на мероприятиях, принять участие в которых этих священников обыкновенно призывает общественность.
О чем же нам говорить, братие? Да всё о том же – благовествовать Евангелие, говорить о Христе. Мученик за веру Христову, пострадавший как раз в дни войны и от рук тех, кто эту войну развязал, Дитрих Бонхёффер, писал: «Словом Церкви к миру не может быть ничто, кроме слова Божьего к миру. Оно гласит: Иисус Христос и спасение его. В Иисусе Христе определено отношение Бога к миру, никакого другого отношения Бога к миру, кроме как через Иисуса Христа, мы не знаем».
Вот и будем снова и снова говорить о том, о чем, казалось бы, говорили сотни раз, но что на самом деле будет откровением, необходимым как воздух, для многих наших ближних, которые хоть и носят на шее крест, но живут смутным языческим отношением и к жизни, и к посмертию: о том, что война есть зло и средоточие страстей человеческих, о любви к ближнему и милосердии, о том, что христианство не «решает проблемы» мира сего, имже несть числа, но – спасает нас, о близости Бога к нам, о Его Царстве, о необходимости исправлять свою жизнь в соответствии с заповедями, и призывать людей к молитве о павших воинах и всех усопших, потому что только христианское поминовение их в Боге имеет силу дать им упокоение.