Смирение и достоинство в духовной жизни личности

Духовная жизнь человека издревле мыслится как путь. Это путь к достижению святости, путь ко спасению, путь к единению с Творцом. Путь начинается с первых дней нашего существования на земле, когда мало-помалу мы начинаем осознавать себя. Как происходит это само-осознавание? Во-первых, мы выделяем себя из окружающего мира, устанавливается граница между “я” и “не я”, появляется опыт — я не то, что все остальное. Вначале неловко, а потом все более уверенно мы начинаем знакомиться с самими собой. Нам открывается витальность нашего тела, душевный мир наших чувств и желаний, и когда-то в нас высвечивается духовность — наше устремление к Высшему, поиск смысла происходящего с нами, встают вопросы нашего призвания от Вечности. Это сопровождается смутным беспокойством, иногда — жаждой совершенства и разочарованием от того, что мы не можем достигнуть его собственными усилиями. Происходит то, о чем писал бл. Августин: “Мятется сердце наше, доколе не успокоится в Тебе”. Во-вторых, можно предположить, что самопознание происходит и через определение сво­его положения в системе значимых взаимосвязей, через понимание своего места относительно других людей. Личность проявляется в системе отношений. Эти две оси — выделение и определение — мы будем использовать в настоящей попытке осмысления таких понятий, как смирение, самоценность и достоинство, являющихся основополагающими в постепенном процессе духовного возрастания личности.

Рассматривая этот процесс как путь, нам следует признать, что на этом пути нас ждут ложные направления, тупики и ловушки. Для того, чтобы двигаться правильно, надо учиться их распознавать. Недаром преп. Иоанн Кассиан Римлянин, приводя монашеский диалог о том, какую добродетель следует считать главной, первое место отдает рассудительности. Он пишет: “Рассудительность — источник и корень всех добродетелей. Истинная рассудительность приобретается только смирением” (Творения, 1892, с. 194). Не обладая достаточной рассудительностью, мы, даже искренне стремясь к цели, можем уклониться, заблудиться, попасть в западню.

Одним из излюбленных приемов сил зла является запутывание. В классическом образце христианской духовности XX века, книге К. С. Льюиса “Письма Баламута” старый бес рекомендует разнообразные манипуляции, в результате которых средство становится целью. Он поучает неопытного искусителя: “Ясна тебе суть? Держи разум своего подопечного подальше от простой разницы между «хорошо» и «плохо». Следи за тем, чтобы все его представления были посмутнее”.

Порой темным силам удается добиться успеха. В современном обществе, где так долго отвергался принцип приверженности к истокам, к корням, в обществе рыхлой структуры и вытесняемой традиционной духовности, человек ощущает себя неустойчивым и слабым. Здесь неопытный путник может потерять верный ориентир, устремиться за миражом стабильности и предсказуемости. Он может искать выход в упрямом отстаивании своей позиции, стать непробиваемым (для действия Благодати) фанатиком. Усвоив несложный набор поведенческих клише, он замыкается, окостеневает в своей защите, которая уже не обеспечивает его безопасность, но подобно громоздким тяжелым доспехам, обездвиживает его на пути. “Ибо правы пути Господни, и праведники ходят по ним, а беззаконные падут на них”, — по словам пророка Осии (Ос 14:10).

Попытаемся понять, как и когда теряется различение между проявлением смирения и утратой собственного достоинства. Мы заглянем за маски фальшивого смиренномудрия; увидим, что есть подлинная самоценность и как выглядит ее нездоровый сниженный вариант.

Истинное смирение воплощено для нас в Спасителе. “Он, будучи образом Божиим <…> уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; смирил Себя” (Флп 2:6–8). Вот как об этом пишет свт. Василий Великий: “В Господе все научает смиренномудрию. Будучи младенцем, прежде всего Он в вертепе и не на ложе, но в яслях, в доме тектона и бедной матери, повинуется матери и обрученному с ней, учится, выслушивает, о чем не нужно было слышать, вместе вопрошает и в вопросах удивляет мудростью, подчиняется Иоанну, и Владыка приемлет крещение от раба, не противится никому из восстающих на Него и не приводит в действие той неизреченной власти, какую имел, но уступает им как бы сильнейшим и временной власти отдает принадлежащую ей твердость <…> принимает на Себя осуждение, когда мог обличить клеветников и предается смерти самой поносной. Так прошел Он всю человеческую жизнь от рождения до конца и после такого смиренномудрия являет наконец славу, прославляя с Собою тех, которые с ним обесславлены” (Творения. Ч. 4. М., 1846, с. 318).

Будучи спрошенным о том, кто больший в Царствии Небесном, Господь указывает на ребенка (Мф 18:1–4). Авва Исаак Сирин увещевает: “Пред Богом соделайся как бы ребенком лепечущим. Не говори пред Богом что-либо от знания, ходи пред ним в простоте. Сказано — храняй младенцы Господь (Пс 114:5). Младенец подходит к змее, берет ее за шею и она не делает ему вреда. Нагим ходит младенец целую зиму и не болеет. Верите ли теперь, что есть некий сокровенный Промысел, Который нежное тело со слабым сложением сохраняет от супротивных” (“Слова подвижнические”, 1993, с. 214). Итак, если мы хотим встать на путь, ведущий к духовной зрелости, следует прежде присмотреться к детской духовности.

Увы, мы не всегда понимаем ее. Нередко мы проецируем на ребенка собственные устоявшиеся ценностные системы. Достаточно вспомнить, как плачут и извиваются на руках матерей дети, которых неподготовленных подносят к Чаше. И если непреклонные бабуси советуют держать его покрепче, раскрыть насильно рот и проглотить “сладенького”, то мудрые священники советуют вначале исповедаться маме (дети воцерковленных матерей кротко принимают Таинство), а иные батюшки могут тихой молитвой успокоить младенца (чудо, всегда живущее в Церкви). Мы стараемся скорее подтянуть ребенка до своего уровня осознавания реальности, при этом усвояя ему ценности, невозможные для восприятия в силу особенностей и закономерностей возрастного развития. И можно предположить, что столь часто встречаемые в житийной литературе примеры того, как с раннего детства ребенок большую часть времени проводил за чтением духовной литературы, истово стремился к церковным службам и сторонился игр со сверстниками, являются скорее исключениями, признаками очень особого призвания, чем распространенной нормой духовного развития детской личности.

Что же мы можем выделить как основные признаки обыкновенной, повседневной духовности ребенка? Прежде всего присущее детям всегдашнее чувство собственной беспомощности в мире, зависимости от близких. Отсюда безоговорочное доверие тому, кто печется о ребенке. Нет такой беды, от которой нельзя было бы спрятаться в маминой юбке, нет такой боли, которая не прошла бы, если мама хочет справиться с ней.

Второе — способность к удивлению. Мир ежедневно предстает перед ребенком новым. Когда еще нет знания, что за осенью следует зима, то каждый день — особый, пригодный для любых открытий. Весенний ручеек не менее удивителен, чем горный поток. Из стульев в комнате просто соорудить пещеру, а закрыв ее покрывалом, можно ненадолго испугаться. Звезды кажутся близкими, нет ужаса перед неминуемой смертью. Познающее восприятие пластично, отсутствуют окостенелые границы между невероятным и возможным. Наивная свежесть чувств, живая вовлеченность эмоций делают познание мира игровым и приятным.

Третье — это целостность образа существования ребенка. В раннем возрасте практически не существует зазора между тем, что ребенок чувствует и тем, как он себя ведет. Он обладает возможностью совершенно прямо, безыскусственно, просто выражать свои эмоции. Его внутреннее само-ощущение тождественно его явлению миру.

Четвертое — поскольку ребенок всегда берет больше, чем отдает, то при правильном воспитании он обнаруживает себя в постоянном состоянии благодарности. Его благодарность встречает ответное тепло окружающих, и он раскрывается навстречу им, как цветок под лучами солнца. Мягко углубляя эти свойственные каждому ребенку душевные расположения, мы способствуем формированию личности верующей (зависимой от Высшего), творческой (уподобляющейся Богу) и благоговейной (смиренно предстоящей перед Спасителем).

Особо отметим детское чувство юмора. Это своего рода эталон светлого, беззлобного веселья, вырастающего из “незашо­ренности” детского взгляда. Умиление и улыбку вызывают неожиданных сопоставления и игра со словами. Здесь нет места злорадству, цинизму, язвительности и принижению других.

Итак, помня, что “кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него” (Мк 10:15), рассмотрим, как нам открывается смирение. Происхождение русского слова смирение очевидно: смирение — это то самое достижение душевного мира, которое преп. Серафим — вслед за Апостолами и Отцами — считал главным путем к спасению самого человека и его окружения.

По-латыни это понятие звучит как humilitas, и здесь прослеживается родство слову humus ‘чернозем, перегной’. Это плодородная почва, которая, в отличие от иссохшей, каменистой или наоборот, заросшей тернием болотистой земли способна принять и прорастить семя и принести “плод сторичный” (Лк 8:8). Так, в смиренном сердце, на перегное побежденных подвигом страстей, может из горчичного зерна вырасти, поливаемое Благодатью, большое дерево, и птицы небесные укроются в ветвях его (Лк 13:19).

Возможно, что humilitas соотносится с англ. humour ‘юмор’. Это еще один “мостик” к детской духовности. Пример подлинного юмора — добрая поддерживающая улыбчивость, как в светлых есенинских словах (“В годы и бури, в житейскую стынь / При тяжелых утратах и когда тебе грустно / Быть улыбчивым и простым / Самое высшее в мире искусство”). Заметим, что в православной традиции “искусством искусств” называется покаяние, “высшим искусством” — духовное воспитание. Это замечательный дар — не принимать слишком всерьез свои подлинные, а чаще мнимые достижения. Это возможность снять блокирующую напряженность, ощутить свою близость другим. И, может быть, самое главное — это надежное предохранение от надмевания, от постного фарисейского угрюмства. Способность увидеть свои потуги, в том числе и духовые амбиции, в комической перспективе может оказаться иммунизацией от само-восхваления, заносчивости, тщеславия и гордости.

Детскость и святость. Здесь нас может поджидать искушение — неразумность и духовный инфантилизм. Одним из признаков этой ловушки является благодушная всеядность, нерассуждение, неразличение духов. Но апостол предупреждает “Братия! не будьте дети умом: на злое будьте младенцы, а по уму будьте совершеннолетни” (1 Кор 14:20). Но мудрый подвижник, преодолевая это искушение, замыкает круг — его головной убор — монашеский клобук символизирует познанную “вторичную наивность” — беспомощность, отчаяние в спасении собственными усилиями и упование на Господа, “поддер­живающего сироту” (см. Пс 145:9).

Возрастание в смирении — постепенный процесс, связанный с обогащением в само-понимании. От детской незлобивости и открытости мы поднимаемся, по мере обострения рефлексии, по ступеням смирения, и нам открывается более глубокое понимание духовных реальностей в их взаимосвязях. “Смиренномудрие есть главным образом разумность. Гордость рождается в человеке от неведения самого себя и она растет вместе с возрастом человека. Поэтому нужно каждого человека с мальства, прежде чем он познает что-либо другое, научать познать самого себя — из чего он есть, что он есть и чем покончит жизнь” (Преп. Симеон Новый Богослов. Творения. Т. 1. СПб., 1892, с. 268). И далее, по мере духовного роста — “Познавшему себя даруется познание всего и повинующемуся Богу повинуется все” (Преп. Петр Дамаскин. Творения, с. 275).

Отточенная феноменология смирения выстрадана святоотеческой аскетикой. Преп. Ефрем Сирин указывает: “Когда терпишь невольную скорбь как вольную, заключай, что пришел в меру мужа доблестного и смиренного” (Творения. Т. 1, с. 33). Когда авву Исаака Сирина спросили, из чего человек узнает, что достиг смирения, тот отвечал: “Из того, что находит для себя гнусным угождать миру” (Слова подвижнические, с. 213). Свт. Василий Великий учит так: “Бог — великий зритель, ищи славы только перед Ним. Будь добр с другом, кроток со слугой, приветлив <…> отвечай со светлым лицом, ко всем будь благосклонен, доступен, не пускайся в похвалы самому себе, не вынуждай и других говорить о том, не осуждай за маловажное, обличай нескоро и не со страстным движением, которое является признаком высокомерия” (Творения. Т. 4, сс. 319–320). О плодах смиренномудрия авва Исаак Сирин пишет: “Даже демоны, при всей наглости и злобе, при всей высоковыйности гордыни своей, приближаясь к смиренномудрию, делаются как прах (Слова подвижнические, с. 235). Преп. Симеон Новый Богослов так характеризует духовно зрелую личность: “Кого Бог освободит, воистину свободным бывает: чист, целомудр, благ, праведен, человеколюбив, милостив, сострадателен, воздержан, словом, человеком, каким ему подобает быть”. (Творения, 1892, с. 281).

У того же Отца Церкви о расположениях души, ведущих к смирению, мы читаем: “Всякому человеку необходимо знать, что он ничто”. Следует ли это понимать буквально, словно человека нет, вместо него пустое место? Ведь к нему, человеку, приложимы слова свт. Иоанна Златоуста: “превосходнейший из всего видимого. Для него создано все: небо, земля, море, солнце, звезды” (Творения. Т. 4, с. 57). “Великое, досточестное существо — человек” — утверждает свт. Григорий Нисский (“Об устроении человека”. СПб., 1995, с. 13).

Из вышесказанного мы признаем вслед за Святыми Отцами, что смирение есть центральное понятие православной христианской духовности. Но вспомним, у каждого явления есть свой уродливый двойник. Ангелу хранителю противостоит бес искуситель. И приходится видеть натужное, искусственное, показное, а по сути, ложное смирение. Его можно распознать по тому, что вместо самоотверженности здесь само-пренебре­жение, извращенное удовольствие коллекционирования собственных слабостей, индивидуация за счет застревания на своих падениях, коснение в своем убожестве.

В одном из писем святитель Игнатий (Брянчанинов) пишет: “Какая-то преумная и презнатная дама писала прекрасноречивое письмо к монаху о зримом ею в себе необъятном количестве ее согрешений и будто тот монах отвечал ей — «Матушка, на грехи свои смотреть так тонко — не с твоим носом». А если бы меня спросили, то я отвечал бы со всей провинциальной откровенностью «Совет грубенек, да верненек». Вам приходила (извините за деревенские выражения: хороши, верно в цель попадают!) только дурь, гордая дурь. Мне она известна, сам в ней непрестанно: а потому и вас предостерегаю” (Письма о подвиж­нической жизни. Париж–Москва, 1996, с. 181).

Клиническая картина “невротического” смирения включает в себя вид приниженности, суетливости, загнанности, угодничества, раболепия, пресмыкания. Психологическая квалификация этих проявлений будет неоднородной. В ряде случаев речь идет о переживании ложной вины с потребностью в самонаказании. Это может также свидетельствовать о латентной (скры­той) мазохистичности, то есть извращенной склонности к получению удовольствия от позиции наказываемого. Иногда это просто фарисейское лицемерие, корыстная и грешная игра в “святого” (Фома Опискин из повести Достоевского “Село Степанчиково”). Иногда так может проявляться обычная нерешительность, страх как недоверие Богу, сознательно выбранная из соображений собственной безопасности позиция раба. Яркое изображение такого человека мы встречаем в образе другого персонажа Достоевского — “бедного человека” Макара Девушкина. Насколько его трусливая причитающе мещанская бедность далека от евангельской “нищеты духа”! Плоскостная картина мира, боязнь полноценной духовной жизни, стремление судорожно вцепиться в плохие, но привычные условия бытия, неспособность вдохнуть воздух “горнего мира”… А ведь не боится обличить многовековые традиции общественных отношений преп. Симеон Новый Богослов: “Бог для бытия в мире создал отца и сына. Без насилия и бедности ни рабом бы никто не был, ни наемником. Всякий из нас должен познать, что он есть Адам, чтобы быть Христом” (Творения. Т. 1, сс. 217, 316).

Последние годы в психологии разрабатывается концепция так называемой “созависимости”. Это явление впервые описано у родственников лиц, страдающих алкоголизмом. Суть в том, что родственники, находясь в униженном положении, неосознанно поощряют пьянство. Например, жена отдает долги, сделанные нетрезвым мужем, или оправдывает перед начальством его отсутствие на работе. Поступая таким образом, она обретает ореол “страдалицы” в глазах окружающих и получает возможность упрекать мужа.

О созависимости можно говорить, когда человек, принижая себя перед чем-либо, стремится к сохранению существующего уклада, в котором находит парадоксальное самоутверждение.

Так мужчина закрывает глаза на измены жены, а столкнувшись с этим воочию, пытается оправдать, поскорее “простить” и ничего не замечать до следующего раза. Так родители, ценой несоразмерных моральных и материальных жертв, умоляя и унижаясь, “спасают” великовозрастного сына от последствий дурного поведения и привычки к употреблению наркотиков. Они не допускают и мысли о том, что тот сам должен нести ответственность за свою судьбу.

Так женщина, терпящая оскорбления и побои со стороны деспотичного тирана мужа, выглядит жалкой, рассказывая подругам и духовнику о вытерпленных “ради детей” страданиях, но делает это так, что можно предположить бессознательную жажду прослыть “великомученицей”.

Сестра занимает деньги у своих знакомых, потому что брат совершил растрату. Ей кажется, что он находится в глубоком кризисе из-за неоцененности своих дарований. Когда тот называет ее психопаткой, она идет в диспансер на обследование. Она боится огорчить его любым противоречием, потому что он расстроится, у него заболит голова, что может привести к инсульту. Даже избитая им, она приходит пожалеть его, измученного.

В этих случаях человек, чаще полностью не осознавая этого, избирает себе роль жертвы. Он предает собственную жизнь, низводя себя на уровень предмета удовлетворения потребностей своего “палача”. Так образуется патологическая зависимость. При том, что внешне иногда такого рода поведение маскируется под христианский образ смирения, жертвенности, служения и любви, на самом деле речь идет об извращенном удовлетворении своей потребности в значимости, в категориях духовности — “смирения паче гордости”. Здесь происходит отвержение апостольского “Вы куплены дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков” (1 Кор 7:23). Итак, единственным возможным противоядием созависимости служит осознавание своей полной зависимости только от Бога.

Теперь мы можем перейти к осмыслению чувства собственного достоинства, любви к самому себе, необходимости адекватно высокой самоценности.

Когда об этом заходит речь, то у верующего человека может проявиться своеобразная настороженность. И она вполне оправдана, ведь противоположная крайность — неадекватно завышенная самоценность — являет собой ничто иное как гордость, ту страсть, которая одна, по словам преп. Амвросия Оптинского, может привести к погибели. И все же попробуем понять, относится ли к числу добродетелей любовь к самому себе и как же смирение, противостоящее гордости, соотносится с достоинством.

В начале данной статьи мы предположили, что одной из составляющих нашего бытия является наше положение относительно других людей. Понятие отношения является одним из ключевых в современной антропологической психологии. Устроение правильного образа отношения имеет глубокий духовный смысл. Так, замечено, что традиционные монашеские обеты нестяжательства, целомудрия и послушания являются фундаментальными характеристиками, свойственными духовно зрелой личности в ее существовании относительно предметов окружающего мира, самой себя и происходящих событий.

Человеческое достоинство определяется фактом сотворения человека “по образу и подобию” Творца. В православной святоотеческой традиции уточняется: образ есть нечто данное нам, подобие есть то, кем мы должны стать. С этим перекликается современный афоризм: “То, что мы есть — это дар Бога нам, то, чем мы можем стать — наш дар Богу”.

Сщмч. Ириней Лионский пишет: “Сотворенный человек возрастает в образ и подобие вечного Бога. Человек был вызван к бытию, затем к совершенствованию, через совершенствование к очеловечиванию, через возрастание к прославлению и к узреванию Господа. Мы не были сделаны богами от начала, но сотворены как люди, чтобы впоследствии стать богами”. Бог, творя человека, не делает его заместителем Себя, но “наделяет его собственными свойствами, чтобы тот был не «во имя Бога», но в Боге и разделял с Богом то, что принадлежит одному Богу — бессмертие” (протопресв. И. Мейендорф). Православная Церковь признает, что участие в жизни Бога невозможно относительно его Сущности, но возможно в Его “нетварных энергиях”. Итак, человек, сотворенный по образу, обретает “подобие через обожение”.

Православная антропология связана с богословием иконы. Каждая личность является уникальной и неповторимой иконой Бога. Эта икона может быть просветленной и чудотворящей, а иногда мы видим потускневший, запыленный, растрескавшийся, искаженный и размытый образ, в котором почти неразличимы черты Первообраза.

“Ты видел ближнего своего — ты видел Бога своего” — говорили Отцы пустыни. Невозможно любить Бога, не любя себя, и наоборот. Св. Антоний, основатель монашества, говорит: “От ближнего жизнь и от ближнего смерть”. Но разве собственная личность заслуживает меньшее почтительное отношение, чем ближний? Как нам любить ближнего? И ясный ответ Спасителя — “как самого себя” (Мф 19:19). Заметим, не больше, чем самого себя, поскольку это против естества человеческого, но как самого себя.

Итак, нам следует отнестись с любовью к себе. Однако что же любить в себе? “Скоромимоходящую красоту” (Канон покаянный к Господу нашему Иисусу Христу) или Царствие Небесное, которое “внутрь вас есть” (Лк 17:21)?

Существуют различные богословские мнения о том, в чем именно проявляется наше богоподобие. Некоторые считают, что наше призвание — быть соработниками на Божией ниве (теория синергии), некоторые относят это к нашим творческим возможностям. Но, может быть, наиболее исчерпывающей характеристикой нашего подобия Богу будет наша особенность, наша личностная неповторимость, наша уникальность. Одним из обыденных чудес нашего мира является то, что каждая личность сотворена неповторимой, единственной настолько, насколько един Бог. Христианству открыта непостижимая тайна Единого Бога в Троице. Сутью этой тайны является Любовь. И если выделение себя из окружающего мира соотносится с фактом уникальности и подобия Богу в единственности, то осознавание себя через других должно происходить через любовь, что уподобляет нас Пресвятой Единосущней Троице.

Слышал ли кто-нибудь проповедь о любви к себе? Значительно чаще достигают нас призывы к самоотвержению. Но для того, чтобы что-то отвергнуть, надобно это иметь. Задумаемся о том, в полной ли мере мы имеем себя, принимаем, приветствуем самих себя. Принять себя означает, в первую очередь, быть благодарным Богу за сам факт нашего существования. Господь создает каждого из нас, предопределяя для каждого спасение неисповедимыми судьбами Своего Промысла. Каждый из нас, вызванный из небытия к бытию, призывается к тому, что Святые Отцы называли “обожением”, к тому, чтобы стать “богом по Благодати”. Приняв это, можно быть твердо уверенными в том, что каждый человек является любимым¹. Значит, если меня любит Бог, могу ли я пренебречь тем, что Он любит?

Итак, я принимаю сотворенный Им образ в себе. Я начинаю любить себя. Но любить в себе следует то, что действительно отображает Его. Святой апостол достигает той меры, чтобы сказать “уже не я живу, но живет во мне Христос” (Гал 2:20). Это не означает уничтожение нашего “Я”, но его преображение. Иисус Христос, воспеваемый Церковью как второй Адам, несет в Себе возможности развития каждого из нас. Уподобляясь и подражая Спасителю, мы не теряем нашей отличительности. Мы раскрываемся все глубже и ярче, когда в подвиге спадает греховная личина и проступает истинное лицо, чтобы стать когда-нибудь ликом.

Итак, любовь к себе проявляется благодарностью, доверчивым принятием того, что Бог дал нам в качестве талантов; талантов в Евангельском, а не обывательском смысле, то есть того, что следует возвратить приумноженным. Это могут быть наши способности или болезни, задачи или неудачи, свершения или страдания. Достойная жизнь — это благодарная жизнь. “Слава Богу за все” — говорили, заканчивая свой путь, святые. Любовь к своей судьбе, как выражались древние, amor fati, представляет христианину возможность стать причастным Христу в Его искупительной Жертве. Мы не ошибемся, если будем воспринимать боль и утраты в нашей жизни как символы сопричастности Его “вольной страсти”, как посильные жертвы за грехи наших ближних и дальних.

Чувство самоценности, присущее духовно зрелой личности, проявляется полноценной жизненностью, открытостью всему происходящему. Человек с чувством самоценности реализует свою свободу в высшей степени. Он свободен настолько, чтобы не быть привязанным слишком крепко к вещам, но в то же время воспринимать все предметы Вселенной как дар Бога и любоваться ими. Он свободен настолько, чтобы быть отзывчивым к людям без зависимости от них, приветливым, уважительным и почтительным в общении без демонстративного самоуничижения или самопревозношения. Он свободен настолько, чтобы подчинять себя тому, кто ответственен за его духовное возрастание.

Понятие ценности само-актуализирующейся личности, по описанию одного из видных психологов нашего времени А. Маслоу, включает в себя следующие характеристики: 1) принятие себя, других, природы; 2) спонтанность, простота, естественность; 3) сосредоточенность на задаче, в отличие от сосредоточенности на себе; 4) наличие дистанции и потребность в сохранении границ своей личности (англ. privacy); 5) постоянная свежесть оценки; 6) чувство сопричастности, единения с другими (нем. Gemeinschaftsgefahl); 7) философское, невраждебное чувство юмора. Разве это не созвучно, если не по букве, то по духу, святоотеческому подходу, освобождающему от тирании низших помыслов?

Человек, который принимает себя, осознает единство своих физических, душевных и духовных ресурсов, стремится к их иерархическому равновесию и созвучию. Подобное правильное устроение личности приводит к смирению. Понятие смирения имеет множество оттенков, но главным здесь является расположение внутреннего мира. “Стяжи мирный дух и тысячи вокруг тебя спасутся”, — учил преп. Серафим Саровский.

Надежным способом стяжания подлинного смирения является рост в степени воцерковленности. Православная духовная традиция особенно способствует этому. В современном католичестве, например, отмечается приближение канонического устроения к требованиям современности. Там сокращаются чинопоследования, смягчаются требования поста. Знакомое нам по школьному богословию стремление к “юридизму” приводит к тому, что те или иные церковные установления, затруднительные для исполнения, отменяются либо пересматриваются. Так, выделяется специальный критерий далекого расстояния от храма (1,5 мили пешком или 15 миль на машине), когда допустимо сокращение поста перед принятием Причастия. Подобное совершенно невозможно в Православной Церкви. Здесь сохраняется принципиальная неповрежденность всех канонических установлений; сокращения богослужения лишь “попускае­мы”. Такого рода подход к духовной жизни порождает всегдашнее чувство невыполненного долга и надежды только на милость Божию. В Православии немыслимо сделать требующееся “от и до”. Поучительна описанная Скабаллановичем в “Толко­вом Типиконе” попытка строго уставного служения Всенощной, показывающая очевидную невыполнимость этого благочестивого усилия. И в то же время ничто не отменяется, образуя бесконечное пространство для духовных порывов. Существуют строгие прекрасные формы, которые возможно наполнять духовным содержанием, высоты, которые всегда остаются недостижимыми. И становится невозможным самодовольство: мы, сколько бы ни сделали, останемся “работниками одиннадцатого часа” (см. Мф 20:1–16).

В “Добротолюбии” мы читаем следующее определение: “Смирение есть думать о себе, что ты грешник и ничего доброго не делаешь перед Богом” (авва Исаия, слово 20). И в то же время смирение не есть просто низкое мнение о себе. По известной формуле одной из западных святых, “смиряться — это ходить перед Богом в знании того, кто ты есть”. Итак, смирение, исходящее из рассудительного познания себя, есть трезвенная оценка своего положения относительно Творца.

Трезвенность — отличительная черта святоотеческого подхода. Это особая собранность ума, сердца и воли, достигаемая по мере освобождения от страстей. Это иерархичная цельность всех измерений личности: тела, души и духа. При условии достижения бесстрастия — благодатного состояния подвижников — на невозмущенной водоворотами страстей и зыбью помыслов зеркальной глади образа яснее проступают драгоценные черты Первообраза.

Православная мистика строго, даже настороженно трезвен­на. Ей чужд опыт горячечного экстаза. Ни один из подвижников не согласился бы с предположением В. Джемса “Может быть, температура в 38 градусов способствует более быстрому прозябанию семян истины” (“Разнообразие религиозного опыта”). Поиск духовного восторга всегда приводит к самоупоению, само-центрированности, эгоизму и нарциссизму.

Здесь начинается самое страшное — гордость — “мерзость пред Богом”. Гордость заключается в отрицании собственной слабости, в неадекватно завышенной самооценке, в стремлении к соревновательности, закрытости в отношении людей и Благодати. Как гибельный финал — изоляция, ненужность Бога, отрицание факта своей абсолютной зависимости от Него, спасение через само-совершенствование. Итак, чтобы не постигла нас эта участь, будем строить созвучие своей души вслед за Псалмопевцем: “Господи! не надмевалось сердце мое и не возносились очи мои, и я не входил в великое и для меня недосягаемое. Не смирял ли я и не успокаивал ли души моей, как дитяти, отнятого от груди матери? душа моя была во мне, как дитя, отнятое от груди” (Пс 130:1–2).

Хочется закончить эти размышления тем, о чем редко теперь вспоминают: умеренность, умиротворение и тишина. Напротив, в большинстве публикаций и выступлений, даже апологетического характера, преобладает громкий, страстный, драматический тон. Известно, что лучшая защита — это нападение. Но от кого мы защищаемся, не от самих ли себя? Не от нашего ли маловерия, не от нашего ли уныния и подспудной безнадежности? Мы властно поражаем оппонентов, выражая, как нам кажется, последнюю истину. Слышим ли мы других, слышим ли мы Бога? Оставляем ли мы пространство, где могла бы явиться Истина? Способны ли мы в нашем общении быть истинно диалогичными? Ведь диалог — это, вопреки распространенному пониманию, не разговор двух, а общение “через”. И в этом промежутке “через” следует оставлять место для действия Благодати.

В Евангелии от Луки, вслед за тем, как Господь говорит о смирении: “кто из вас меньше всех, тот будет велик” (Лк 9:48), мы читаем слова “Кто не против вас, тот за вас” (Лк 9:50). Увы, часто дух разделения преобладает и в наших душах, и в наших взаимодействиях с людьми. Один из возможных переводов слова диавол — ‘тот, кто разделяет’. И этот дух терзает наше общество, израненное экономически, эмоционально, духовно. Если мы хотим внести свою лепту в уврачевание раздираемого, нам предстоит осознать, что встреча с Господом происходит в тишине. Бог не в буре, а в “гласе хлада тонка”. Святой Дух там, где уважительное и признательное отношение друг к другу. Будем же любить Бога в людях и людей в Боге — в этом суть и нашего достоинства, и нашего смирения.